Твое присутствие вдохновляет моих людей.
     Аристон  поднял голову  и взглянул на  вершины гор. Он уже  не  мог  их
различить; они скрылись за пеленой облаков,  опускавшихся все ниже. Его губы
что-то прошептали.
     - Что ты сказал? - спросил Фрасибул.
     -  Я  произнес  молитву, -  отозвался  Аристон,  -  обращенную  к  тени
Еврипида...
     - Поэта? - удивился Фрасибул.
     - Да. Я просил его спустить бога на веревках, как он это делал в  своих
пьесах. Чтобы он совершил чудо, Фрасибул. Ибо только оно может нас спасти, -
сказал Аристон.
     И  не успел он произнести эти слова,  как первые огромные белые  хлопья
закружились в воздухе.
     Снег шел  всю ночь,  не переставая  ни на  минуту. А  утром,  когда  он
прекратился,  они увидели с крепостных стен безжизненные заснеженные склоны,
лишенные  каких-либо признаков  присутствия  человека. Снег и северный ветер
сделали  свое  дело. Критий  и его высокородные  неженки бежали перед  лицом
стихии.
     - Благодарю тебя, о бессмертный Еврипид, - сказал Аристон.
     И  вот  теперь горы остались  позади. Они  лежали, затаившись, у самого
лагеря  олигархов. Аристон посмотрел на лица  своих людей. На их глаза. Или,
если  точнее, на лица и глаза тех из них, кто был рядом - ибо теперь под его
началом было  более трехсот воинов. С  другой стороны лагеря  притаился Анит
примерно с таким же по численности отрядом.
     Ибо  произошло чудо. Разумеется,  вполне  объяснимое.  Случилась  очень
простая вещь: у побежденных всадников
     развязались языки. И  будучи простыми  смертными,  они, естественно, не
желали признаваться  в том,  что виновником их  бесславного  поражения  стал
всего-навсего один отважный копьеметатель при поддержке менее половины одной
из  двух  эномотархий,  бывших  в  распоряжении Фрасибула у филы. В их устах
неизвестный воин превратился в великана, чья  голова скрывалась в облаках. И
этот  сверхчеловек,  этот колосс,  метал в  них  копья  сразу  обеими руками
одновременно. Ну  а в самый последний момент, когда они  уже одолевали  его,
готовы  были разрубить его на  куски, он вдруг  хлопнул в ладоши, и загремел
гром, и весь мир исчез под непроницаемым снежным покровом...
     Прямым  следствием  этого бессовестного  вранья и стало то,  что войско
Фрасибула насчитывало уже  более  семисот  пятидесяти  человек.  Ибо стойкие
демократы,  до  того  не  знавшие,  куда  им податься, теперь  получили  все
необходимые  им  сведения. Более того, даже самые  осторожные отбросили  все
сомнения  после столь  явной  демонстрации  благосклонности  богов.  И  они,
группами и поодиночке, устремились в Филы, а вместе с ними пришла и надежда,
так  что теперь, вглядываясь в лица своих  соратников,  Аристон  видел в них
нечто такое, что наполняло его сердце гордостью.
     Они были  подобны охотничьим  псам на привязи, завидевшим кабана. Глаза
их сверкали;  губы растягивались  в волчьем оскале. Да, теперь он мог на них
положиться.  На этот счет у  него не было ни  малейших сомнений. И  в первую
очередь он мог  положиться на двух  своих заместителей, Симонида  и Гаоника.
Они рвались в бой, как  молодые львы. Ему с  трудом удавалось  сдерживать их
пыл.
     - Отцепите от  пояса ножны, -  прошептал он. -  Оставьте их здесь. Щиты
тоже. Ну что, готовы?
     Они  кивнули, мрачная решимость читалась  на их лицах.  Они моментально
поняли смысл этого странного приказа. Ибо ножны  имели обыкновение стучать о
набедренники. Щиты  же часто ударялись друг о  друга, да к  тому же шуршали,
когда их протаскивали через кустарник.  А задача перед ними стояла предельно
простая: они должны были всего-навсего заколоть двух  часовых по эту сторону
лагеря олигархов, причем сделать это так быстро и тихо, чтобы те
     не успели ни поднять тревогу, ни даже издать предсмертный крик, который
мог бы разбудить всадников, мирно спавших в своих палатках.
     Ибо если те проснутся и успеют вскочить  в седла, отряд Фрасибула будет
обречен. Даже семьсот пятьдесят  человек не имели никаких шансов в  открытом
бою против  двух полных  подразделений кавалерии, которые  охваченный ужасом
Критий направил против них.
