кавшиеся кирпичи, крошащийся пористый
раствор в швах. Часть кирпичей  поросла  мхом.  У  подножья  стены  весело
зеленела травка, усеянная какими-то желтыми  цветочками  размером  с  нашу
незабудку. На лепесток одного из них село маленькое серое  насекомое.  Оно
поводило усиками и заспешило  прочь  по  какому-то  важному  делу.  О'Лири
никогда не видел  такого  жучка,  да  и  таких  цветов  раньше  видеть  не
приходилось, впрочем, как и такой стены... Куда он попал? Лафайет  пытался
восстановить в  памяти  все,  что  с  ним  произошло.  Так...  Сначала  он
разговаривал с миссис Макглинт, потом читал книгу... Помнил, как в комнату
ворвалась хозяйка, потом он лег спать, долго не мог заснуть... Но  как  же
он попал сюда? Да и, собственно, куда - сюда?
   Неожиданно О'Лири понял, что с ним произошло: он спал - или  наполовину
спал, а стена и кирпичи с узором мха - великолепный  пример  гипнотической
иллюзии!
   Усилием воли Лафайет отбросил посторонние мысли.  Волнение  переполняло
его.  Главное  -  это  сконцентрироваться,  -   так   говорил   профессор.
Сконцентрировать психические энергии.
   Кирпичи становились все зримее и весомее. Лафайет  стряхнул  блуждающий
дымок отвлекающей мысли, устремляя  все  свое  внимание  на  образ  стены,
пытаясь удержать его, достроить и поверить в него.
   Он знал, что бывают  живые  сны,  и,  когда  они  снятся,  все  кажется
реальным. Но этот сон - само совершенство. Лафайет  попробовал  раздвинуть
границы картины. Увидел дорожку из каменных плит, отделявшую его от стены.
Плоские  камни  серо-коричневого  цвета  местами   расслаивались,   и   их
поверхность была усыпана мелкими чешуйками. Камни глубоко вросли в  землю,
и  между  ними  пробивалась  зеленая  травка.  О'Лири  проследил  взглядом
дорожку, вьющуюся вдоль стены  и  уходящую  в  тень  гигантских  деревьев.
Поразительно, как четко мозг формирует детали.  Деревья  были  без  единой
погрешности - каждая ветвь, веточка и листик,  шероховатость  коры  -  все
было как в жизни. Если бы у него под рукой был холст, он мог бы нарисовать
это...
   А что, если вместо того, чтобы позволять подсознанию поставлять детали,
самому их создавать? Например, поместить между  деревьями  кусты  роз.  Он
сосредоточился, стараясь представить цветы.
   Вначале картина не менялась. Затем она начала расплываться, словно вода
по промокательной  бумаге.  Деревья  подернулись  туманом,  превращаясь  в
сплошную неясную массу.  Казалось,  туман  обволакивает  все  пространство
между ним и едва различимой стеной. В смятении Лафайет пытался  ухватиться
за ускользающий мираж, напрягая все  силы,  чтобы  сохранить  видение.  Он
снова  переключился  на  кирпичную  стену   перед   собой,   которая   все
уменьшалась, и вот уже остался маленький кусочек кладки не  более  ярда  в
диаметре - тонкий и неубедительный. На нем он и сконцентрировал свои силы.
Лафайет боролся, шаг за шагом восстанавливая  целостность  стены.  Видимо,
эти  гипнотические  видения  очень  хрупкие  и  не   выдерживают   никакой
манипуляции с ними.
   Теперь вся стена снова была перед ним. Только, странно, - цветы куда-то
исчезли. На  их  месте  появился  мощенный  булыжником  тротуар.  В  стене
образовался  проем,  заколоченный  покоробленными   некрашеными   досками.
Побеленная штукатурка над  проемом  также  была  заколочена  крест-накрест
досками, доходящими до неровной линии карниза, четко  вырисовывающейся  на
фоне вечернего неба. Небо же было  залито  каким-то  неестественным  синим
светом, сквозь который тускло мерцал молодой месяц.
   "Ну что ж, вполне реалистическая картинка, - подумал Лафайет, - правда,
несколько мрачноватая. Надо бы чем-то ее оживить. Например, уютной аптекой
с  веселыми,  залитыми  неоновым  светом  окнами   и   душевной   рекламой
какого-нибудь потрясающего слабительного. Или чем-нибудь  еще,  что  может
внести нотку оживления".
