замереть на  ее
губах.
     - Вот, - произнесла она, - возьми его. Бери же. Он твой. Это дело твоих
рук, Клеотера. Это был бы его сын, если бы горе,  которое ты  мне причинила,
не убило его.
     Затем она вложила  этот  изуродованный,  синий,  бесформенный крохотный
комочек в руки Клеотере и,  повернувшись, пошла прочь  вверх  по улице,  как
привидение, как тень. И в то  же время как некая  царица  из древних легенд,
ужасная в своей нечеловеческой гордости. Как Медея.
     Клеотера не знала, как долго она бродила  по улицам города. Дни  и ночи
превратились для нее  всего лишь в  мелькающее чередование света  и темноты.
Она давно уже ничего не ела - об этом она тоже не помнила, да это и не имело
значения, ибо при одной  мысли о  еде на нее тут же накатывала омерзительная
зеленая волна тошноты.
     Она похоронила  ребенка.  Похоронила  своими  собственными  руками. Она
надеялась, что эта  маленькая могила, вырытая ею в саду, окажется достаточно
глубокой. Впрочем, и это не имело значения; она никогда больше не вернется в
этот дом.
     Она  увидела  перед  собой  длинные стены,  протянувшиеся  к Пирейскому
порту. Она пойдет вдоль этих стен. В  Мунихии, у самого  порта,  стоит  храм
Артемиды,  богини  целомудрия,  которую  она  больше  всего  оскорбила,  чьи
священные заветы она столь ужасно нарушила. Она пойдет туда. И перед алтарем
богини принесет ей в жертву свою жизнь. У нее не было оружия, но тонкий пояс
ее хитона был достаточно прочным. Если дважды обмотать его вокруг обнаженной
шеи и сильно потянуть, то... Если у нее хватит
     сил.  Если ее  дрожащие руки не откажутся повиноваться  ей... В  случае
неудачи она сможет просто умереть от голода.
     И  вот,  с поникшей головой, шатаясь от усталости,  голода,  жажды, она
отправилась в путь.  Ей даже не пришло в ее бедную полубезумную голову,  что
для того,  чтобы добраться до Мунихии, ей придется пройти  через сам Пи-рей,
где  у   морского  отребья,   бродяг   и  пиратов,  которых,   как   обломки
кораблекрушения, прибивало к берегам Аттики со всей Эллады и со  всего мира,
был  один гордый девиз,  которого они всегда неукоснительно  придерживались:
"Никто, даже коза, не пройдет здесь неосемененной!"
     И  именно  к  их  тавернам,  лачугам,  вонючим  хижинам  и  направилась
несчастная Клеотера.
     Она сопротивлялась,  как только могла,  с безумной  силой,  порожденной
отчаянием,  диким ужасом,  охватившим ее.  Это  тело, принадлежавшее  ему  -
тончайший инструмент, который он  трогал, гладил, ласкал, пока он не начинал
звенеть,  как  струны лиры,  рождая  музыку  наслаждения, -  не  могло  быть
осквернено другими! Оно  не  могло достаться этим козлам  и обезьянам, этому
сброду! Нет! Она скорее умрет!
     Затем она услышала, как самый здоровенный из них завопил, пронзительно,
как женщина, и, взглянув себе под ноги, увидела,  что  он корчится на камнях
мостовой:  его бычья шея была сломана одним ударом. Второй рухнул на колени,
схватившись за  горло, перебитое ударом руки, похожей  на лезвие топора; еще
один держался за промежность,  получив удар  ногой, сделавший  его отныне  и
навсегда бесполезным для женщин.
     Остальные обратились  в бегство, волоча за собой шлейф ругани,  похожей
на собачье тявканье. И он стоял перед ней, прекрасный, как бог, грозный, как
разгневанный Арес, могучий, как Геракл.
     -  О  мой  господин, любовь моя!  -  рыдала  она. Затем она  замолчала,
вглядываясь в  лицо, которое  никогда  не видела прежде.  Оно было столь  же
прекрасно, как и лицо Аристона, но это был не он.
     Ее спаситель улыбнулся немного грустно.
     - Я не твой господин, а он, без сомнения, любимец богов! И даже не твоя
любовь, что еще печальнее! Но если ты, о Эос, богиня зари, или, уж во всяком
случае,  золотоволосая   небесная   нимфа,   смогла   бы   удостоить   своим
благосклонным взглядом простого смертного вроде меня, то у тебя будет...
     - Кто ты? - прошептала Клеотера.
     - Автолик, сын Ликона и твой раб навеки, - ответил он.


Глава XXII

     Прошло три года. После триумфальных кампаний в Протонтиде, Геллеспонте,
Боспоре  Алкивиад   получил  приглашение  вновь  вернуться   в  Афины,  дабы
удостоиться почестей за одержанные победы и в то же время чтобы с него можно
было  снять все еще висевшие на нем  обвинения в осквернении домашних герм и
публичном надругательстве над Элевсинскими мистериями или, в крайнем случае,
помиловать его.  Эта новость была у всех на устах,  она обсуждалась в каждом
доме. И даже в доме богатого оружейника, метека Аристона.
