ольтман, вполне это допускают.
   - И что же произошло одиннадцатого января?
   - Так вот, я работал с бестиарием, сидел за письменным  столом  дяди.  Он
находится в правом углу, неДалеко от  двери  и  против  окна.  Картина  тоже
стояла против окна. Дядя сидел в кресле метрах в двух от картины. По легенде
это кресло принадлежало Павлу Первому...
   - Не отвлекайтесь, Иосиф Семенович.
   - Да-да... так вот, когда часы пробили полночь, я  вдруг  почувствовал...
Заметьте, не увидел, а  почувствовал...  Что  в  кабинете  что-то  неуловимо
изменилось. И эти изменения шли от картины.
   - И какого рода были изменения? - теперь уже я наклонилась к Гольтману  и
почему-то понизила голос.
   - Мне трудно объяснить... Мне вдруг показалось, что она ожила.
   - Кто?
   - Нет, не сама картина... Девушка на  картине,  вот  кто!  -  перешел  на
трагический шепот Гольтман. - Я даже услышал ее легкий смех.  Он  как  будто
звучал в моей голове. И смех этот был... как  бы  помягче  выразиться...  Не
очень пристойным.
   - Как у шлюхи?
   - Ну что вы! - дернулся Гольтман. - Я совсем не это  хотел  сказать.  Это
было бы слишком простым объяснением. Она знала обо мне все  -  вот  что  это
было. Мне неудобно говорить, но...
   - Но вы почувствовали желание, -  положительно,  кроме  МОССАДа,  по  мне
скучала еще и кафедра психоанализа в каком-нибудь престижном университете.
   - Именно! - обрадовался Гольтман. - Но это было самое низменное  желание,
которое я испытывал в жизни.
   Я бросила иронический взгляд на субтильную фигурку Гольтмана,  его  узкие
женские плечики и на глубокую впадину в районе паха.
   - На какое-то мгновение  я  даже  возненавидел  дядю,  ведь  это  он  был
хозяином картины.  И  эта  ненависть  тоже  была  низменной.  Я  ощутил  его
соперником, вы понимаете, о чем я говорю?...
   - С трудом.
   - Мне вдруг захотелось убить его. В глазах плавали клочья тумана. А потом
мне перестало хватать воздуха. Я задыхался. Я даже попробовал позвать его на
помощь, но так и не смог раскрыть рот. А ее смех все время звучал у  меня  в
голове. Зловещий и  прекрасный.  Мне  удалось  сползти  с  кресла,  и  я  на
четвереньках добрался до двери, выскочил наружу. Если бы я остался там  хотя
бы на пять минут дольше... Боюсь, я бы просто умер.
   - Да. Удивительная история, - сказала я только  для  того,  чтобы  что-то
сказать. - Надеюсь, вам полегчало.
   - Не сразу. Я нашел нитроглицерин, выпил сразу несколько таблеток. Только
после этого мне стало лучше.
   - А дядя?
   - Он не обратил на мой приступ никакого внимания. Его интересовала только
картина. Девушка на картине. Я уехал утром. Самым страшным было то, что  мне
все время хотелось  вернуться.  Еще  раз  посмотреть  на  нее.  Я  с  трудом
справился с собой. Две недели спустя, когда ощущения несколько  притупились,
я снова вернулся в Павловск.
   - Бестиарий, я понимаю. Вам необходимо было закончить работу.
   - Я тоже говорил себе  это.  Мне  нужно  закончить  работу.  Но  истинная
причина была в другом - вы ведь понимаете. Когда я вошел  в  дом...  У  меня
есть ключи, как вы понимаете... Так вот, когда я вошел в дом, никто меня  не
встретил. Сначала я подумал, что дядя уехал в Питер, как раз в это  время  в
Питере находился его старый знакомый, антиквар из Осло... Но  все  оказалось
страшнее. Кабинет дяди был заперт - и заперт изнутри. Я обогнул  дом  -  его
кабинет на первом этаже, и окна забраны решетками.... Шторы  на  окнах  были
задернуты,  и  форточка  закрыта.  Я  сразу  почувствовал  неладное.  Вызвал
слесаря, вдвоем мы взломали дверь...
   - И снова услышали смех? - не удержалась я.
   - Не иронизируйте, Екатерина Мстиславовна... Мы взломали дверь и  увидели
дядю Аркашу, сидящим против картины. В  том  же  кресле,  только  он  теперь
придвинулся к ней еще ближе.
   - И что?
   - Он был мертв. Лицо исказила чудовищная гримаса, оно посинело. Боже мой,
я никогда не забуду выражения его лица. Смесь ужаса и наслаждения...  Правая
рука дяди вцепилась в подлокотник кресла. А левая... Скрюченными пальцами он
указывал на картину.
