ью  пренебрегший  его  распоряжениями,  у
него были все  основания вновь выступить против нас.  Но он этого не сделал.
Более того,  он  рисковал  жизнью, пытаясь объяснить  нашим  военачальникам,
какая страшная  опасность нависла  над  флотом. И он  оказался  прав. Я стал
невольным свидетелем их безумия. Если  бы они только послушались  Алкивиада,
мы бы не были теперь рабами Спарты.
     - И Тридцати, - угрюмо добавил Автолик.
     - Да, и Тридцати. Так что Алкивиад погиб из-за своих добродетелей, а не
пороков.  Ведь это Лизандр велел его  убить -  правда, я слышал, что  весьма
неохотно. Критий - вот само воплощение зла,  и посмотри,  как он вознесся! -
убедил  Лизандра,  что  до  тех  пор,  пока  у  демократов есть  надежда  на
возвращение  Алкивиада,  будет сохраняться  и  угроза  восстания.  И Лизандр
организовал его убийство.
     - Но  ведь того же требовал от  Лизандра и  царь Агис, который сидит на
своем троне, смотрит на Леонтихида и не может  забыть, что Алкивиад  трахнул
его жену.
     Аристон  остановился. Он  с  трудом  сдержал  приступ  горького  смеха,
внезапно охвативший его. "И мою тоже, - подумал он. - Правда,  я взял с него
ровно столько,  сколько  все это  стоит.  Один  обол. Но ведь тебе  этого не
понять,  не  правда ли, Автолик,  друг мой, живущий в прекрасном черно-белом
мире, где нет никаких других цветов и оттенков?"
     - Возможно,  что и  это  сыграло свою  роль, - медленно сказал  он. - В
любом  случае,  это было в высшей степени  трусливое и  бесчестное убийство.
Алкивиаду  пришлось  покинуть  свой  замок  после того,  как  флот  Лизандра
разделался  с нашим.  Он не смог бы устоять против ста сорока триер. Поэтому
он уехал  оттуда. И мирно  жил  в  маленькой  фригийской  деревушке со своей
любовницей Тимандрой.
     - Опять женщина! - вставил Автолик.
     -  Он ведь был  мужчиной,  -  спокойно  возразил  Аристон.  -  А  ты бы
предпочел, чтобы он был педерастом  вроде нашего обожаемого Кригия? Вспомни,
до того, как  Собрание изгнало нашего благородного  предводителя Тридцати за
ту возмутительно  атеистическую  пьесу, даже  Сократ, обычно терпимейший  из
смертных  во  всем,  что  касается  человеческих  безумств и  страстей,  был
вынужден  публично  отчитать  Крития  за то, что он  терся об Евтидема,  как
свинья о камень? Я думаю, если  бы Критий любил женщин, в его сердце было бы
меньше зла.
     - Я помню, как ты отшвырнул его, как шелудивого пса, когда он попытался
приласкать тебя, - сказал Автолик. - Странно, что он до сих  пор не приказал
арестовать тебя. Афина свидетельница, что он никогда не прощает обид!
     - Он ждет, пока я совершу еще одну ошибку. А  может, я слишком ничтожен
теперь, чтобы  он уделял мне  внимание. Впрочем, все это не  имеет  никакого
значения. Итак, вот  как погиб Алкивиад:  Лизавдр отправил послание  сатрапу
Фар-набазу,  который,  зная,  что  Лизандр  пользуется  большим  влиянием на
царевича Кира, с готовностью выполнил его просьбу. Фарнабаз поручил это дело
своему  брату  Магаку и  своему дяде Сусамитру. Они  пришли ночью с  отрядом
лучников, копьеметателей и пращников  и подожгли дом  Алкивиада. А когда  он
выбежал без доспехов, с мечом в руке,  они  убили его издалека, ибо никто из
них не отважился встретиться с ним лицом к лицу. Его похоронила Тимандра,
     со всей  почтительностью  и  уважением,  а главное,  с  искренним горем
любящего  сердца. Да, любовь верной  женщины способна  возместить нам многое
другое. И я рад, что хотя бы этим он не был обделен, Автолик.
     - Это  верно,  - сказал Автолик. Он взглянул на Аристона, и его простое
открытое лицо  омрачилось. - Верно,  если тебя в  самом  деле  любят  и если
женщина,  о  которой идет речь, действительно верна тебе. Послушай, Аристон,
я...
     Аристон остановился и положил руку на плечо атлета.
