Виктория ПЛАТОВА
   КУПЕЛЬ ДЬЯВОЛА



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


Анонс

    Что  может  связывать  фартового  вора,   известного   коллекционера   и
преуспевающего  молодого  бизнесмена?  Только  смерть!  Всех  троих  убивает
картина старого голландского мастера,  обладателями  которой  они  были.  Их
смерть кажется необъяснимой Такой же  необъяснимой,  как  и  сходство  новой
хозяйки  картины,  владелицы  крохотной  арт-галерии  Кати   Соловьевой,   с
изображенной на полотне рыжеволосой красавицей.  Шлейф  мистических  смертей
тянется из далекого прошлого, но  у  картины-убийцы  есть  соучастники  и  в
настоящем...
   Все  события  и  герои  романа  вымышлены,  любое  сходство   с   реально
существующими людьми случайно.
   Автор

ПРОЛОГ

Нидерланды. Поздняя весна 1499 года

   Мой город сожран морем.
   Погребен в его холодной, набитой  рыбой  и  моллюсками  пасти.  Никто  не
спасся, даже любимая кошка дочери бургомистра, даже  колокол  церкви  Святой
Агаты. По ночам я слышу его слабый голос, доносящийся сквозь толщу вод.  Или
мне только кажется, что я слышу?
   Мой город сожран морем.
   Оно просочилось сквозь дюны, когда все спали, - даже любимая кошка дочери
бургомистра, даже колокол церкви Святой Агаты. Не спал только ты - Лукас вин
Остреа.
   Лукас Устрица.
   Именно ты виноват в смерти моего города, Лукас Устрица. Будь проклят  тот
день, когда ты появился в нем. Ты возник из тумана в самом  конце  улицы,  у
рыбной лавки одноглазого  Рогира.  Как  раз  в  тот  момент,  когда  кухарка
бургомистра, толстая Ханна,  выбирала  сельдь  для  торжественного  обеда  в
магистрате по случаю годовщины  корпорации  стрелков.  Сельдь  не  нравилась
Ханне, и все три ее подбородка отчаянно тряслись. И  налитые  водянкой  ноги
тоже тряслись. И единственный глаз Рогира подрагивал - они  никак  не  могли
сойтись в цене.
   И тогда появился ты, Лукас Устрица.
   Тяжелый липкий парус тумана приподнялся, дети перестали  играть,  мертвые
угри приоткрыли глаза, мертвая сельдь приоткрыла рот, а Рогир и Ханна  сразу
же забыли о своей склоке из-за двух лишних монет.
   Красавчик Лукас Устрица с ящиком красок за плечами -  даже  рыбьи  хвосты
влюбились в тебя. С первого взгляда. Ты потрепал детей по  грязным  взмокшим
макушкам, ты по-дружески подмигнул одноглазому Рогиру, а  потом  почтительно
спросил у  толстой  Ханны,  как  пройти  к  бургомистру.  Сначала  Ханна  не
сообразила, что тебе ответить: все три ее подбородка тоже влюбились в  тебя.
С первого взгляда. Кровь отхлынула от ее щек, дурная вода  отхлынула  от  ее
щиколоток, и ноги ее сразу же стали стройными. Как у девушки.
   Клянусь, я сам это видел. Но тогда я и представить  себе  не  мог,  какую
беду ты  приведешь  с  собой  под  уздцы,  Лукас  Устрица.  И  сказал  своей
возлюбленной жене... Своей маленькой  женушке,  которая  сейчас  покоится  в
мрачной утробе моря вместе со всеми, будь ты  проклят,  Лукас  Устрица...  Я
сказал ей в то утро: "Должно быть, это и есть тот  самый  мастер  из  Гента,
которого пригласили писать портрет наших стрелков". - "А он хорошенький",  -
сказала моя возлюбленная жена, моя маленькая женушка. И  коснулась  мизинцем
кончиков губ: так она делала всегда, когда пребывала в задумчивости.  Или  в
восхищении. Или хотела солгать мне. А потом глаза  ее  увлажнились  и  стали
такими же темными и блестящими, как загривок  только  что  пойманного  угря.