   Но теперь он не будет переделывать картину - хватит с него и предыдущей
попытки. Он оставит все так, как есть, и  будет  смотреть,  что  из  этого
получится. Лафайет осторожно  раздвинул  границы  видимого.  Узкая  улочка
терялась в темноте,  зажатая  высокими,  нависающими  домами.  Он  отметил
отблеск мокрого булыжника, лужу с маслянистыми разводами  на  поверхности,
разбросанный мусор. Оказывается, его подсознанию явно не хватает инстинкта
аккуратности. Внезапно что-то резко изменилось. Появилось ощущение разрыва
- как будто кто-то плохо склеил концы кинопленки. О'Лири огляделся вокруг,
стараясь обнаружить причину этого сбоя, но ничего не увидел. И все-таки он
чувствовал, что произошли какие-то неуловимые изменения,  явных  признаков
не было видно, но картина стала более убедительной.
   Он стряхнул легкое ощущение беспокойства.  Видение  набирало  силу,  и,
пока оно не исчезло, надо насладиться им сполна.
   Лафайет видел дом через дорогу -  зажатую  со  всех  сторон  наполовину
деревянную постройку, как и тот, перед  которым  он  стоял.  Два  окна  на
первом этаже были сделаны из бутылочных донышек, вставленных  в  свинцовые
полоски. Освещенные изнутри, они переливались янтарным, зеленым и  золотым
светом. Рядом была  низкая  широкая  дверь  на  массивных  петлях,  обитая
железом. Над ней на железном стержне в стене висела деревянная вывеска, на
которой был грубо нарисован корабль викингов и двуручная  секира.  Лафайет
улыбнулся - для вывески таверны его подсознание  воспользовалось  рисунком
на печатке: секира и дракон. Похоже, что все в этой сцене возвращает его к
тому, что он уже видел когда-то или слышал, а может быть, об этом когда-то
читал. Вне всякого сомнения, картина была просто потрясающая.
   Но что же все-таки изменилось? А, вот что, - запахи. Лафайет принюхался
- пахнуло  плесенью,  пролитым  вином  и  отбросами.  Его  окутал  густой,
насыщенный дух с примесью запаха лошадиного пота.
   А как со звуками? О'Лири показалось, что где-то трубили в рог, слышался
шум двигателя, скорее всего мотороллера: по такой  узкой  улочке  вряд  ли
проедет что-нибудь большее.
   Откуда-то издалека доносились обрывки громких  разговоров  и,  судя  по
запаху, стук крышек мусорных баков. На самом деле было  тихо.  Кроме...  -
тут Лафайет приставил ладонь к уху... Послышался удаляющийся  цокот  копыт
по булыжной мостовой. Где-то звонил колокол - девять раз. Хлопнула  дверь.
О'Лири услышал негромкое посвистывание и звук тяжелых шагов. "Люди!"  -  с
удивлением подумал Лафайет. А почему бы и нет? Их так же легко вообразить,
как и все остальное. Вот было бы интересно  встретиться  с  созданными  им
самим людьми  лицом  к  липу,  вовлечь  их  в  разговор,  при  этом  могут
обнаружиться всевозможные скрытые черты его личности. Интересно, они будут
думать о себе, что реально существуют? Вспомнят ли они свое прошлое?
   Неожиданно О'Лири почувствовал, что стоит  голыми  ногами  на  холодных
булыжниках мостовой. Он взглянул на себя - кроме лиловой в желтую крапинку
пижамы, на нем ничего не было. Не  самый  подходящий  наряд  для  встречи.
Можно было бы надеть что-нибудь более уместное для городской улицы. О'Лири
закрыл глаза,  представляя  отличное  темно-синее  полу-пальто  с  рукавом
реглан, традиционный темно-серый  костюм  строгого  покроя,  шляпу  -  для
особого шика, ну и, конечно, трость с серебряным набалдашником - последний
штрих к портрету человека, собравшегося на прогулку по городу...
   Внизу что-то звякнуло.  О'Лири  оглядел  себя.  На  нем  было  бордовое
бархатное одеяние, замшевые коричневые бриджи, на  ногах  -  доходящие  до
бедер высокие ботфорты из мягкой глянцевой кожи. Из-за пояса торчала  пара
пистолетов, украшенных драгоценными камнями. На боку -  какая-то  вычурной
формы шпага с видавшим  виды  эфесом.  Самое  удивительное  было  то,  что
Лафайет схватился за эфес и наполовину обнажил шпагу. На  свету,  падавшем
из окон напротив, сверкнула сталь клинка.
   Ба! Это не совсем то, что Лафайет заказывал,  да  и  вид  у  него  был,
словно он собрался на бал-маскарад.  Похоже,  ему  предстоит  еще  не  раз
удивиться, постигая искусство самовнушения.