     -  Ты хочешь  рассказать  мне о  том,  что  произошло  во  время  моего
отсутствия,  не так  ли, друг мой?  - спросил он. - Не надо. Прошу тебя. Мне
посчастливилось  вернуться как раз тогда, когда того, кто, возможно, пожинал
плоды моей  предполагавшейся смерти,  не было ни в моей постели, ни  даже  в
моем доме.  Ну а впоследствии, я  думаю  -  ибо,  заметь, я ничего  не  знаю
наверняка, - Хрисея смогла сообщить ему о  моем  появлении.  После чего  он,
будучи, без сомнения, трусливой свиньей - я уверен,  что он не любил  ее или
уж во всяком случае она привлекала его  гораздо  меньше, чем ее богатство, -
просто исчез. Это, конечно, только предположения, Автолик. Не презирай меня,
друг мой, за то, что я предпочитаю их определенности. В твоих руках огромное
счастье;  в моих - жалкая  подделка. И  все же  это лучше, чем  ничего. Меня
считали погибшим. Горе моей вдовы оказалось недолгим.  Ну что  ж.  Да  будет
так. Теперь я воскрес. А прошлое умерло. Пусть покоится с миром, хорошо?
     - Хорошо, - согласился Автолик. - Пусть будет так, как ты хочешь.
     - Именно так я и хочу,  -  заявил Аристон. В  этот момент они  услыхали
звуки  флейты.   Это  была  погребальная  песнь,  медленная,  торжественная,
печальная.  Обернувшись, они увидели похоронную процессию,  направлявшуюся в
их сторону, причем  рабы несли не одни,  а сразу  двое  носилок, на  которых
лежали  два  завернутых в  ткань  тела  с  закрытыми лицами,  с миртовыми  и
оливковыми венками на груди.
     -  Аристон!  -  воскликнул Автолик.  -  Взгляни  на рабов! Это  же рабы
Ницерата! Я столько раз видел их в его доме, что не могу...
     Тут  он  сорвался  с  места  и,  как  безумный, бросился навстречу этой
торжественной процессии. Аристон медленно  последовал за  ним. Ницерат,  сын
Никия, полководца, который десять лет назад заплатил своей жизнью за робость
и  нерешительность, проявленную у стен  Сиракуз, никогда  не  принадлежал  к
числу   его   близких   друзей.   Аристон  находил   его   взгляды   слишком
олигархическими, да к  тому  же, по правде говоря,  завидовал  ему:  ставшая
притчей во  языцех  преданность его жены,  его  безмятежное семейное счастье
являли собой жестокий контраст с тем вечным чередованием любви и  ненависти,
которое  ему приходилось  испытывать,  живя  с  Хрисеей. Но  Автолик,  с его
простой и в то же время благородной душой, был  способен  любить людей,  чьи
взгляды были диаметрально противоположны  его  собственным, как  в случае  с
Ницератом.
     Когда Аристон подошел к атлету, Автолик уже рыдал, рвал на  себе волосы
и одежду, посыпал голову землей и бил себя в грудь в знак своей скорби.
     - Они убили его, Аристон! - бушевал он. - Они заставили его выпить яд в
его собственном доме, на глазах его несчастной жены! Но она - какой урок она
преподнесла им!  Когда его члены отяжелели -  ты ведь знаешь, как  действует
яд? Ты просто ходишь, пока твои ноги не станут тяжелыми и холодными, и тогда
ложишься и умираешь - так вот, она бросилась  к одному  из Одиннадцати или к
кому-то из их охраны, выхватила у него меч и пронзила им свою грудь прямо на
глазах у этих негодяев!  Да, боги наградили его женой, равной которой нет ни
у кого.
     - Кроме тебя, - заметил Аристон. Автолик с грустью посмотрел на него.
     -  Нет, Аристон, - прошептал он, - вот за  тебя  Клео может умереть. За
тебя, которого она все еще любит, она без колебаний отдала бы свою жизнь. Но
не за меня. Я  знаю, какие муки Тартара ты испытываешь  с  Хрис,  хотя ты  и
слишком щепетилен, чтобы  говорить об этом. Но я  не думаю, что они страшнее
тех тихих, незаметных  мучений, что я испытываю ежедневно, притворяясь,  что
не  замечаю  притворства Клео!  С  того  самого  рокового  дня, когда  Данай
вернулся домой с войском Алкивиада, моя жизнь стала не-
     выносимой. О, если бы боги сделали меня таким глупцом, каким я,  должно
быть, выгляжу!
     - Автолик, - произнес Аристон.  - Мне  очень  жаль.  Я знаю,  нет таких
слов, что могли бы выразить это, но мне в самом деле очень жаль. Поверь мне.