     - Итак, ему наконец-то разрешили вернуться, - сказала Хрисея. - Ведь ты
был с ним знаком, Аристон. Расскажи  мне о  нем. Кто он на самом деле? О нем
столько всего рассказывают...
     - Кто такой Алкивиад? - переспросил Аристон. - Ты задаешь вопрос, Хрис,
на  который невозможно ответить. Я  бы сказал, что  Алкивиад весь соткан  из
противоречий. Вот, к примеру, Орхомен. Ты же знаешь, как в нем перемешаны ум
и  глупость,  добро и зло -  и ничего посередине, в его  душе нет места, где
противоборствующие свойства  его натуры могли бы мирно встретиться и обрести
согласие...
     - Особенно  после того, как ты украл у него жену, - язвительно вставила
Хрисея.
     - Не говоря уж о том, что ты выгнала ее на улицу, как бездомную собаку,
- парировал Аристон.
     Хрисея  оторвалась от  ткацкого  станка, от яркой  разноцветной  ткани,
рождавшейся под ее умелыми пальцами и положила руку ему на плечо.
     - Я очень сожалею об этом. Аристон, - мягко сказала она. - Но я спасала
свою жизнь. Ибо я не могу жить без тебя. И ты это знаешь.
     Аристон  удивленно  посмотрел  на нее. В чем причина  столь разительной
перемены,  произошедшей  в  ней? Вот  уже целый  год,  как она  являет собой
воплощение  нежности и смирения.  Разумеется, иногда она  все же выходила из
себя, но тут же с поразительной быстротой брала себя в руки и просила у него
прощения за свою несдержанность. Судя по всему, это  новообретенное душевное
равновесие самым благотворным образом  сказалось и на ее внешности. Конечно,
ей  никогда не суждено было даже  приблизиться к чему-либо хотя бы отдаленно
напоминающему  красоту;  но  она  поправилась  и   превратилась  в  довольно
интересную женщину, с  лицом, если и не  прекрасным, то, во  всяком  случае,
запоминающимся. А  главное, она больше  ни разу не  забеременела.  По мнению
Офиона,  отныне  она  вообще  не  сможет  забеременеть.  Слишком  серьезными
оказались повреждения, нанесенные ее матке во время тех ужасных родов, когда
ребенка пришлось вытягивать  щипцами.  Врач прямо заявил ей,  что она  почти
наверняка не  сможет даже  зачать, не говоря уж о том,  чтобы родить. Как ни
удивительно, но она спокойно выслушала его с видом полной покорности судьбе.
     - Хрис, - сказал  Аристон, - что  с тобой  произошло? Из-за чего ты так
изменилась?
     - Ты что, жалуешься? - спросила она слегка насмешливо.
     - О нет! Клянусь Герой, нет!
     - Между прочим, это любимая клятва Сократа, - заметила она.
     - Откуда ты это  знаешь?  - спросил он. -  По-моему,  я тебе  этого  не
говорил.
     - Ну разумеется нет. Я слышала ее  от него самого. После этой истории -
с тобой  и Клеотерой. Понимаешь, Аристон, я была близка к потере рассудка. Я
убегала из
     гинекея  и  бродила  по  улицам.  Одна.  Думаю,  что меня наверняка  бы
изнасиловали, если бы  я была  хоть немного  привлекательна. И вот однажды я
встретила Сократа.  Он  тоже  был один,  погруженный в свои размышления. И у
меня  хватило  смелости, точнее безумия и отчаяния,  прервать их. Он  привел
меня  к  себе домой, познакомил со своими  женами. Представляешь, у  него их
две! Мне никто никогда не говорил.
     - Да, Ксантиппа и Мирта. Продолжай, Хрис.
     - И он  поговорил со мной. Или, скорее,  задавал  мне  вопросы. А когда
перестал их задавать, меня вдруг - словно по волшебству - осенило, какой  же
жестокой, самовлюбленной дурой я была;  я  поняла, что  сама толкнула тебя в
объятия Клеотеры. Я на коленях поклялась ему, что  отныне буду добра к тебе.
Я поклялась Герой, и ему, кажется, это понравилось.  И  я сдержала слово, не
так ли?
     - Да, - сказал Аристон и поцеловал ее.
     - Благодарю тебя, мой повелитель! - Она рассмеялась, слегка неуверенно.
- Я уж думала, что ты никогда больше этого не сделаешь, не говоря уже о...
     - Хрис, - с упреком возразил он, - ведь ты же знаешь почему.
     -  Здесь нет никакой  опасности,  Аристон. Я уже  не смогу зачать, и  я
докажу это тебе сегодня ночью. А сейчас я хочу просто поговорить с тобой. Ты
давно не видел Сократа, ведь так?
     - Одного - давно. В последнее время я  вижу  его только в обществе  его
учеников. Все дело  в том, что Фаэдон мешает нашему общению. Нет, он  ничего
такого  не говорит и  не делает,  но он смотрит на меня  с таким неприкрытым
ужасом, что меня бросает в дрожь.
     - А почему? - спросила Хрисея.