   Из темной улицы справа от О'Лири  послышался  пронзительный  испуганный
крик, потом поток ругательств. Словно из-под земли перед ним возник  босой
человек в поношенном белом трико с отвисшим задом.  Он  вздрогнул,  увидев
Лафайета, повернулся и помчался в противоположном  направлении.  О'Лири  в
изумлении открыл рот. Человек! Несколько странноватый, но все же...
   Снова послышались шаги -  появился  мальчик  в  деревянных  башмаках  и
кожаном фартуке. На голове у него была шерстяная шапка. Штаны  на  коленях
были изодраны в  клочья.  Он  нес  корзину,  из  которой  свешивалась  шея
ощипанного гуся. Мальчик насвистывал рэгтайм Александра.
   Паренек быстро прошел мимо О'Лири, даже не взглянув на него. Звуки  его
шагов и свист стали удаляться. О'Лири  усмехнулся.  Похоже,  он  сварганил
какую-то  средневековую  сценку.   Единственным   анахронизмом   оказалась
популярная мелодия. Что ж, это даже как-то успокаивает  -  оказывается,  и
его подсознание время от времени допускает ляпы.
   Из окон таверны все громче доносились пение  и  стук  глиняной  посуды,
тянуло запахами: древесного дыма, восковых свечей, пива и жареной дичи. Он
ужасно проголодался - под ложечкой сосало.  Тянучек  и  сардин  было  явно
недостаточно.
   Теперь послышался какой-то другой звук,  сопровождаемый  грохотом,  как
если бы по усыпанному галькой берегу медленно перекатывался валун. Звякнул
колокольчик. В поле зрения въехало что-то темное. Подвешенные на  передней
части фонари отбрасывали длинные бегущие  вдоль  улицы  тени.  Из  высокой
трубы валил дым. Сбоку, где находился массивный поршень громоздкой машины,
клубами  вырывался  пар.  Она  проехала  мимо,  глухо  стуча  по  неровным
булыжникам своими деревянными колесами, окованными железом. Лафайет  успел
разглядеть человека с красным лицом, в треуголке, который восседал  высоко
над котлом, сплошь усеянным заклепками. Паровая машина прогромыхала  мимо,
мигнув напоследок красным фонарем, болтающимся  на  задней  дверца  О'Лири
покачал  головой  -  это  уже,  пожалуй,   не   из   исторической   книги.
Усмехнувшись, он подтянул ремень.
   Дверь таверны "Секира и  Дракон"  широко  распахнулась,  выбросив  сноп
света на булыжную мостовую.  В  дверях,  шатаясь,  показался  толстяк.  Он
махнул рукой и  неверной  походкой  заковылял  по  узкой  улочке,  издавая
бессвязные звуки.
   На Лафайета пахнуло теплом, и перед тем,  как  захлопнулась  дверь,  он
успел увидеть  низкие  потолки,  мерцающий  огонь,  начищенную  до  блеска
латунную и медную посуду. До него донеслись громкие голоса и  глухой  стук
пивных кружек, когда их с шумом ставили на дощатые столы.
   Он продрог и проголодался. А там, внутри, было сытно и тепло, не говоря
уже о пиве.
   В четыре шага Лафайет пересек улицу. На мгновение остановился, надвинул
на лоб французскую треуголку, расправил сбившееся  у  подбородка  кружево,
затем решительно толкнул дверь и шагнул в подернутое дымкой нутро  таверны
"Секира и Дракон".



2

   Очутившись в теплом, пропахшем дурманящими запахами  помещении,  О'Лири
заморгал от яркого света фонарей, свисавших на крюках, которые были  вбиты
в деревянные столбы, поддерживающие просевший потолок.
   Гул голосов смолк, и в наступившей тишине все уставились на  вошедшего.
Лафайет обвел взглядом таверну.
   Вдоль одной из стен стоял ряд винных и пивных бочек. Справа  от  них  -
огромный камин, над углями которого на вертеле жарились  целый  поросенок,
гусь  и  полдюжины  цыплят.  Лафайет  потянул  носом:  запах  был   просто
божественный.
   Фактура и целостность происходящего поражали абсолютной  достоверностью
- даже  в  большей  степени,  чем  об  этом  писал  профессор  Шиммеркопф.
Представшая перед О'Лири картина воздействовала на  все  органы  чувств  -
осязание, слух, зрение, обоняние. Его вторжение нисколько ее не  нарушило.
А собственно говоря, почему оно должно было нарушить? Во сне Лафайет часто
проникал сквозь стены. Но на этот раз он знал, что  это  -  сон.  Какая-то
часть его мозга бодрствовала, наблюдая происходящее.