     - Я верю. Что за нелегкая штука - жизнь, правда? - сказал Автолик.
     И они, хотя путь их лежал в другую сторону и они могли бы миновать его,
стали подниматься  вверх  по  холму  к Акрополю, чтобы взглянуть  на город с
этого высокого  прохладного и прекрасного места. Трагическая смерть Ницерата
и  его  жены так  потрясла  их,  что  они совершенно  забыли  о  спартанском
гарнизоне, расквартированном на этом холме.
     Несмотря на то что месяц боедромион уже подходил к  концу, было все еще
жарко, и  Каллио,  спартанский  гармост,  то  есть  командующий  гарнизоном,
стоящим в захваченном городе, пребывал в прескверном настроении. Впрочем, по
правде говоря, причиной тому была  не столько жара,  сколько афиняне. Дело в
том,  что стоило спартанцу оказаться за пределами  Спарты, как  с ним тут же
происходила поразительная перемена. Не то чтобы он чувствовал себя как рыба,
вытащенная из  воды, нет,  но он  словно  бы  оказывался  во власти  Цирцеи,
подобно  спутникам Одиссея,  ибо  как только он переступал  границы  другого
полиса, как тут же превращался в самую натуральную свинью.
     До этой войны афиняне,  как  и все эллины, не  переставали  восхищаться
доблестью,  дисциплинированностью,  сдержанностью  и  чувством  собственного
достоинства спартанцев. И это восхищение длилось ровно до того момента, пока
они не оказались под  властью этих несравненных спартанцев. Ибо если у  себя
дома  спартанец, вынужденный придерживаться  многочисленных  правил, которые
охватывали  практически  всю его повседневную жизнь, в самом деле  внушал  к
себе уважение и  даже  восхищение, то вдали от Спарты, попадая в непривычную
для себя  обстановку,  он наглядно  демонстрировал все  пороки  спартанского
воспитания  -  прямолинейность,  зашоренность,  наконец,   просто   неумение
самостоятельно  мыслить.  Столкнувшись  с  грубостью   победителей,   с   их
косноязычием, с их ничем не  оправданной жестокостью, афиняне в первое время
испытали
     нечто вроде шока.  Однако затем, поняв, с какими тупоголовыми чурбанами
и  безмозглыми  ослами,  к коим, без сомнения,  можно было причислить любого
среднего  спартанца, они  имеют дело,  афиняне  стали  подвергать  их  самым
изощренным насмешкам; в результате  спартанцы чувствовали,  что над ними все
время издеваются, но в то же  время никак  не могли понять,  в чем конкретно
это издевательство  состоит. И теперь, к  исходу осени,  афиняне и спартанцы
ненавидели  друг друга куда  сильнее, чем во время минувшей войны; возможно,
этому способствовало и  то, что ни те, ни другие уже не могли отводить душу,
убивая друг друга.
     К тому же,  как  это  обычно  и происходит в подобных случаях, боги  по
своей вечной зловредности сделали  все,  чтобы усугубить и без того скверную
ситуацию. Каллиб был один, ибо даже общество его подчиненных выводило его из
себя;  настроение  у него было  хуже не придумаешь. И вот, стоило ему только
отвести свой  взгляд от этого неописуемо  прекрасного города,  который столь
возмутительно подчеркивал  убогую  нищету  его родной Спарты,  оскорбляя его
этим до глубины души, от этого  города, населенного до неприличия  красивыми
людьми, которые, все как один, и мужчины, и женщины, с порога  отвергали его
неуклюжие заигрывания,  как на глаза ему тут же попались двое афинян, причем
оба  были  высокими мужчинами  исключительной  красоты,  не  достигшими  еще
сорокалетнего возраста.  И  их лица выражали такое нескрываемое презрение  -
или постоянно терзавшее его душу ощущение собственной неполноценности  перед
любым афинянином  заставило  его увидеть там нечто подобное,  -  что гармост
буквально зашелся от ярости.
     - Эй вы, афинские собаки! - прорычал он. - Что вам
     здесь надо?
     Внутри у Автолика все вскипело. Но усилием воли он взял себя в руки.
     -  Мы пришли взглянуть отсюда  на наши конуры, - ледяным тоном произнес
он. - У вас в Спарте  есть  такие, гармост? Думаю, что  нет.  Я слышал,  что
свиньи часто принимают ваши жилища за свой хлев.
     После чего Каллиб  поднял  свой жезл и с размаху ударил им  Автолика по
лицу. В следующее мгновение спартанец
     был уже в полете и, описав в  воздухе  дугу, приземлился  чуть  ниже на
склоне холма под аккомпанемент оглушительного лязга своих доспехов.
