которые  могли  бы
пригодиться Жеке и ребятам на первое время, - и не нашла  ни  одной  тряпки,
принадлежащей Быкадорову. Похоже, он действительно проник в квартиру  голым.
Это  не  укладывалось  в  моей   голове,   но   было   не   самым   странным
обстоятельством. Совсем другое беспокоило меня. И это  другое  требовало  от
меня бесстрашия. А сейчас слишком жарко для бесстрашия.
   Ночью, когда спадет зной, - только тогда  я  смогу  позволить  себе  быть
бесстрашной.
   Я волочила за собой вконец измотанную  Жеку  и  думала  о  Быкадорове.  Я
любила его, я действительно его любила, я могла бы подтвердить это под любой
присягой, не боясь быть уличенной в лжесвидетельстве. Почему же  его  смерть
не произвела на меня  никакого  впечатления?  Даже  в  смерти  какого-нибудь
ручного скворца  я  приняла  бы  большее  участие.  Отрывающиеся  от  блузки
пуговицы, сны в ночь с пятницы на субботу, ощетинившиеся от  страсти  волосы
на затылке, вздыбившиеся ресницы, опрокинутые зрачки - порнография  ближнего
боя, которая попахивала кофейными зернами, - ведь все это было со мной. Ради
него я предавала и готова была предать еще не раз, только бы окунуться в его
тело. И вот теперь он мертв - и это не имеет для меня никакого значения.
   Я свободна.
   Впервые за последние шесть лет я поняла, что свободна. Ключи от одиночной
камеры  моих  страстей  все  это  время  находились  в  бездонных   карманах
Быкадорова. Теперь тюремщик мертв, и я могу выйти на свободу.
   В ближайшем ночнике с прозаическим названием "Костыль" мы купили литровую
бутылку водки и банку херсонских килек в томате - последний салют мужу, отцу
и любовнику, прощальный залп из тридцати трех стволов: Быкадоров  оценил  бы
этот жест.
   После второй рюмки Жека разрыдалась, а после четвертой я попросила у  нее
прощения.
   - Ну вот, - сказала мне Жека. - Вот мы и освободились.
   Судя по всему, ее одиночная камера находилась рядом с моей.
   - Я люблю тебя, Катька... И дети тебя любят. Обещай мне, что ты никогда о
нем не вспомнишь.
   - Я уже обещала тебе... Три года назад.
   - Да... А теперь пообещай еще раз.
   Я еще раз пообещала, уложила вдрызг пьяную Жеку в кровать  и  отправилась
звонить Снегирю в Опочку Псковской области. Он сунул мне номер  телефона  на
вокзале, когда мы с Жекой провожали его.  Я  не  думала,  что  мне  придется
воспользоваться этим телефоном, много чести для  Снегиря.  И  вот  теперь  я
накручиваю диск, чтобы сообщить ему о смерти "Святого Себастьяна".
   Сонный Лавруха не сразу понял, о чем я  говорю  ему,  но  когда  понял  -
среагировал мгновенно.
   - Сукин сын! Интересно, почему он приперся к Жеке, а не к тебе?  Ведь  ты
же была последней в списке... Младшей любимой женой.
   - Думаю, что последней была далеко не я, но сейчас это не имеет  никакого
значения. Когда ты сможешь приехать?
   - Когда?..
   Я представила себе, как Лавруха в раздумье почесывает теплую от сна и еще
плохо соображающую задницу.
   - Приезжай, Жеке нужен курс реабилитации.
   - А тебе?
   - Я в порядке.
   - Подозревал, что  все  искусствоведы  -  бездушные  циники...  Ладно,  в
ближайшие три дня объявлюсь.
   - Два, - поправила Лавруху я.
   - Хорошо, - зевнул он и отключился.