     Все  свершилось   на  удивление  легко.  Даже  эти  двое  часовых  были
застигнуты врасплох. Гаоник подкрался  сзади  и зажал ладонью  рот одному из
них,  после чего Симонид прикончил его точным ударом меча. Аристон же просто
сломал другому шею, использовав свое смертоносное искусство панкратиаста. Он
стоял и смотрел  на свою  жертву  и вдруг почувствовал,  что горячая влажная
пелена застилает ему глаза. Убитый им часовой был, в сущности, еще мальчиком
- юным и прекрасным, как бог.
     Они пробрались в лагерь в сопровождении десяти воинов, вооруженных лишь
мечами. У каждого в руке был хорошо просмоленный факел, готовый вспыхнуть  в
мгновение ока. Симонид нес железную жаровню, полную раскаленных углей.
     Аристон  кивнул.  Все десять  факельщиков разом  сунули  свои  факелы в
жаровню. Тут же они рассыпались по лагерю, оставляя за собой  огненный след.
Прежде всего  подбежали к конюшням, которые  всадники  соорудили из сосновых
веток  и хвороста, чтобы укрыть своих коней от ночного холода, подожгли  их,
затем запылали палатки всадников и сопровождавших их гоплитов.
     Языки пламени высоко взметнулись в  ночное небо. И тогда отряды Анита и
Аристона с  двух концов ворвались в этот лагерь, раскинувшийся  на Ахарнской
равнине.
     Один из воинов принес Аристону его шлем, нагрудник, ножны, наголенники,
щит и помог ему  вооружиться, поскольку он пробрался в лагерь в одном хитоне
и  с обнаженным мечом в руке. И в тот самый момент, когда  он поднял меч над
головой,  давая сигнал к атаке, он услыхал отчаянное  лошадиное ржание.  Они
заметались по лагерю с пылающими гривами и  хвостами,  крича,  как роженицы,
высокими пронзительными голосами, полными невыносимой боли.
     Всадники   и  гоплиты   выскакивали  из  горящих   палаток,  охваченные
смятением, толком не проснувшись, без доспехов. Методично, безжалостно воины
Фрасибула рубили их, как скот на бойне.
     Аристон очутился  лицом к лицу  с  молодым  всадником, прекрасным,  как
небожитель. Лицо Аполлона, шея Ареса, плечи Геракла. Его первым  побуждением
было  пощадить юношу, обезоружить его и отпустить. Но вскоре выяснилось, что
это невозможно. Этот знатный молодой афинянин оказался первоклассным бойцом,
одним из лучших, с кем ему когда-либо приходилось встречаться. Если не самым
лучшим.
     И Аристон хладнокровно и  беспощадно  расправился с ним. Он использовал
все тот  же старый как  мир спартанский прием: с  силой  ударил щитом  о щит
противника, заставив  его потерять равновесие,  затем  молниеносно  полоснул
мечом  по  верхней части бедра  и, наконец, размашистым  ударом снизу  вверх
вогнал клинок прекрасному юному всаднику прямо в горло.
     Он стоял над поверженным врагом, глядя ему в лицо.
     - Как твое имя, отважный воин? - спросил он.
     -  Ник...  Ник...  Никострат, - прошептал  прекрасный  юноша,  и  жизнь
оставила его вместе с потоком крови, хлынувшей у него изо рта.
     Никострат.  Возлюбленный Крития. Аристон молча смотрел на  безжизненное
тело.  Затем  он тяжело вздохнул.  Этот  мальчик  был  все  равно  мертв.  А
использовать  его труп для  того, чтобы  еще  больше  деморализовать Крития,
значило спасти многие жизни.
     И он наклонился над мертвым юношей с клинком в руке.
     И когда  Критий во  главе  афинского  гарнизона лично  прибыл для того,
чтобы подобрать тела ста двадцати спартанских  гоплитов и более  шестидесяти
олигархов,  разбросанные не только в ахарнском  лагере,  но и  на протяжении
семи  стадиев от  него  -  настолько  далеко  продолжалось  преследование  и
избиение олигархов и их лаконских союзников, - он  обнаружил, что на лбу его
возлюбленного  острием  меча  вырезано кровавое изображение  льва.  Очевидцы
говорили, что его вопль при виде этого потряс даже небесные чертоги богов.