   - Что показало вскрытие? - строгим прозекторским голосом спросила я.
   - Он умер от инфаркта. Таково было  официальное  заключение.  Но  я...  Я
знал, что это картина убила его.
   Быкадоров умер от инфаркта, Аркадий Аркадьевич Гольтман умер от  инфаркта
- ничего  не  скажешь.  Дева  Мария  подвизается  на  неблагодарном  поприще
серийного убийцы.
   - Вы считаете меня сумасшедшим? - облизав пересохшие губы, спросил у меня
Иосиф Семенович.
   - Почему же... А что было дальше?
   - Я спрятал эту картину. Поклялся себе никогда ее не видеть,  никогда  не
смотреть на нее. Я спрятал ее на чердаке, среди старого хлама. Быть может, я
совершил кощунство по отношению к произведению искусства.  Но  это  не  было
произведением искусства...
   О, как ты ошибаешься, Иосиф Семенович! Это произведение искусства, да еще
какое!
   - Это не было произведением искусства,  -  упрямо  повторил  Гольтман.  -
Произведение искусства не может убивать, оно создается совсем для другого.
   И здесь ты ошибаешься. За право обладать ценностями люди истребляли  друг
друга веками, разве в твоем бестиарии нет комментариев по этому поводу?
   - А потом была эта жуткая кража... Знаете, выскажу  крамольную  мысль.  Я
даже обрадовался, когда исчезла и эта картина. Я посчитал  это  провидением.
Ее не найдут? - он молитвенно сложил руки на груди.
   - Не знаю, - вот он, мой звездный час! - А вы бы не хотели  видеть  ее  в
своей коллекции снова?
   - Нет! Рано или поздно я вернулся бы к ней. И умер бы такой  же  страшной
смертью, как и дядя... Вы ведь эксперт? Вы имеете дело с картинами...
   - Похищенными картинами, - осторожно добавила я. - И если мы  найдем  ее,
то обязательно вам вернем. Таков закон.
   Тело Гольтмана, и без того тщедушное, опало, как будто все  органы  -  от
сердца до селезенки - сбились в кучу и теперь дрожали от страха.
   - Таков закон... - повторил он. - Но ведь я могу отказаться от нее...
   - И даже ее цена вас не остановит?
   - Мне  плевать,  сколько  она  стоит.  Я  и  так  обеспечен  сверх  меры,
наследство дяди было сказочным подарком... Через  неделю  меня  не  будет  в
стране, я уезжаю в город, который нравился мне всегда и где я смогу  наконец
спокойно заняться исследовательской работой. Готика, вы понимаете, готика  -
вот все, что меня интересует. А  Эссен  -  это  готика.  Я  хочу  дожить  до
старости и успеть сделать все, что наметил. Я ничего не хочу больше  слышать
об этой картине...
   - Но вы можете ее подарить, если когда-нибудь она найдется, - ввернула я.
- Передоверить право наследования.
   - Я не могу... От этой картины исходит опасность... Я не хотел бы,  чтобы
еще кто-то...
   - Этот вопрос можно решить, -  о  такой  удаче  я  и  мечтать  не  могла.
Затравленный интеллектуал, начитавшийся средневековых религиозных  теософов,
архивная крыса, владелец карманных аллегорических животных, готов избавиться
от Лукаса Устрицы любой ценой. - Если картина будет найдена...
   Мягкие волосы на макушке Гольтмана задрожали.
   - ...если картина будет найдена, я могу заняться ей. При условии, что  вы
доверяете мне все правовые действия, с ней связанные.
   - Вы отчаянный человек, - Гольтман снова близоруко  прищурился.  -  Через
неделю меня не будет в стране, меня ждет Эссен. И я  жду  его  -  как  манны
небесной...
   - Отлично, - я тотчас же прервала его приторно-сладкий поток слов.  -  Вы
согласны, Иосиф Семенович?
   - Право, не знаю...
   - Вы избавляетесь от головной боли, а все последствия я беру на  себя,  -
уламывала я мнительного ученого.
   - Вы думаете?
   - Что тут думать? Сейчас составим бумагу, потом заверим ее  у  нотариуса.
Вы уезжаете в Эссен свободным и богатым человеком.
   - Ну, хорошо, - сказал наконец он.
   Я с трудом удержалась, чтобы  не  вскочить  и  не  задушить  Гольтмана  в
объятьях: путь свободен, отныне только зеленый свет, через несколько  вшивых
месяцев мы будем обеспечены до конца дней своих!