Никогда раньше я не видел у своей Урсулы таких темных и блестящих глаз. Даже
когда надевал ей на палец кольцо. Даже когда  она  сообщила  мне,  что  ждет
ребенка, - много позже, когда потоки твоих красок накрыли город  с  головой,
Лукас. "Ты обязательно должен  заказать  ему  наш  портрет,  Хендрик,  ходят
слухи, что он очень хороший художник, этот мастер из Гента", - сказала тогда
Урсула.
   Странно, что эти слухи обошли меня стороной...
   Ты поселился у одноглазого Рогира, Лукас Устрица, снял у него три комнаты
под мастерскую на втором этаже. И в тот же день был представлен бургомистру,
дочери бургомистра и начальнику стрелков.
   На кошку дочери бургомистра ты  не  произвел  никакого  впечатления.  Она
оказалась единственной,  кого  ты  оставил  равнодушной.  Зато  ее  хозяйка,
рыжеволосая Катрин... О, что случилось с первой красавицей нашего города!
   Она разделила участь всех - она влюбилась в тебя. И  сделала  все,  чтобы
разделить твое ложе.
   Но это произошло чуть позже. Уже после того,  как  ты  написал  групповой
портрет наших стрелков. Он был выставлен в магистрате, и это лучшее из того,
что я когда-либо видел. Я утверждаю это и сейчас, хотя  ненавижу  тебя,  как
ненавижу Ад и всех демонов Ада. Он до сих пор стоит у  меня  перед  глазами,
этот чертов портрет, вся дюжина стрелков с их начальником Цирком  Хемскерком
в центре. Дирк получился у тебя отменно, холодный и мужественный,  -  должно
быть,  именно  таким  видела  своего  мужа  жена  Дирка  в  самых  постыдных
предутренних снах. И юный Иос, сын  одноглазого  Рогира,  получился  у  тебя
отменно: он стоит за спиной Хемскерка, и ужасный шрам  на  его  правой  щеке
вовсе не выглядит ужасным, - скорее он похож на  нежную  полусонную  веточку
вереска. Этот шрам, из-за которого Иос никак не  мог  жениться,  стал  вдруг
предметом поклонения. Ты вернул  Иосу  благосклонность  всех  женщин,  Лукас
Устрица! Ты стал его первым другом, ты  стал  другом  бургомистра  и  другом
Дирка Хемскерка тоже. А одноглазый Рогир стал давать  тебе  рыбу  бесплатно,
лучшую рыбу, - еще бы, ты ведь подарил его  сыну  надежду  на  любовь  самых
красивых невест города! Ты хорошо  распоряжался  этой  рыбой,  Лукас,  -  ты
просто рисовал ее. И все кошки города - все! - клянусь,  я  сам  это  видел,
забыли о настоящих потрохах и розовых жабрах, они целыми днями  отирались  в
твоей мастерской, у твоих картин. И в  один  прекрасный  день  передохли  от
голода, беспомощно глядя на это, написанное маслом, рыбье  великолепие.  Все
до единой, кроме кошки бургомистра,  на  которую  ты  не  произвел  никакого
впечатления... Если бы кто-нибудь задумался, почему это произошло,  если  бы
кто-нибудь решился изгнать тебя, Лукас Устрица,  город  был  бы  спасен.  Но
никому и в голову не  пришло  связать  смерть  несчастных  тварей  с  твоими
картинами. Все были ослеплены тобой, а ты  все  рисовал  и  рисовал,  целыми
сутками. После стрелков пришла очередь семьи сборщика податей Яна де  Блеса,
потом -  старшего  сына  письмоводителя,  потом  -  алтаря  церкви  женского
монастыря Святой Терезы... Тебя завалили заказами на несколько  лет  вперед,
только потому, что твои картины  были  настоящим  чудом,  Лукас  Устрица.  Я
утверждаю это и сейчас, хотя ненавижу тебя, как Ад, как  всех  демонов  Ада.