     Он с трудом поднялся на ноги и, выхватив меч, стал карабкаться вверх по
склону. Но внезапно  остановился и  поднял меч к  своему шлему в спартанском
приветствии.
     Аристон обернулся.  За их  спинами  стоял высокий  человек  со  знаками
различия наварха на  доспехах;  по  его губам было видно,  что  он с  трудом
сдерживает смех.
     - Это ты сбросил вниз моего гармоста? - обратился он к Автолику.
     - Да, о великий Лизандр, - ответил Автолик.
     - Ну а что бы ты делал,  если бы я не оказался здесь и он набросился бы
на тебя с мечом? - спросил Лизандр.
     - Я бы отобрал у него меч и заставил бы его съесть, - заявил Автолик.
     Лизандр  изучающе посмотрел на него.  Во всей спартанской армии не было
человека,  который мог  бы сравниться  с этими двумя афинянами по развитости
мускулатуры.  За  всю свою  жизнь  ему  не  приходилось встречать  подобного
воплощенного  физического  совершенства.  Он  сразу понял,  что  Автолик  не
хвастает, что он вполне мог бы сделать именно то, что сказал.
     -  Ну-ну, - с  серьезным видом произнес  наварх.  - А теперь расскажите
мне, из-за чего все это началось.
     Аристон,  обладавший  куда  большим  красноречием,  чем  Автолик,  взял
инициативу на себя.
     - Твой гармост, о Лизандр, - заговорил он,  тщательно подбирая слова, -
кажется,  придерживается  того мнения,  что граждане  Афин  не  имеют  права
находиться на этом Акрополе, построенном нашими  предками. Он  ударил  моего
друга жезлом по лицу только за  то,  что он,  как и  я, великий  наварх,  не
любит, когда его называют  собакой. Ибо, судя по его обращению с нами,  твой
гармост  в самом деле полагает,  что имеет  дело с этими  четвероногими. Что
меня,  честно  говоря,  несколько озадачивает.  Может быть, в  Спарте собаки
строят такие храмы?
     - Боюсь, что даже  людям это не под  силу, - спокойно сказал Лизандр. -
Они просто великолепны. И это одна из многих причин, почему я не поддался на
уговоры наших
     союзников и не разрушил этот город. Прощайте, господа! Вас никто больше
не потревожит.
     - Но... но, - заикался  Каллиб, - он ведь ударил меня! Он  швырнул меня
на землю! Он...
     - Замолчи,  Каллиб!  Ты  понятия не имеешь,  как должно  обращаться  со
свободными людьми, - сказал Лизандр.
     - Ну и  куда  ты теперь?  -  спросил  Автолик  у  Аристона,  когда  они
спустились с холма, на котором стоял Акрополь.
     - Домой, - коротко сказал Аристон.
     - А потом?
     - Сегодня никуда. Послезавтра - в Булевтерий, - заявил Аристон.
     Автолик остановился и недовольно нахмурился.
     -  Опять  требовать,  чтобы  тебе  предоставили  гражданство,  - горячо
зашептал он  ему  на ухо, - в чем тебе уже  дважды было отказано? И  все для
того,  чтобы жениться на ней?! Жениться  на этой грязной противной маленькой
пор-не...
     - Автолик! - оборвал его Аристон.
     - Извини! Во мне говорит  только моя  любовь к тебе, Аристон. Ну и кому
же теперь ты намерен подать прошение, мой бедный друг?
     -  Критию.  Или Ферамену.  Или обоим сразу. Это  мой  последний шанс, -
сказал Аристон.
     -  Раз  так,  считай, что у  тебя его вовсе нет,  -  заявил Автолик.  -
Подумать только, Критий, благородный  отпрыск благороднейшего  рода. Правнук
самого Дропида...
     -   Педераст.  Женоненавистник.  Богохульник.  Атеист.   Убийца  многих
достойных  людей. Предводитель Тридцати. Кстати, ты  знаешь, Автолик, как их
теперь называют?
     -  Знаю. Тридцать Тиранов. И с чего же  ты взял, что Критий пойдет тебе
навстречу? Или если не он, так "Котурн" Ферамен?
     -  Вообще-то я не особо на  это надеюсь, хотя Критий когда-то... Я  ему
нравился, скажем так. Но в любом случае стоит попробовать.
     - Да спасет нас Гера! Неужели ты опустишься до  такого? Ты готов лечь в
постель с этим, этим...