   Положив трубку, я прикрыла спящую Жеку простыней. Два часа, огрызок белой
ночи, ни то, ни се, - но  самое  время  для  бесстрашия.  Холщовая  сумка  с
картиной, слишком уж небрежно брошенная в прихожей, манила меня. Я с  трудом
поборола искушение, допила остатки водки, вернулась в комнату, устроилась  в
Жекиных ногах.
   И заснула.
   А проснулась оттого, что в коридоре отчаянно выл Пупик, а  Жека  отчаянно
трясла меня за плечо.
   - Катька, - придушенным голосом прошептала Жека. - Чего это он, Катька?
   - Не знаю... Кошку хочет, - брякнула я первое, что пришло на ум.
   - Какую кошку, он же кастрат!..
   - Мало ли, может, фантомные боли...
   - Пойди успокой его, Катька. Иначе  я  с  ума  сойду...  Господи,  голова
раскалывается...
   За  плотно  прикрытой  стеклянной  дверью  бродили  предрассветные  тени,
предрассветные шорохи и вздохи.  Я  вдруг  вспомнила  девушку  с  картины  -
мгновенный взмах ее ресниц - взмах,  который  легко  мог  переполошить  стаю
голубей и заставить их подняться в бледное небо....
   - Катька!.. Уйми его, пожалуйста. Все еще плохо соображая, я  отправилась
в коридор. Пупик сидел возле  сумки  и  издавал  горлом  утробные  звуки.  Я
погладила его по спине.
   - Какого черта, Пупий Саллюстий Муциан?! Кот сразу  же  перестал  ныть  и
уставился на меня.
   - Идем, задам тебе корму, раз уж проснулась... Гад ты, Пупик!
   На кухне я призывно потрясла коробкой с сухим кормом, но  Пупик  даже  не
подумал выдвинуться в сторону своего блюдца. Он по-прежнему сидел в коридоре
и вертел головой - в мою сторону и в сторону сумки. Он выбирал  и  никак  не
мог сделать выбор.
   Давно пора это сделать.
   Присев рядом с Пупиком, я открыла сумку, вытащила пижаму Катьки-младшей и
коснулась рукой картины. И тотчас же отдернула пальцы.
   Поверхность картины была живой.
   Прохладной и податливой, как кожа. Как  плечо  Быкадорова,  о  котором  я
поклялась не вспоминать до конца дней своих.
   Похоже, нужно убираться из этого города, где даже ночи толком не  бывает:
так,  стоячая  вода  в  каналах,  потерянные  души  в  колодцах   дворов   и
выщербленный парапет...
   Пупик неожиданно успокоился, переложив всю ответственность  на  меня,  и,
тряся хвостом, отправился к  своим  сухарям.  Я  же,  здраво  рассудив,  что
картина может подождать до утра, вернулась в  комнату  и  снова  улеглась  в
Жекиных ногах. Спать больше не хотелось, и я принялась размышлять о событиях
вчерашнего дня. Стройной картины не получилось, а вопросов оказалось гораздо
больше, чем ответов.
   Почему Быкадоров отправился умирать к Жеке?
   Почему он сидел в кресле совершенно голый и  где  одежда,  в  которой  он
пришел?
   Откуда эта картина? Здесь я поставила осторожный  плюс,  воспользовавшись
информацией, которую получила  от  Марича:  скорее  всего  Быкадоров  просто
умыкнул ее.
   Кто эта девушка?
   Он умер от инфаркта, пышущий здоровьем Быкадоров. Вряд ли он вообще знал,
где у него сердце, да и все остальное тоже: никаких изъянов, не организм,  а
коллекция безупречно работающих узлов  и  соединений.  И  все  же  он  умер.
Почему?
   И почему он смотрел на картину, когда сердце  отказало  ему?  Или  сердце
отказало Быкадорову, потому что он смотрел на картину?