Ад, Ад... Ад пришел вместе с тобой, вот только мы не сумели  разглядеть,  мы
не испугались его. Мы забыли главное  -  "Cave,  cave,  Deus  vivit". И поплатились за это.
   Первым стал юный Иос, сын одноглазого Рогира: его лодка  не  вернулась  с
лова угря. Он вышел в тихую, безветренную погоду, когда на небе не  было  ни
облачка, - и больше никто его не видел. Дирк Хемскерк,  начальник  стрелков,
оказался вторым. Дирк умер в своей постели, крепкий Дирк, не  болевший  даже
простудой. Он просто заснул и не проснулся. Жена  нашла  его,  одетого  и  в
башмаках, с соколиным когтем на груди - эмблемой корпорации  стрелков.  Дирк
был именно в той одежде, в которой ты нарисовал его, Лукас Устрица.
   Но и тогда никто не забил тревогу. Две смерти, не считая кошек, - и всего
лишь за месяц - разве можем мы сказать, мало  это  или  много?..  Оставшиеся
стрелки умерли в течение следующих  девяти  месяцев:  они  встретили  смерть
по-разному, но всегда в одной и той же одежде.
   Именно в той одежде, в которой ты нарисовал их, Лукас Устрица.
   От них остался только портрет, прекраснее которого я не  видел  в  жизни,
клянусь!..
   А потом наступил черед  монастыря  Святой  Терезы.  Три  монахини  и  три
послушницы разрешились от бремени в один и тот же день. Они родили  шестерых
младенцев  мужеского  пола.  Все  младенцы  оказались  мертворожденными,   а
настоятельница  монастыря  повесилась   перед   алтарем,   который   украшал
написанный  тобой  триптих,  Лукас  Устрица.  Ступни   матери-настоятельницы
смотрели на правую створку триптиха - "Избиение младенцев"...
   Признайся, ведь эти шесть мертворожденных произросли  из  твоего  семени,
Лукас Устрица! Дьявольского семени, будь ты проклят! В который раз я  говорю
тебе это?.. Не знаю, может быть, ты и пальцем их не тронул, может быть,  это
семя капало с кончика твоей кисти - а скорее всего так и было, я уже  ничему
не удивляюсь.
   Никто не служил мессу по Христовым невестам, да и были ли они  Христовыми
невестами, если ты так легко соблазнил их? И так легко ушел от возмездия: ты
успел стать святым для всего города,  люди  поклонялись  твоим  доскам,  как
никогда не  поклонялись  господу.  Толпы  зевак  торчали  под  окнами  твоей
мастерской, в надежде увидеть хотя бы кусочек алтаря, который ты  писал  для
церкви Святой Агаты.
   Апокалипсис, вот что ты писал.
   И все знали об этом. И все  холодели  от  этого.  И  дождаться  не  могли
завершения работы.
   Ты никого не пускал к себе,  Лукас  Устрица.  Никого,  кроме  рыжеволосой
Катрин, дочери бургомистра, первой красавицы города.  Она  была  влюблена  в
тебя, об этом знали все, об этом толстая кухарка Ханна нашептывала рыбам  на
лотках. Бедняжка Катрин! Она влюбилась в тебя еще до того, как ты  нарисовал
ее портрет с кошкой на коленях. Влюбившись в тебя, она еще не знала, что  ее
ждет смерть. Утонула - так же, как и юный Иос.
   Вот только сына одноглазого Рогира так и не нашли, а рыжеволосую Катрин -
нашли. Но сначала.... Что оке было сначала?
   Сначала была Дева Мария.
   Дева Мария, которой тоже было уготовано место в твоем Апокалипсисе.
   Ты написал ее с влюбленной Катрин.
   С мертвой Катрин.