     Трудно сказать,  стало  ли  именно  это  событие  причиной  его  нового
ужасного преступления. Но  так или иначе,  известия  о  нем вскоре  достигли
лагеря  Фрасибула вместе с беженцами, потоком хлынувшими туда  из Афин. Чуть
менее половины  этой  новой  группы  беженцев  составляли сами олигархи; они
перешли  на  сторону  своих  врагов, потрясенные  невиданным  и  неслыханным
святотатством.
     Ибо  Критий   захватил  Элевсин,  город,   где  проводились  знаменитые
мистерии, чтобы иметь  убежище для  себя и своей  кровавой  шайки на  случай
падения Афин. Элевсин был священным местом для всей Эллады, и до этого никто
не смел покуситься на эту  святыню. А когда  жрецы и жители этого священного
города стали протестовать против столь вопиющего беззакония, этот педераст с
ледяным взглядом, не  признающий  ни богов, ни законов, хладнокровно перебил
около трехсот человек.
     Теперь у них была тысяча хорошо вооруженных  воинов. Фрасибул призвал к
себе двух своих лохагов. Он произнес только одно слово:
     - Пирей?
     -  Да, стратег.  Пирей! -  отозвались  Анит и Аристон. Той же ночью они
двинулись  на  Пирей  и  заняли этот  афинский  порт. Сопротивления  они  не
встретили. Тогда они встали в  Пирее лагерем, зная, что  олигархам все равно
придется атаковать их. Другого выхода у Тридцати Тиранов просто не было.
     В  то утро Аристон  увидел прорицателя Фрасибула, отрешенно сидевшего в
стороне от  остальных. Он  подошел  к  провидцу,  ибо захотел  проверить его
возможности.
     - Так  что же  нас  ожидает,  мой добрый  прорицатель? - спросил  он. -
Одержим ли мы победу?
     - О да, - печально произнес провидец, - мы победим.
     -  Тогда  почему  же  ты столь  печален,  о  ясновидящий? - осведомился
Аристон.
     - Потому что завтра нить моей жизни оборвется, - заявил  прорицатель. -
Я  должен погибнуть  в этом  сражении. Так  пожелали боги. Мне нет спасения.
Благородный Аристон, наш командующий прислушивается  к  твоим советам. Скажи
ему, чтобы никто из наших воинов не вступал
     в  бой, пока один  из нас не погибнет.  А затем он должен всеми  силами
ударить на врага - и победа будет нашей.
     Та  серьезность,  с  какой  были  произнесены эти  слова, передалась  и
Аристону.  Правду  он говорил  или  нет, может ли вообще существовать  такая
вещь, как дар предвидения,  - в любом случае этот человек несомненно верил в
свои предсказания. Аристон пристально посмотрел на него. Затем, тоже будучи,
в конце концов, сыном своего века, он положил руку на плечо провидца.
     -  Ну а  я,  великий прорицатель, - суждено  ли мне завтра  умереть?  -
спросил он.
     И прорицатель, "читающий книгу судеб", ответил ему сразу, без колебаний
и без того глубокомысленного кривля-ния,  которым обычно пытаются произвести
впечатление на легковерных:
     -  Нет,  благородный  Аристон.  Твоя  жизнь будет долгой. Тебе  суждено
прожить  вдвое дольше, чем  ты уже  прожил. И ты покинешь этот  мир в покое,
убеленный  сединами, в  окружении сыновей и внуков, среди  всеобщей любви  и
уважения. И ты познаешь великое счастье - но только если откажешься от того,
к чему  ты сейчас стремишься. Если же  ты будешь упорствовать, то достигнешь
своей цели,но  этим  ты  отравишь всю свою  последующую  жизнь.  А  если  ты
перестанешь искать  то,  что  ищешь, то обретешь свое  счастье - во всем, за
исключением одной великой неизбежной печали, которую ты разделишь со многими
другими. И еще одно, сын мой...
     - Что? - спросил Аристон.
     - Научился ли ты прощать? Ибо от этого многое зависит...
     - Прощать - кого? - спросил Аристон.
     - Тех, кто причинил тебе зло. И в первую очередь - себя самого!
     На следующее утро Аристон стоял в первых рядах своего отряда на холме у
Мунихия,  возле храмов Артемиды  и фракийской богини Бендиды, и наблюдал  за
тем, как Тридцать Тиранов лично  вели за собой  свои войска вверх по горному
склону. Что наглядно свидетельствовало об охватившем их  отчаянии. Но ни он,
ни кто-либо из его воинов
     не сдвинулся  с места, не поднял щита и  не взмахнул копьем. По приказу
Фрасибула,  который  в свою очередь  следовал совету прорицателя, они стояли
неподвижно, как статуи, ожидая приближения врагов.