   В  глубине  длинного  помещения  Лафайет  увидел  свободное  место.  Он
направился прямо туда, по пути расточая любезные улыбки во все стороны.  А
те, кому они предназначались, не отрываясь  смотрели  на  Лафайета.  Худой
человек  в  залатанном  плаще  испуганно  посторонился,  уступая   дорогу.
Краснощекая толстая женщина, что-то прошептав, начертала в воздухе круг.
   Лафайет подошел к столу - сидящие  за  ним  резко  отпрянули.  Он  сел,
положив  рядом  шляпу,  и  огляделся  вокруг,  ободряюще  улыбаясь   своим
созданиям.
   - Продолжайте, продолжайте, - сказал он в тишине.
   - Эй, трактирщик, - обратился  Лафайет  к  замешкавшемуся  коротышке  с
толстой шеей, который топтался за стойкой среди пивных бочонков. - Бутылку
самого лучшего из ваших погребов! Пива или вина - безразлично.
   Трактирщик что-то буркнул; О'Лири переспросил, приставив ладонь к уху:
   - Что? Погромче, я не расслышал.
   - Я сказал, что у нас только простое пиво и обычное вино, - пробормотал
трактирщик. В его манере говорить было что-то странное...  Хотя,  напомнил
сам себе О'Лири, нельзя ожидать, что все в этом деле с первого раза пойдет
как по маслу.
   - Ну, ладно. Сойдет,  -  сказал  он,  непроизвольно  пытаясь  подражать
манере речи трактирщика.
   Трактирщик шумно сглотнул, нагнулся и резким движением вытащил из  кучи
на полу большую запыленную  бутылку.  Как  заметил  О'Лири,  пробираясь  к
столу, эта куча была облеплена плотным слоем грязи.
   "Прелестная деталь! - подумал он. - А главное - практично. Если  что-то
прольется, тут же впитается".
   В противоположном конце комнаты послышалось бормотание. Здоровенный как
бочка мордоворот медленно поднялся и, расправив на  свету  могучие  плечи,
двинулся в сторону Лафайета. О'Лири  смотрел  на  медленно  приближающуюся
колоритную   фигуру:   рыжие   всклоченные   волосы,   приплюснутый   нос,
изуродованное ухо, большие пальцы огромных волосатых кулаков просунуты  за
веревку,  служившую  поясом.  Лафайет   отметил   полосатые   чулки   ниже
заплатанных бридж, неуклюжие башмаки с большими железными  пряжками  и  не
первой свежести рубашку с открытым  воротом  и  просторными  рукавами.  На
бедре болтался привязанный ремнем зачехленный нож длиною в фут.
   Громила подошел к столу, за  которым  сидел  Лафайет,  остановился  как
вкопанный и с высоты своего роста уставился на О'Лири.
   - Да че вы, - прорычал он, оглядывая притихшую комнату, - не  такой  уж
он и страшный.
   Лафайет мог разглядеть лицо громилы: злобные с красными веками  глазки,
украшенные шрамами давно не бритые скулы, толстые губы  со  следами  былых
драк. О'Лири улыбнулся.
   - Великолепно,  -  сказал  он  и,  обратившись  к  трактирщику,  весело
добавил, - ну, давай живей твое вино. Я бы  съел  сэндвич  с  цыпленком  и
ржаным хлебом. Ужасно проголодался, за  обедом  съел  всего  лишь  парочку
сардин.
   Лафайет снова приветливо улыбнулся. Сидевшие рядом с ним, сжавшись,  со
страхом следили за ним.
   Рыжий, не меняя позы, все еще стоял перед ним.
   - Присаживайтесь, - пригласил его Лафайет, - как насчет сэндвича?
   - Ну, я вам говорю - он просто  голубой,  -  зычным  голосом  подытожил
амбал свои наблюдения.
   Лафайет аж цокнул от восторга и покачал  головой.  Ну,  это  уже  пошел
просто психоанализ. Этот придурок - олицетворение подсознательного символа
мужественности - высказал то, что до сих пор подавлялось где-то в  глубине
его эго, или сверх-я. Скорее всего, это подсознательное и вызывало всякого
рода неврозы. И вот теперь, вытащив это наружу, можно  встретиться  с  ним
лицом к липу, убедиться  в  его  нелепости  и  после  этого  -  похоронить
навсегда.
   - Ну, давай, садись, - настойчиво повторил Лафайет. -  И  объясни  мне,
что ты этим хотел сказать.
   - Да ты спятил, - проскрежетал громила, оглядываясь  вокруг  в  поисках
одобрения. - Слушайте сюда, - он носит короткие носки.