   Я  поежилась,  но  тотчас  же  заставила  себя  вспомнить  о  собственной
практичности. Я не дам вовлечь себя в мистическую бойню, я буду  обороняться
всеми доступными мне средствами. И все же, все же... Мертвый  Быкадоров  был
совершенен,  когда  я  нашла  его.  Он,  казавшийся   восхитительно   живым,
собственноручно сопроводил меня к картине, следуя всем  указателям.  Он  сам
был указателем. И как только я обнаружила рыжеволосую девушку у батареи, его
миссия была  выполнена.  Смерть  вернулась  к  своим  обязанностям,  и  тело
Быкадорова стало расползаться на глазах.
   Кого он ждал?  Кого  хотели  увидеть  его  мертвые  глаза?  И  почему  он
придвинул к двери трюмо? Не для того же, в самом деле, чтобы  защититься  от
кого-то. Хлипкое трюмо - слишком ненадежная преграда, даже Жека легко с  ним
справилась...
   Ненавижу этот город. Ненавижу ночные смутные мысли.
   С моей холодной рассудительностью нужно переквалифицироваться в алеуты  и
осесть где-нибудь на Аляске.
   ...Жека разбудила меня в час. В руках она держала доску.
   - Откуда это? - спросила она.
   - Из твоей квартиры. Она лежала на стенке, вот я ее и прихватила.
   - Это не моя картина.
   - Понятное дело, не твоя. Стиль не тот. Слишком мрачно для такой  светлой
личности, как ты.
   - Прекрати издеваться! Откуда эта картина?
   - Не знаю. Она стояла в комнате, когда  я  нашла  Быка...  -  вспомнив  о
клятве, я умолкла.
   - Почему ты ее не отдала?!
   - Не знаю, - честно призналась я.
   - Потому что она похожа на тебя, да?
   - Ты тоже это заметила?
   - Любой бы заметил! - в блекло-голубых глазах Жеки промелькнула некрасиво
состарившаяся ревность. - Является в мой дом с твоим портретом и подыхает. А
мне - расхлебывай.
   - Жека, Жека! О чем ты говоришь? В любом случае - это не  мой  портрет...
Доске не меньше двухсот лет. Это так, навскидку. Я думаю, даже больше.
   - Правда?  -  Жека  успокоилась  и  принялась  рассматривать  картину.  Я
присоединилась к ней. Несколько минут мы глазели на доску в полном молчании.
   Теперь,  при  свете  дня,  портрет  больше  не  производил   мистического
впечатления. Отличная работа старого мастера,  только  и  всего.  Или  более
поздняя стилизация под старых мастеров,  но  тоже  отличная.  Едва  заметные
брови девушки были  удивленно  приподняты,  а  глаза  -  широко  распахнуты.
Солнечный луч упал на картину, и в глазах девушки вдруг мелькнул  тот  самый
потусторонний огонь, который я уже видела в застывших глазах Быкадорова.
   - Что скажешь? - тихо спросила я у Жеки.
   - Знаешь, мне кажется, что это очень ценная картина. Только я  к  ней  не
подойду...
   - О господи, -  я  придвинулась  к  картине  и  принялась  сосредоточенно
изучать ее поверхность. - Меньше нужно Стивена Кинга читать.  Тем  более  на
ночь.
   Никаких следов подписи; ничего, что указывало  бы  на  авторство.  Фигура
девушки была скрыта белой мантией, сквозь огненно-рыжие волосы  проглядывали
крошечные стилизованные звезды - я насчитала их двенадцать. В правом  нижнем
углу картины, почти скрытый складками  мантии,  покоился  лунный  серп.  Его
пересекала полустертая  латинская  надпись:  мне  удалось  разобрать  только
несколько слов: "...amica mea, et macula non..." Я развернула доску: тыльная
поверхность была  размашисто  закрашена  маслом.  Толстый  слой  краски  так
потемнел от времени, что определить ее истинный цвет было невозможно.
   - Что ты собираешься с ней делать? - спросила у меня Жека.