     Затем,  когда  олигархи  были  уже  совсем  близко,  ясновидящий  издал
отчаянный крик  и в одиночестве  бросился вниз по  склону. Дюжина  вражеских
копий пронзила  его,  и  тут  же  все  воины  Фрасибула взялись  за  оружие.
Полководец расположил  своих пелтастов, копьеметателей, пращников и лучников
выше  по  склону  так,  чтобы  они могли метать снаряды  через головы  своих
тяжеловооруженных  соратников. И вот, когца  Критий с ревом бросился вперед,
увлекая за  собой своих  воинов,  они  моментально  превратили его  в  некое
подобие дикобраза. Аристон  взметнул было  над головой свое тяжелое копье, с
дикой и ужасной радостью в сердце  намереваясь пригвоздить умирающего Крития
к земле. Но тут он вспомнил слова погибшего провидца и опустил руку.
     - Я прощаю  тебя,  Критий! - воскликнул  он.  -  Будьте  свидетелями, о
бессмертные боги!
     В  этот момент  практически  все уже было кончено,  хотя  после  гибели
Крития сражение продолжалось еще около часа. Гиппомах,  ставший заместителем
Крития после убийства Ферамена,  пал вскоре  после своего  вождя.  Племянник
Крития Хармид,  сын  Глаукона,  погиб,  храбро  сражаясь  за  олигархические
принципы, в которые свято верил  Тот  самый Хармид, кто, в свою очередь, был
дядей юного  Аристок-ла, прозванного  Платоном за  ширину плеч,  которому  в
будущем суждено было стать гордостью и славой эллинской философии. Тот самый
благородный, до кончиков  ногтей  аристократичный  Хармид, которого  Аристон
всегда  причислял  к  своим друзьям. Семьдесят олигархов пали  в этот  день.
Войска Тридцати дрогнули и обратились в бегство.
     Аристон стоял над трупом Хармида и плакал.
     Аристон лежал на носилках, крепко стискивая зубы, чтобы не закричать. У
него была  резаная рана в  нижней части живота, прямо над пахом. Она была не
очень  глубокой,  поскольку  спартанский  гоплит  наносил удар,  уже  будучи
пронзенным насквозь мечом самого Аристона,  но зато  она получилась широкой,
кровоточащей и чрезвычайно болезненной.
     Однако те слезы и стоны, которые ему приходилось сдерживать, вызывались
отнюдь не болью,  а куда худшей мукой, терзавшей его сердце. И имя ей было -
отчаяние.
     "И это после того, как мы  уже победили,  -  думал он, чуть не плача. -
Когда  Тридцать  были уже  низложены,  когда  к власти пришло  правительство
Десяти, все еще состоящее из олигархов, но олигархов  умеренных, считавшихся
людьми  достойными и  благоразумными, кто мог подумать, что они сделают  то,
что сделали - пошлют гонца в Спарту просить помощи у Лизандра".
     Он горько усмехнулся, прижимаясь спиной к носилкам и чувствуя, как швы,
наложенные хирургом на его зияющую  рану, впиваются в плоть  как раскаленные
иглы.
     "А  я-то  поверил, что  боги на стороне правого дела,  или, по  крайней
мере,  начал  в  это верить, -  думал  он.  -  Это  надо  же, допустить само
существование богов! Предположить,  что  Вселенная имеет  какое-то  разумное
начало!  Ха-ха!  Если   боги  и  существуют,  то   они  находятся   в  рядах
ла-кедемонских фаланг;  боги даровали попутный ветер и спокойное море сорока
триерам Лизандра! И вот теперь..."
     И вот теперь  он  валяется  здесь с этой опасной и  мучительной раной в
животе, он, не получивший даже царапины за всю  кампанию против Тридцати. Но
ведь на этот раз ему  противостояли  не  изнеженные  афинские аристократы, а
грозные фаланги спартанских гоплитов, обученных  точно так же, как и он, и к
тому же, увы, гораздо моложе его.
     И  все  же,  благодаря  своему огромному  опыту,  своему  несравненному
мастерству, он остановил  их, превзошел в  бою и обратил  в бегство.  Но его
воины не прошли, подобно  ему, суровую  спартанскую школу. И  вот  Гаоник  и
Симонид уже мертвы. Анит ранен,  правда легко. И  теперь  лакедемонянам и их
афинским союзникам, которые вообще-то были не в счет, достаточно предпринять
еще одну атаку на Пирей и...