     - Любителем минетов, мужеложества и прочих отбор-
     ных извращений? Нет. Кроме того,  ты  упускаешь  из виду одну  вещь или
даже две, Автолик...
     - А именно? - осведомился Автолик.
     - Мне уже  почти  сорок,  это  не  тот  возраст,  что  обычно  нравится
педерастам. К тому же когда-то я швырнул Крития в грязь точно так же, как ты
сегодня поступил с гармостом.
     - Ну да! Я  это прекрасно помню. А эта кровожадная свинья... Ты знаешь,
скольких людей он уже обрек на смерть, Аристон?
     - Более трехсот, - сказал Аристон.
     - А ведь он никогда  не прощает обид. И тем не менее, зная  все это, ты
продолжаешь упорствовать?
     - У меня нет другого выхода. Я принес священную клятву Данаю, -  сказал
Аристон.
     - Понимаю.  И я сочувствую тебе. Ты даже не представляешь,  как  я тебе
сочувствую, - сказал Автолик.
     Когда Аристон  подошел к Булевтерию, он увидел Сократа, который как раз
выходил из  него. Старый философ приложил палец к губам и  состроил гримасу,
призванную   придать   всему  его  облику  чрезвычайно   заговорщицкий  вид.
Получилось очень смешно.
     - Скажи мне, Аристон, - прошептал он, - тебе уже исполнилось тридцать?
     - Да уже девять лет назад, - сказал Аристон. - А что?
     - А то, что мне  строжайше запрещено  разговаривать  с  кем-либо моложе
тридцати, чтобы его не развратить.  Это мне  запретил Критий. И Харикл тоже.
Вот ты мне скажи: я развращал тебя, когда ты был молод?
     -  Да  еще как, - заявил Аристон. - Ведь ты учил меня думать. Что может
быть хуже?!
     - Боюсь, что ты прав, - вздохнул Сократ. - Ведь среди тех, кого я также
учил  думать, были и Алкивиад, и сам Критий! И посмотри, что из этого вышло!
Прощай, Аристон:  я, пожалуй,  пойду, фаэдон ждет меня  со своими  друзьями.
Кстати, а почему бы тебе не присоединиться к нам?
     - Сегодня я никак не смогу. Может быть, в другой раз.
     Но я хотел бы кое-что передать твоему прекрасному Фаэдо-ну,учитель.
     - Что именно? - спросил Сократ.
     - Что я не более ответствен за то, о чем ему напоминаю, чем он - за то,
о чем напоминает мне. Не беспокойся, он поймет. И еще  скажи, что я хотел бы
быть его другом. Больше ничего. Прощай, Сократ!
     Поднимаясь по ступенькам, ведущим ко  входу в Булев-терий, он размышлял
о том, почему  Сократ так до сих пор и не понял,  где именно его учение, так
сказать, не  сработало.  А не сработало оно в области  политики. Ибо философ
всю  свою  жизнь высмеивал основополагающую идею  демократии,  а именно:  во
главе государства должны стоять непрофессионалы. Сколько раз ему приходилось
слышать от Сократа буквально следующее: "Я полагаю,  ты  не станешь нанимать
флейтиста, чтобы изваять статую? Так  как же можно  путем  простого подсчета
голосов  доверять  власть  тем, кто не имеет  ни  малейшего представления об
искусстве управления другими людьми?"
     "Все дело в том, о Сократ, - думал в эту минуту  Аристон, - что те, кто
имеет об этом представление, слишком  опасны. Ибо ум, склонный  к управлению
людьми,  к распоряжению их  судьбами, почти  всегда сочетается с честолюбием
более ненасытным, чем голодный волк. На одного Солона или Перикла приходится
тысяча Критиев. А кто причинил полису  больше зла -  Алкивиад или Клеон? Что
бы ни  говорил ты,  учитель, как бы ни изощрялся в остроумии  этот насмешник
Аристофан, но кожевники,  изготовители  светильников  и прочие  подобные  им
правили нами куда лучше, чем ваши хваленые специалисты. Ну а твоя аналогия с
флейтистом,  исполняющим  работу  скульптора,  не годится,  ибо основана  на
логической посылке. А какое отношение, о всемогущие боги, может иметь логика
к  людям и их делам? Страсти,  предрассудки, безумие, страх, даже похоть, не
говоря уж о жадности - вот что правит нами, мой учитель. Твое благородство и
возвышенность твоих  мыслей  ослепили  тебя. Ты забыл,  что  имеешь  дело со
свиньями!"
     - О да, - сказал Ферамен Критик". - Без всякого сомнения,  он  сове