   - Для начала дождемся Лавруху.  Он  ведь  у  нас  крупный  специалист  по
реставрационным  работам.  Определим,  что  это  за  картина  и   кому   она
принадлежит. А потом видно будет.
   - Ты авантюристка, - Жека завистливо  вздохнула.  -  И  кончишь  жизнь  в
Крестах. Учти, если твоя задница запылает, я от тебя отрекусь. Мне еще  надо
детей на ноги поставить... Ты ведь не хочешь ее присвоить, Катька?
   - Конечно, нет. Просто...
   Договорить я не успела. За  окном  раздался  страшный  грохот  и  чихание
мотора. Это чихание я отличила бы от  тысяч  других:  во  двор  торжественно
въехал старенький снегиревский "Москвич".

***

   Снегирь ввалился в квартиру с целым коробом давленой земляники и  бутылью
мутного самогона. От него за версту несло сухими сосновыми иголками,  смолой
и олифой. Русые пряди Лаврухи выгорели, а лицо приобрело кирпичный оттенок.
   - Ну, как вы здесь, бедные мои сиротки? - зычно спросил он, сгребая нас в
охапку.
   - Отвратительно, - пропищала Жека.
   - А где мальцы? Я им подарочки привез.
   Снегирь, обожавший Лавруху-младшего, заваливал его подарками - глупыми  и
совершенно ни к чему не применимыми: керамическими свистульками (мини-козлы,
произведенные все тем же Адиком Ованесовым), беличьими кистями и тюбиками  с
красками Верхом изобретательности Снегиря был выточенный из дерева пистолет,
который  был  отвергнут  Лаврухой-младшим  по  причине  морально  устаревшей
конструкции.
   - У нас для тебя тоже подарочек, - сказала я Снегирю.
   - Я в курсе. Ну что ж, как говорится, ничто не вечно под луной. Выпьем по
этому поводу, девки!
   - Подожди. Сначала ты должен посмотреть  на  одну  вещицу...  -  я  взяла
Лавруху за руку и отправилась с ним в комнату, где стояла картина.
   Она произвела на Снегиря совершенно убийственное  впечатление.  Несколько
минут Снегирь вертел головой, переводя взгляд с меня на рыжеволосую девушку.
   - Что скажешь?
   - Фантастика, - Снегирь шумно вздохнул и тряхнул выгоревшими волосами.  -
Вот и не верь после этого в переселение душ.
   - Оставим портретное сходство. Что ты скажешь о картине?
   Лавруха осторожно взял доску в руки и пристроился возле окна.
   - Откуда она у вас? - спросил наконец он.
   - Это имеет значение?
   - Думаю, да, - Лавруха поцокал языком.
   - Он ее принес, - Жека старательно избегала имени  Быкадорова.  -  Катька
нашла картину рядом с ним.
   - А он где ее взял?
   - Теперь не спросишь, - вздохнула Жека.
   - А ты что о ней думаешь, искусствовед хренов?  -  обратился  Лавруха  ко
мне.
   - Ну, не знаю.... Судя по манере письма - очень поздняя немецкая  готика.
Или кто-то из голландцев. Или более поздняя удачная стилизация.
   - Да ты с ума сошла! - возмутилась чересчур восприимчивая к красоте Жека.
- Какая стилизация? Я такого даже у Кранаха не видела...  Это  же  настоящий
шедевр...
   - Слышишь, Катька! - Лавруха подмигнул мне. - Ты у нас шедевр. Выйдешь за
меня замуж?
   - Скотина ты, Снегирь, - надулась Жека. - Ты же мне предлагал! Еще в мае,
забыл, что ли?
   - Девки, я вас обеих люблю. Предлагаю жить гаремом. Тем более что евнух у
нас уже есть, - Лавруха погладил Пупика, взобравшегося к нему на колени.