     Он склонил голову и заплакал. Он оплакивал утраченную  свободу.  И свои
несбывшиеся  надежды.  Он  плакал  о Клеотере, которую он  больше никогда не
увидит,  о  своем сыне,  который так  никогда и не  полюбит  его, о приемной
дочери, уже успевшей его полюбить, о Хрисее, которую он
     теперь не сможет хотя бы простить  - ибо  ничего из того, что  ему было
известно  о  своих  бывших  соотечественниках,   не  давало  ему  каких-либо
оснований  полагать, что  они  намерены отказаться  от  своего утонченного и
милого обычая убивать пленных.
     " Если бы только я мог встать, сразиться с  ними, - думал он, - умереть
в бою с мечом в руке, с высоко поднятой головой, как подобает воину! Если бы
только..."
     Дверь распахнулась,  и  вошел  Анит. Его рука висела  на перевязи.  Его
глаза были широко открыты от изумления.
     - Аристон, - прошептал он, - это был не Лизандр! Это был...
     - Кто? - прохрипел Аристон.
     -   Павсаний!  Царь   Павсаний!   Лаконцы   отстранили   Ли-зандра   от
командования! Они не...
     -...  не доверяют ему, -сказал Аристон. -Они никогда ему не доверяли. И
у  них были на то все основания, Анит. Лизандр слишком умен, слишком отважен
- и  слишком честолюбив! Это плохое сочетание, даже по моим понятиям. Он мог
бы стать тираном, от  власти которого  Спарта -  да и, в конечном счете, вся
Эллада -  могла бы избавиться  только  после  его смерти. Но не хочешь ли ты
сказать, что они отстранили Лизандра до...
     - ...до сражения? Вот именно! Буквально за десять минут до его  начала.
Павсаний появился в тот самый  момент,  когда Лизандр  уже собирался  отдать
приказ о  наступлении, построив свою армию в боевой порядок!  Клянусь Аидом,
Аристон! Неужели ты думаешь, что кто-либо из нас остался бы в живых, если бы
во главе спартанских гоплитов находился Лизандр!
     - Нет, - прошептал Аристон. - Полагаю, что нет...
     - Погоди! - ликующим  голосом прервал его Анит. - Это еще не все! Ты, я
думаю, знаешь, что Павсаний никогда не разделял взглядов своего соправителя,
царя Агиса. В отличие  от Агиса, у него не было никаких оснований ненавидеть
все афинское.
     - Ты хочешь сказать, что его жена не привлекала благосклонного внимания
Алкивиада? - вяло сострил Аристон.
     -  Этого я  не знаю.  Зато я  знаю,  что,  по словам  фрасибу-ла,  царь
Павсаний придерживается демократических воз-
     зрений, что он любитель  философии, поклонник Сократа и даже почитатель
Афин.
     - Ха! - фыркнул Аристон.
     - Да-да. Это именно так!  Он отозвал гарнизон,  стоявший в  Афинах.  Он
отказался от всех претензий к нам. Он согласился  решать все  взаимные споры
через   третейский   суд.  И   он   поклялся,  что,  если   афиняне  изберут
демократическое  правительство,  он  лично  проследит  за  тем,   чтобы  оно
беспрепятственно  приступило  к исполнению  своих  обязанностей. Говорят, он
публично заявил, что олигархии приносят слишком много вреда!
     Аристон молча уставился на лохага. Затем его губы  медленно растянулись
в улыбке, и он тихо рассмеялся.
     - Чему ты смеешься, несчастный? - возопил Анит.
     - У богов  очень плоское чувство юмора, Анит, -  прошептал Аристон, - и
они самые скверные драматурги, каких только можно себе представить. Еврипид,
мой  старый  друг,  теперь ты  полностью  оправдан! Никто  больше не посмеет
насмехаться над твоими спускаемыми машиной богами, когда История...
     - О чем это ты? - обеспокоенно спросил Анит.
     - ...сама История использует это убогое устройство, к которому ты столь
часто прибегал, спуская бога на сцену на столь грубых, скрипящих и отчетливо
видимых веревках! Ну посуди сам, Анит, какому драматургу публика простила бы
подобные  накладки? Мы  были побеждены,  сломлены,  мы покорно  ждали, когда
Лизандр прихлопнет нас своим железным кулаком и...
     - Это было чудо, Аристон, - т