   Никто не знает точно, утонула ли она или утопилась, потому что ты  отверг
ее, Лукас. А может быть, ты сам подтолкнул несчастную  к  этому  шагу:  ведь
тебе нужна была идеальная натурщица.... Так или  иначе,  но  Катрин  исчезла
вечером, забыв покормить свою кошку.
   Кошка промяукала всю ночь - так рассказывал сам бургомистр, - а наутро  у
нее выпала шерсть. День спустя, у плотины, рыбаки нашли одежду Катрин, а еще
три дня спустя - и саму Катрин. И знаешь, что еще они нашли рядом  с  телом,
Лукас?
   Маленькую дощечку с разведенными на ней красками. Твою дощечку.
   Признайся, Лукас Устрица, ведь ты с самого начала знал, куда морские воды
вынесут тело дочери бургомистра. Ты  всегда  оказывался  в  курсе,  не  было
случая, чтобы чужие смерти забыли назначить тебе свидание. А может быть,  ты
сам выбрал это место у подножия дюн на северной  оконечности  города?  Море,
небо  и  песок  создают  там  необычайно  мягкое  освещение,  ты  сам  любил
говаривать об этом.
   Я так и вижу эту картину: мертвая Катрин у самой кромки  воды,  прикрытая
лишь своими волосами. Кожа, облепленная рыбьей чешуей, - ее так и не  смогли
отодрать; ракушки, что есть силы уцепившиеся за рыжие пряди, - их так  и  не
смогли отодрать. Она была первой красавицей города, но  после  смерти  стала
еще прекраснее.
   О, как была прекрасна мертвая Катрин, когда ее отпевали в  церкви  Святой
Агаты. Церковь не могла вместить желающих попрощаться с дочкой  бургомистра,
там были все. Все, кроме тебя, Лукас.
   Странно, но никто даже не побеспокоился, чтобы одеть  ее:  нагота  Катрин
была  такой  целомудренной,  что  любая   одежда   на   ней   выглядела   бы
святотатством. Впрочем, святотатство все-таки свершилось: оно  исходило  ото
всех - от мужчин и женщин, пожиравших  Катрин  глазами.  Женщины....  Женщин
обуревала яростная, неприкрытая, почти животная зависть:  им  всем  хотелось
быть такими же божественно прекрасными, как  Катрин.  Они  бы  продали  душу
дьяволу, лишь бы на одно мгновение стать такими же, как она. Я видел  это  в
самой глубине их остановившихся зрачков. И моя жена, моя маленькая  женушка,
моя Урсула, - ее тоже не миновала чаша сия. Она хотела быть на месте  дочери
бургомистра, - клянусь, я сам видел это! Зависть так свела Урсулины  пальцы,
что, когда мы вернулись из церкви, я даже не смог сразу разжать их. А  когда
разжал, то увидел глубокие порезы от ногтей - порезы с ровными краями; в  их
глубине стояла тягучая кровь. Ее цвет понравился бы  тебе,  Лукас,  -  точно
такой же по цвету была  застежка  на  плаще  Девы  Марии  в  твоем  алтарном
Апокалипсисе...
   Все эти месяцы я, как мог, оберегал от тебя  свою  жену:  ты  должен  был
писать наш портрет еще в сентябре, но я перенес сеансы на декабрь, а потом -
на март. Если бы ты только знал, чего мне это стоило!  Я  был  единственным,
кто смутно чувствовал исходящую от тебя угрозу. Почему я  был  единственным?
Почему кроткий Господь смотрел на тебя именно моими глазами?.. Я никогда  не
узнаю этого. Я никогда не узнаю, как тебе удалось овладеть городом - но  это
случилось. Он созрел, как плод, и упал к  твоим  ногам,  Лукас  Устрица.  Ты
нарисовал почти всех его жителей, всех его рыб, всех детей, все булыжники  и
вывески, все кружева и перстни, все волынки  и  мушкеты,  -  ты  старательно
выкачал из города жизнь и переместил ее на свои чертовы доски.