   - Что я должен делать?
   -  Я  составлю  соглашение,  вы  подпишете  его.  А  потом  отправимся  к
нотариусу. Вы располагаете парой свободных часов?
   - Конечно. Я только найду очки и переоденусь.
   - Вот и отлично. А я набросаю проект. У вас есть ручка и бумага?
   Гольтман сунул мне стодолларовый "Монблан"  и  несколько  листов  хорошей
писчей бумаги. Спустя десять минут документ был готов. По  нему  я  являлась
доверенным лицом И.С. Гольтмана (непозволительная наглость с моей стороны) и
брала на  себя  все  обязательства  по  продаже  картины  "Рыжая  в  мантии"
неизвестного автора. Поставив последнюю точку, я завернула  колпачок  ручки,
качнула  голову  китайского  болвана   и   принялась   внимательно   изучать
внутренности комнаты.
   Я успела дойти только до каминной  полки,  когда  появился  облаченный  в
тройку Иосиф  Семенович.  Выглядел  он  торжественно:  именно  такие  тройки
практикуются на свадьбах и похоронах.
   - Все готово, Иосиф Семенович. Я внесла свои паспортные данные.  Вы  ведь
даже не посмотрели - ни их, ни лицензию, ни документы от  Союза  художников.
Вы слишком доверчивы.
   - Каюсь, не люблю бумажек. Люди  должны  доверять  друг  другу.  Вы  ведь
пришли не для того, чтобы облапошить меня, правда?
   - Правда, - я даже не покраснела.
   - Вот и отлично, - он присел рядом со мной и  вынул  из  кармана  очки  с
толстыми линзами: бедняга, он действительно был почти слеп.  -  Слава  богу,
наконец-то их нашел... Они лежали в ванной, представьте себе. Извините,  что
заставил вас ждать.
   - Ну что вы! - я готова была сидеть здесь  сутками,  лишь  бы  заполучить
Деву Марию относительно законным способом.
   - Где мне нужно расписаться?
   - Вот здесь. Вы взяли паспорт и завещание?..
   Гольтман  водрузил  очки  на  нос,  пробежал  глазами   текст,   поставил
трогательную закорючку и мельком взглянул на меня. И больше уже не отрывался
от моего лица.
   Сначала я даже не поняла, что  произошло.  Глаза  Гольтмана  за  толстыми
стеклами очков наполнились ужасом и едва не вылезли из орбит, плохо выбритые
щеки посинели, и мне показалось, что он сейчас умрет.
   - Что с вами, Иосиф Семенович? - я невольно потянулась к нему.
   Гольтман отшатнулся от меня, как отшатываются от омерзительной гадины.
   - Я знал... Я знал, что ты придешь убить снова, что ты не оставишь нас  в
покое...
   - Что с вами? - я снова попыталась придвинуться к нему,  но  он  сполз  с
оттоманки, бухнулся на колени и поднял руки, худые и бледные.
   - Я знал, что ты вернешься, рыжая бестия... Я чувствовал это...
   Рыжая  бестия...  Неожиданная  догадка  поразила  меня,  и  я  с   трудом
удержалась, чтобы не рассмеяться: портретное сходство с Девой Марией, вот  о
чем я забыла. "Рыжая в  мантии"  была  точной  моей  копией,  а  он  не  мог
разглядеть моего лица, пока не надел  очки.  А  когда  разглядел  -  страшно
испугался. Испугался по-настоящему. Сумасшедший книжный червь, жучок-короед,
готовый источить готику Эссена вдоль и поперек. Все  происходящее  выглядело
смешно и пугающе одновременно.  Он  действительно  меня  боится,  боится  до
смерти, он верит в черную магию картины. Что ж, тем  лучше,  не  мытьем  так
катаньем. Я всегда была изворотлива, еще в академии я добывала зачеты самыми
невероятными способами. Недаром Жека зовет меня авантюристкой.
   Так что сейчас или никогда. Всадники Апокалипсиса будут мной довольны.
   Я загнала остатки совести в предназначенную для них клетку  (не  очень-то
они и сопротивлялись) и решила сыграть  роль  рыжей  бестии  до  конца.  Мне
потребовалось всего  несколько  минут,  чтобы  сосредоточиться.  И  все  эти
несколько минут Гольтман беспомощно отползал от меня.
   - Не стоит меня бояться, - нейтральным голосом сказала я и засмеялась.
   Непристойным  в  моем  понимании  смехом.  Должно  быть,  он  не  слишком
отличался от смеха девушки на картине, и Гольтман затих.
   - Чего ты хочешь? - пролепетал он. - Чего ты хочешь от меня?