   Я даже не успела удивиться этому (Пупик  не  особенно  жаловал  Снегиря),
когда поняла, что вовсе не Лавруха интересовал моего кота: картина, вот  что
влекло его. Почище  валерьянки  и  псевдомясных  шариков.  Вернее,  девушка,
изображенная на картине. Пупик выгнул спину и потерся о доску.
   - И ты туда же, ценитель! - Лавруха покачал головой и снова уставился  на
картину. - А в общем, Жека права: это действительно шедевр.
   - Я засяду за каталоги. А ты проведи спектральный  анализ,  -  сказала  я
Лаврухе. - Может быть, удастся установить  время  написания.  И  потом,  эта
надпись... Стоит сфотографировать картину в инфракрасных лучах.  Глядишь,  и
автор всплывет. Ты же реставратор, Лавруха, у тебя связи.
   - Ты знаешь, сколько все это будет стоить? Учти, у меня только  две  пары
штанов...
   - Я почти продала твое "Зимнее утро", - обнадежила я Лавруху.
   - И кто этот сумасшедший? - Лавруха шарил глазами по картине, он вовсе не
собирался с ней расставаться.
   - Не сумасшедший, а сумасшедшая. Шведка из консульства.
   - Что ты говоришь? Хорошенькая?
   - Где ты видел хорошеньких шведок, скажи мне на милость!
   Только сейчас я  вспомнила  о  вчерашней  несостоявшейся  покупке;  нужно
отзвониться белокурой бестии,  проблеять  что-то  типа  "зоггу"  и  все-таки
втюхать "Зимнее утро", пока не спала жара. Мы получим хоть  какие-то  деньги
для работы над доской, а там видно будет.
   Я поделилась с Лаврухой своими планами относительно картины, но тут снова
вмешалась Жека.
   - Лучше будет, если вы все-таки скажете о ней этому капитану...  А  вдруг
она краденая?
   В том, что она была краденой, я не сомневалась ни секунды. Покойный  А.А.
Гольтман дышал мне в спину. Но расстаться с картиной  вот  так,  за  здорово
живешь, даже не попытавшись ничего узнать о ней, я просто не могла. И потом,
это удивительное портретное  сходство....  Почему  рыжеволосая  женщина  так
похожа на меня? Все эти "почему" позвякивали, как китайские колокольчики  на
сквозняке.
   - Никто не собирается ее присваивать,  Жека.  Такую  вещь  просто  нельзя
присвоить. Но выяснить, что это такое, мы просто обязаны.
   - Я в этом не участвую. И вообще возвращаюсь на дачу,  к  детям.  У  меня
нервный стресс.
   - Сделаем так, Евгения, - наш единственный мужчина оторвался  наконец  от
доски и взял бразды правления  в  свои  руки.  -  Сейчас  я  отвезу  тебя  в
Зеленогорск, потом займусь картиной.
   - А я попытаюсь выделить фрекен, - весело закончила  я  и  повернулась  к
Лаврухе:
   - Ты не против, если мы вобьем в эту рыжую прелестницу твой гонорар?
   - Ты ведь и так все уже решила, Кэт.
   - Авантюристка, - снова заклеймила меня Жека.
   ...Проводив Жеку и Снегиря до машины, я вернулась домой и  набрала  номер
шведки. Буря и  натиск,  вот  что  срабатывает  в  таких  случаях.  Плачущим
голосом, который делал мой английский  неотразимым,  я  сообщила  атташе  по
культуре, что трагические обстоятельства помешали мне продать картину вчера,
но если фрекен не возражает и все еще готова...
   Фрекен не возражала. Она все еще была готова.
   Мы договорились встретиться в галерее через полтора часа.  Умиротворенная
этим  известием,  я  отправилась  в  ванную:  до  "Валхаллы"  десять   минут
прогулочным шагом, и у меня есть время,  чтобы  смыть  с  себя  вчерашнее  и
подумать о завтрашнем.