   - Ц-ц-ц... - Лафайет с упреком поглядел на рыжего. -  Делай,  что  тебе
говорят, - а не то я превращу тебя в толстую бабу.
   - Че?
   Брови рыжего детины сердито  поползли  вверх  по  низкому  лбу,  словно
гусеницы. Рот его раскрылся, обнажая ряд обломанных зубов.
   Хозяин обеспокоенно  покосился  в  сторону  рыжего,  поставил  на  стол
запыленную бутылку и положил рядом жареного цыпленка - прямо на стол,  без
тарелки.
   - С вас доллар пятьдесят, - пробурчал он.
   Лафайет похлопал  себя  по  карману  и  вытащил  знакомый  бумажник,  с
некоторым запозданием вспомнив, что в  нем  всего  один  доллар.  Гм-м,  а
почему бы вместо этого одного-единственного не сделать штук пятьдесят?  Он
представил себе  впечатляющий  банкнот  -  хрустящий,  зеленый,  вселяющий
уверенность. А почему, собственно, один банкнот?
   Почему не представить сразу пачку? И, может, даже кинуть туда несколько
сотенных для круглого счета. В принципе он мог бы представить любую сумму.
О'Лири даже прищурился, чтобы сосредоточиться...
   Вдруг послышался какой-то почти беззвучный хлопок -  как  будто  лопнул
большой мыльный пузырь. Лафайет нахмурился. Странное явление - хотя, может
быть, для галлюцинации оно и нормальное. О'Лири открыл бумажник, как будто
проделывал это тысячу раз, и  обнаружил  там  пачку  хрустящих  банкнотов.
Величественным жестом вытащил одну бумажку: пятьдесят  долларов  -  как  и
должно было быть. Но вот написание...
   Водяные знаки на поверхности банкнота выглядели как-то  незаконченно  -
были едва видны. Первая буква была похожа на "О" с маленькой "х"  наверху,
за ней следовала перевернутая  буква  "U",  потом  какая-то  загогулина  и
несколько точек...
   Постепенно странность исчезла. Казалось, буквы приобрели резкость,  как
будто попали в фокус видоискателя. Теперь О'Лири видел,  что  слова  стали
совершенно четкими. Но вот первая буква... Это была по-прежнему буква  "О"
с маленькой "х" наверху. Лафайет задумался. Такой буквы, вроде, вообще  не
существует. Хотя должна быть - ведь он же ее видит.
   И тут его осенило - он даже улыбнулся. Механизм его воображения, будучи
всегда последовательным, изобрел иностранный язык и  соответствующий  ему,
тоже иностранный, алфавит. Естественно, поскольку он изобрел его  сам,  то
может  прочитать  написанное  с  помощью  воображения.  Вероятно,  это  же
относилось и к разговорному языку. Если бы он  смог  сейчас  проснуться  и
послушать свою речь, то она, скорее  всего,  показалась  бы  ему  сплошной
тарабарщиной. Это как  стихи,  которые  приходят  во  сне.  Их  быстренько
запишешь, а утром посмотришь - сплошной бред. Но слова  на  банкноте  были
достаточно ясны  -  надпись  под  знакомым  изображением  Гранта  гласила:
"Королевские сокровища Артезии". Правда, Лафайет  с  некоторым  удивлением
обнаружил крошечный парик и кружевной воротник. В конце концов, это просто
игра в деньги.
   Но что это значило? Он улыбнулся про себя. А какая разница?  Он  же  не
сможет прихватить все это  с  собой,  когда  проснется.  Лафайет  протянул
бумажку трактирщику, который стоял рядом, разинув  рот.  Почесав  затылок,
тот пробурчал:
   - У меня нет сдачи, ваша светлость.
   Как только человек заговорил, О'Лири внимательно прислушался:  да,  это
был странный язык, напоминавший чем-то бруклинское наречие.
   - Сдачи не надо, - великодушно сказал Лафайет, - вина не жалей;  да,  и
еще - принеси-ка парочку стаканов и вилку с ножом, если можно.
   Трактирщик  поспешно  удалился.  Рыжий  стоял   не   двигаясь,   мрачно
уставившись на О'Лири.
   - Ты там сядь, - обратился снова к нему Лафайет, указав место напротив.
- Мне из-за тебя ничего не видно.
   Громила посмотрел вокруг и, заметив, что находится в  центре  внимания,
выпятил грудь.
   - Рыжий Бык не настолько пьян, чтобы подчиниться какому-то разряженному
франту, - заявил он.
   - Делай, что тебе г