   - Забудьте о картине. Забудьте и никогда о ней не вспоминайте. Езжайте  в
свой Эссен, и никто вас не потревожит. Никто и никогда.
   - Боже мой!..
   - Не стоит призывать бога.  Вы  должны  пообещать  мне,  что  никогда  не
вспомните о картине, иначе... Не стоит повторять участь дяди.
   Гольтман сжался на полу. На секунду мне  стало  жалко  его,  но  в  конце
концов он сам виноват в этом балагане, он сам предложил мне правила игры.
   - Вы обещаете?
   - Да, да, да...
   Я склонилась над ним - запах магнезии и валерьянки усилился. До  чего  же
просто его запугать!.. Гораздо  сложнее  поставить  последнюю  точку.  Нужно
сначала найти ее.
   И я нашла.
   Я  поцеловала  Гольтмана  в  пергаментный,  покрытый  испариной   лоб   -
поцеловала со всей страстью и всем бесстыдством, на которые  была  способна.
Иосиф Семенович почти не дышал, на какую-то страшную секунду мне показалось,
что он отдал богу душу.
   Нет, он все-таки жив, хотя и находится в полуобморочном состоянии. А  мне
нужно убираться отсюда, иначе он придет в себя.
   Собрав со стола бумаги, я прошла к двери и закрыла ее за собой.

***

   Чтобы прийти в себя, мне пришлось выпить коньяку: все в  том  же  бистро.
Это помогло, но лишь на несколько минут. От последней сцены остался  осадок,
который ни в каком коньяке не утопить. Я закрыла глаза  и  принялась  ждать,
когда мой рассудок справится со всем и, самое главное  -  примирится.  Ждать
пришлось недолго. Сначала я находила ситуацию чудовищной, потом, омытая  еще
одной порцией коньяка, она стала казаться мне  забавной.  Я  просто  приняла
подачу, вытащила почти безнадежный мяч, - медаль мне за это!
   В конце концов, ничего страшного не произошло: младший Гольтман увидел во
мне только то, что хотел увидеть, а я не  стала  его  разубеждать.  Если  он
хочет видеть во мне материализовавшегося демона - на здоровье. Нельзя мешать
людям верить во что-то. Главное достигнуто: картина принадлежит нам.
   Я  ни  секунды  не  сомневалась,  что  Гольтман  никому  не  расскажет  о
случившемся, что он уедет в свой Эссен и  постарается  забыть  обо  всем.  И
никогда к этому не возвращаться.  Я  не  верила  в  мистическую  способность
картины убивать. Я сама столько времени находилась рядом с ней - и ничего не
произошло.
   Или картина действует только на мужчин?
   Но и Лавруха жив-здоров, и Ванька Бергман, который вообще не вылезает  из
азиатского гриппа... Так что выкинь все дурные мысли из  головы,  Кэт.  Тебе
предстоит большая работа....
   - Не помешаю? - услышала я над своей головой вкрадчивый голос.
   За последнее время он так меня измучил и так въелся во все поры кожи, что
я узнала бы его и со спины.
   - Как вы можете помешать? Присаживайтесь, капитан.
   И проклятый капитан опустился  на  стул  рядом  со  мной.  Мне  сразу  же
захотелось надраться, как только я увидела  его  дурацкий  ежик  и  дурацкий
твидовый пиджак.
   - Вам взять что-нибудь? - спросил он.
   - Кофе. Вы же хотели выпить со мной кофе...
   Пока Марич ходил за кофе, я успела собраться с мыслями. Отрицать,  что  я
пасу здесь Гольтмана, бессмысленно, следовательно, нужно сказать  правду.  Я
пыталась поговорить с ним о некоторых картинах, но он не стал меня  слушать.
Сейчас я ввяжусь в разговор, а там посмотрим.
   Марич уселся за стол и принялся размешивать ложечкой сахар.
   - Я же говорил вам, что мы еще увидимся, - приветливо начал он.
   - Нисколько в этом не сомневалась.
   - Вам тоже нравится Павловск?
   - Я без ума от Павловска. Люблю приезжать сюда. Здесь дивный парк.
   - И дивные коллекционеры, - ввернул капитан.  -  Что  вы  здесь  делаете,
Екатерина Мстиславовна?
   - Навещала одного дивного коллекционера.
   - Удачно?
   - Не совсем.
   - Что такое? - Марич посмотрел на меня с деланным сочувствием.
   - Вы меня заинтриговали. И мне захотелось самой взглянуть на коллекцию. Я
ведь владелица галереи, узнала, что  Гольтман  уезжает  из  страны,  кое-что
распродает.