   Погрузив  тело  в  теплую  воду,  я  закрыла   глаза.   Каталоги.   Нужно
пересмотреть все известные каталоги на предмет идентификации стиля.  В  том,
что это кто-то из немцев или голландцев, я почти не сомневалась,  но  такого
смелого, такого раскованного письма я  не  видела  ни  у  кого.  Даже  тайно
любимый мной Рогир ван дер Вейден  остался далеко за бортом. Даже Лукас Кранах...  Жека
права. Это действительно шедевр. Даже в том плачевном  виде,  в  котором  он
пребывает.
   Я вдруг подумала о покойном коллекционере из Павловска.  И  о  некрологе,
подсмотренном мной в метро. Трагически погиб. Кажется, там была  именно  эта
фраза. Черт возьми, можно ли считать смерть Быкадорова трагической  гибелью?
И почему я  решила,  что  картина  как-то  связана  с  Гольтманом?  Ведь  он
коллекционировал живопись барокко, а это совсем другие имена....
   Я отогнала мысли о коллекционере,  я  спустила  их  в  воронку  вместе  с
уходящей  водой,  насухо  вытерлась  и  спустя  полчаса  уже   подходила   к
"Валхалле". Доска лежала в полиэтиленовом пакете, завернутая в наволочку:  я
просто не могла расстаться с картиной,  это  становилось  похожим  на  тихое
помешательство.
   ...Первым, кого я увидела, был капитан Марич. Я наткнулась на него  возле
книжного магазина "Недра", куда периодически заходила поглазеть  на  альбомы
по живописи. И поздороваться с милой молоденькой продавщицей, которая в знак
особого расположения иногда пускала меня за прилавок.
   - Добрый день, Катерина Мстиславовна, -  вежливо  поздоровался  Марич.  -
Опаздываете.
   Только тебя здесь не хватало, подумала я и инстинктивно  прижала  к  себе
пакет с картиной.
   - Сами понимаете, - хмуро  сказала  я.  -  Трудно  прийти  в  себя  после
вчерашнего.
   - Вам помочь? - предупредительная лапа капитана потянулась к пакету.
   - Ничего, мне не тяжело, - я отпрянула от Марича, как от паука-сенокосца.
   - Как себя чувствует ваша подруга?
   - Более-менее. Она уехала к детям, в Зеленогорск.
   Ведь никакого уголовного дела не возбуждено, насколько я понимаю?
   -  Правильно  понимаете.  У  меня  к  вам  будет  несколько  вопросов.  Я
насторожилась.
   - Для этого не обязательно было тащиться сюда  в  такую  жару.  Могли  бы
известить меня повесткой.
   - Я предпочитаю неформальное общение.
   Конечно, ты предпочитаешь неформальное  общение,  никаких  следов  тяжкой
милицейской работы на  лице.  При  известной  доле  воображения  тебя  можно
принять за какого-нибудь бизнесмена средней руки с обязательным  набором  из
подержанного "Фольксвагена", ботинок  "Саламандра"  и  отдыха  где-нибудь  в
пролетарской Анталии...
   Под неусыпным оком Марича я отперла двери галереи.
   Для  того  чтобы  осмотреть  ее,  Маричу  хватило  двух  минут.  Пока  он
знакомился с экспозицией, я успела сунуть пакет в ящик стола и запереть  его
на ключ.
   - Н-да, - вынес свой вердикт Марич,  меланхолично  барабаня  пальцами  по
одному из ованесовских козлов. - Не Эрмитаж.
   - Вы разбираетесь в живописи?
   - Нельзя сказать, что разбираюсь. Это все питерские художники, да?
   Вернее, питерский  художник.  Лаврентий  Снегирь,  мастер  незамысловатых
пейзажей и даже не член Союза.
   - Да, это все питерские художники, - надменносказала я.
   - Мне нравится Рубенс. А вам?
   - Вы ведь не за этим сюда пришли, правда? Марич сделал вид, что пропустил
мое замечание мимо ушей.
   - К