   На свою главную чертову доску (господи, прости меня!) - алтарь для церкви
Святой Агаты.
   Апокалипсис.
   Все ждали, когда он займет свое место в церкви, это было единственным,  о
чем говорили в городе весь апрель и самое начало  мая.  Все  хотели  увидеть
Апокалипсис твоими глазами - единственными глазами,  которым  верили...  Все
хотели увидеть Апокалипсис и уцелеть. Но так не бывает, когда имеешь дело  с
концом света, - и получилось, что только я один знал об этом.
   Я один.
   Почему Господь выбрал меня для этого знания?
   И почему, понимая неизбежность беды, которая пришла в наш город вместе  с
тобой, - больше, - предчувствуя беду, я ничего не сделал, чтобы спасти  его?
Да что там город - чтобы спасти хотя бы собственную жену, маленькую Урсулу с
ямочками на щеках и ребенком под сердцем. Нашим ребенком.
   Или он тоже был твоим, Лукас Устрица?
   Почему я не смог никого спасти?
   Но ведь и Иисус не смог спасти себя, хотя и знал заранее обо  всем.  И  о
поцелуе, и о Варавве, и о платке  Вероники...  Иисус  знал  -  и  ничего  не
сделал. Таким был его путь. Таким стал и мой путь.
   Освящение алтаря было назначено на вторую среду мая. А накануне я  уехал.
Я был единственным, кто уехал. Я мог остаться в городе еще на день, дела  не
торопили меня. Но я уехал с печатью молчания на устах. Урсула проводила меня
до дверей, я до сих пор помню, как она нетерпеливо  переступала  теплыми  от
сна пятками, я до сих пор вижу это. Я  до  сих  пор  вижу  ее  округлившийся
живот. Я ждал, что  моя  женушка  скажет  мне:  "Зачем  ты  едешь,  Хендрик,
останься..." Так она говорила всегда.
   Только не в этот раз.
   Такой ли уж неотложной была моя поездка в Утрехт ? Но  я  уехал,  нет,  я
бежал из города. По дороге мне попадались целые семьи рыбаков  из  окрестных
деревушек: мужчины в новых шляпах и с новыми курительными трубками в  зубах;
мальчишки в камзольчиках с надраенными пуговицами, почтенные матери в  новых
чулках и чепцах с лентами, собаки с лоснящейся от  сытой  жизни  шерстью.  Я
знал, куда они шли.
   В город, на смотрины нового алтаря церкви Святой Агаты.
   Я заночевал на маленьком постоялом дворе,  на  полпути  к  Утрехту.  Даже
здесь слышали о тебе, Лукас Устрица. Странное дело, мир вокруг  казался  мне
тусклым, звезды - слишком высокими, а дюны - слишком серыми. Наш  город  был
совсем другим... Нет, он СТАЛ совсем другим - с тех самых  пор,  как  в  нем
появился ты, Лукас...
   Я долго не мог заснуть - должно быть, ужин  в  местном  кабачке  "К  трем
мухам" был чересчур обилен: омлет, свинина  с  бобами  и  воздушный  рисовый
пирог. А когда наконец-то заснул, то увидел сон.
   Я увидел мой город, сладко заснувший в предчувствии твоего  Апокалипсиса,
Лукас Устрица. Я видел  детей,  спавших  в  деревянных  кроватях,  маленьких
люльках и в животах своих матерей. Я видел  женщин,  прильнувших  к  правому
плечу своих мужей, я видел уснувший колокол церкви Святой Агаты  и  уснувшие
дюны. А потом море затопило их и затопило мой  город.  Я  видел,  как  волны
входят в дома, как хозяева, как они пенятся,  и  гребни  их  так  похожи  на
вздыбившиеся гривы коней  всадников  Апокалипсиса.  Холодными  руками  волны
хватали спящих и совали их себе в пасть. И моя Урсула,  и  мой  неродившийся
ребенок - они даже не успели позвать на помощь. Вместе с волнами пришли тучи
песка и ила, они забивали рты спящим, забивали их закрытые  глаза...  Смерть
их была ужасной.