   - А вы решили купить это кое-что? - Он не верил ни  одному  моему  слову,
это было видно.
   - Вряд ли я располагаю такими суммами. Спортивный интерес,  не  более.  У
вас есть новости о похищенных вещах?
   -  Вы  прекрасно  знаете,  что  нет,  -  с  нажимом  произнес  Марич.  Он
по-прежнему меня подозревал.
   - Не знаю. Но надеюсь, что  ваш  героизм  и  самоотверженность  рано  или
поздно принесут плоды. И вещи вернутся к хозяину.
   Марич промолчал и сосредоточился на кофе.
   - Как вы нашли наследника? - спросил он через минуту.
   - Забавный тип, - я  старалась  не  грешить  против  истины.  -  Типичный
книжный черв... человек не от  мира  сего.  К  сожалению,  он  неважно  себя
чувствовал, так что  визит  пришлось  скомкать.  А  вы  тоже  собрались  его
навестить?
   - Собирался, но раз вы утверждаете,  что  он  неважно  себя  чувствует...
Боюсь, что посещение придется  отложить.  Не  хотите  покататься  на  лодке,
Екатерина Мстиславовна? В парке выдают лодки напрокат.
   - И за этим вы притащились из Питера? Чтобы прокатить меня на лодке?
   - Почему бы и нет? Мне бы хотелось узнать вас поближе.
   Конечно, тебе хочется узнать меня поближе, чтобы при  первом  же  удобном
случае защелкнуть наручники и зачитать права.
   - Думаю, я вас разочарую. Я боюсь воды.
   - Жаль. Зачем вы ездили к Гольтману? - он так резко изменил  тон,  что  я
даже вздрогнула.
   - Я же сказала....
   - Вы думаете, я вам поверю?
   - Зато какая непаханая целина версий! - я решила вести себя по-хамски.
   - Ну, хорошо. В конце концов узнать это не составит труда.
   Капитан поднялся и направился к дому Гольтмана.
   Я совершенно спокойно осталась сидеть на месте:  святая  простота,  да  и
только. Даже если Гольтман впустит его и начнет лепетать об ожившей картине,
Марич просто-напросто ему не поверит. Но ведь Гольтман сам сказал  мне,  что
боялся выглядеть сумасшедшим в глазах следствия... И потом -  он  не  указал
картину в списке украденного.
   Марич вернулся через пять минут.
   - Ну как? - сочувственно спросила я.
   - Пожалуй, вы оказались правы. Он не пустил меня  вовнутрь.  Сослался  на
нездоровье, - Марич хотел ухватить меня и не мог,  и  это  выводило  его  из
себя.
   - Вот видите. Всегда нужно верить людям, даже рыжим.
   Договорить я не успела: в конце улицы показался  допотопный  снегиревский
"Москвич". Еще никогда я не  радовалась  ему  так  сильно.  "Москвич"  издал
призывный гудок, и я поднялась.
   - До свидания, капитан. Сегодня подвезти не сможем, увы.
   ...Только  захлопнув  дверцу   "Москвича",   я   почувствовала   себя   в
безопасности.  Вечная  крошка  Алсу,   нещадно   эксплуатируемая   Снегирем,
показалась мне Монтсеррат Кабалье и Марией Каллас в одном лице: наконец-то я
могу расслабиться!
   - Опять этот хрен, - проворчал Снегирь, поворачивая ключ зажигания. - Что
это он к тебе приклеился, как банный лист к заднице?
   - У него работа, Лаврентий. У нас тоже. И большая.
   На лице Снегиря отразилась борьба чувств.
   - Сначала скажи: да или нет?
   - Да! - заорала я на весь салон и бросилась Снегирю на шею. - Да! Картина
наша, Лавруха! Снегирь целомудренно отстранился.
   - Я бы на твоем месте так не радовался. Картина его?
   - Говорю тебе - картина наша!.. к Через минуту я уже рассказывала  ему  о
визите к Гольтману во всех подробностях. Лавруха лишь вздыхал и  недоверчиво
качал  головой:  все  происшедшее  показалось  ему  несусветной  опереточной
глупостью.
   - Он шизофреник? - с надеждой спросил у меня Снегирь.
   - Шизофрения, навязчивые мании, пляска святого  Витта  -  какая  разница,
если он поклялся мне нигде не упоминать  о  картине.  Тем  более  что  через
неделю его не будет в стране.
   - Сегодня поклялся, а завтра... Я не дала Снегирю договорить.
   - Ты не понял, Снегирь? Он  боится  картины.  Он  даже  не  заявил  ее  в
розыск... Он смертельно ее боится.
   - Как можно бояться к