   Никто не спасся. Никто.
   Я проснулся - и сразу же понял, что это не сон. Я не помню, как  выбрался
с постоялого двора, как пустился в обратный путь, дрожа от страха и отчаяния
и проклиная все на свете.... Впрочем, далеко я  не  уехал.  Вода  остановила
меня. В ту ночь она полностью затопила мой город и  еще  десять  деревень  в
округе: такого наводнения не помнили даже старики. Но я знал, что  не  стоит
винить в этом небо.
   Стоит винить только тебя, Лукас ван Остреа. Лукас Устрица.
   Стоит винить только тебя, ибо ты - посланец дьявола.  Ты  украл  у  моего
города жизнь, а сколько  еще  городов  ты  погубил  своими  картинами,  этим
исчадьем Ада? Твои картины убивали и убивали, пока не убили всех. Я надеюсь,
что и ты подох в волнах, и твои краски подохли, и твои кисти подохли, я хочу
верить, что какая-нибудь, поднятая с самого  дна  раковина  перерезала  тебе
горло острым краем.... Впрочем, это слишком слабая надежда и слишком  шаткая
вера - ведь дьявола невозможно уничтожить.
   Завтра я отправляюсь в Рент, Лукас.  Ведь  говорили,  что  ты  пришел  из
Рента.
   У меня ничего не  осталось  -  ни  дома,  ни  жены,  ни  ребенка.  Только
ненависть к тебе, и я надеюсь, что Господь укрепит меня в этой ненависти. Я,
Хендрик Артенсен, пойду по следу твоих картин - ведь именно ими  ты  мостишь
дорогу антихристу.  Я  буду  уничтожать  их,  если  найду.  Я  узнаю  их  по
нескольким мазкам. Я слишком хорошо запомнил их, слишком хорошо. Быть может,
мне удастся спасти от тебя то, что еще можно спасти. Яне знаю  всего  твоего
сатанинского плана, я знаю лишь одно: твои картины - это и есть сам  сатана,
они искушают, и бороться с этим искушением невозможно.
   Но  я  верю,  что  Господь  не  оставит  меня,  а  его  карающая  десница
когда-нибудь настигнет тебя, Лукас. Она обязательно тебя настигнет...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Санкт-Петербург. Лето 1999 года

   Порнография ближнего боя.
   Я ненавижу это выражение, но не могу от него избавиться. Вот уже три года
плюс еще один, который чертов Быкадоров прожил со мной. Порнография ближнего
боя - слова, предваряющие  любовную  игру,  артобстрел,  точечные  удары,  -
Быкадоров знал толк в точечных ударах, на заре туманной юности он  служил  в
артиллерии... В этих словах было сумасшедшее бесстыдство страсти и  какое-то
удивительное целомудрие. Они капали с его губ, как яд, а я так и  не  сумела
выработать противоядия. Я до сих пор не нашла его: может быть, поэтому я  не
замужем.  В  двадцать  девять  это  почти  неприлично,  что-то  вроде  плохо
залеченного герпеса или шести пальцев на руке.
   Дурацкое выражение "порнография ближнего боя"  прочно  засело  у  меня  в
мозгу. Но с этим можно было смириться. И я смирилась. Я смирялась с этим три
года, после того, как Быкадоров бросил меня.  Я  была  уверена,  что  больше
никогда не увижу Быкадорова.
   Но я ошиблась. Я не знала тогда, что еще раз увижу его.
   Мертвого.
   Итак, мне двадцать девять, в городе плавится асфальт, а за городом  горят
торфяники. Впрочем, мое дело тоже горит. Синим пламенем. Крошечная галерейка
на Васильевском, угол Среднего и Шестнадцатой линии.  С