     - Поначалу все  было  нормально. Затем  кто-то сказал ему,  что я  тоже
когда-то  был рабом в банях. Ты  знаешь эту историю? Критон выкупил  его  из
бани Гургоса по просьбе Сократа. Судя по всему, я слишком живо напоминаю ему
об этом ужасе. Во всяком случае, мне он многое напоминает. Он даже похож  на
меня в юности.
     - Ну, тридцать шесть - это еще не старость, - проворковала Хрисея.
     - Но и не юность. А Фаэдон еще совсем мальчик. Его захватили на Мелосе.
Он  избежал  смерти только  благодаря своему возрасту. Видишь  ли, когда  он
смотрит  на меня  своими  огромными  черными  глазами,  это  меня  настолько
отвлекает, что я теряю нить беседы с Сократом.
     -  Так подружись с  ним, - предложила Хрисея.  - Объясни ему, что  даже
такое постыдное рабство не может быть  поставлено  в  вину ни ему,  ни тебе.
Впрочем, тебе-то оно вроде бы не причинило особого вреда.
     - В том-то и дело, что причинило, - спокойно сказал Аристон.
     - И что это за вред? - спросила Хрисея.
     - Да тот же, что  твое  излишнее  внимание к твоей, как ты выражаешься,
уродливости,  причинило  тебе,  Хрис: я не  могу  любить  себя. Или уважать.
Понимаешь,  я  знаю,   что  должен  был  лишить   себя  жизни,  прежде   чем
подвергнуться такому позору. Таким образом, получается,  что все последующие
годы моей жизни были куплены такой ценой. А она слишком высока.
     - В таком случае,  хвала небесам, что ты все-таки решил заплатить ее! -
воскликнула Хрисея. - А то я никогда бы не узнала тебя.
     -  А ты  уверена, что  знаешь меня? - осведомился Аристон.  - Послушай,
Хрис, давай поговорим о чем-нибудь другом, а?
     - Ну хорошо. Например, об Алкивиаде. Какой необыкновенный человек!
     Аристон улыбнулся ей.
     - Хочешь вызвать во мне ревность, Хрис? - спросил он.
     - Если  бы я могла! Но, увы, это невозможно. Ты меня больше не любишь -
если, конечно, ты вообще меня когда-нибудь любил, в чем я сильно сомневаюсь.
Не возражай, прошу тебя.  Ты добр ко мне, и этого достаточно. А главное,  ты
здесь,  со мной. И этих крох мне хватает, чтобы  жить. Но  все-таки расскажи
мне  об  Алкивиаде. Если  хотя  бы  половина  из того,  что о  нем  говорят,
правда...
     Аристон с минуту колебался, затем сказал с задумчивым видом:
     - Боюсь, что да. Но что я могу рассказать о нем такого,
     чего ты бы еще не знала? Кроме того, ты завтра сама его увидишь. Я хочу
взять тебя с собой на торжественную церемонию, Хрис...
     Хрисея выронила свой челнок и по-детски захлопала в ладоши.
     - Ах, Аристон, в самом деле? Как это мило с твоей стороны!
     Триумфальное  возвращение Алкивиада  в  Афины,  после которого  с  него
должны были  быть официально сняты обвинения,  выдвинутые против него еще до
злосчастного поражения Афин под Сиракузами,  то есть почти восемь лет назад,
явилось одним из  немногих праздничных мероприятий, на которые афиняне могли
приводить  своих  жен.  Ибо, как правило, женщины, принадлежавшие  к  высшим
кругам  общества,  содержались в изоляции,  почти такой  же  строгой, как на
Востоке, хотя и не настолько, как утверждали более поздние авторы.
     К примеру, Хрисея, как и  любая знатная дама, могла совершенно свободно
посещать театр; она  присутствовала на всех основных религиозных праздниках,
включая, разумеется, и  те,  что  предназначались  только  для женщин  и  на
которые ни  Аристон,  ни  другие  афинские мужья не  допускались. Она  могла
навещать своих подруг и при желании  своих братьев; ибо Пандор, ее отец, уже
умер, причем  именно так, как можно было ожидать, в бане Поликсена, держа  в
своих  мертвых  объятиях  перепуганного  обнаженного  мальчика.  Но  желания
навещать Брима  или Халкодона у нее не  было,  в чем ее  вряд  ли можно было
упрекнуть, если вспомнить, что те продали  ее  самым  недостойным образом. В
сущности, днем  она могла выходить из дому, когда ей заблагорассудится,  при
условии соблюдения  приличий,  которые  заключались в том,  что она  брала с
собой рабыню  и закрывала  свое лицо. Последнее  требование не доставляло ей
никаких  неудобств; более того, стыд, который она постоянно испытывала из-за
своей  внешности,  заставлял  ее относиться  к  этому  обычаю  с  чрезмерным
рвением.  Большинство замужних афинянок ограничивались прозрачной вуалью,  а
то и вовсе обходились без нее; однако Хрисея в
     самом деле  закрывала  лицо - что в тот  день  и  привело к на редкость
печальным последствиям.
     Ибо, не успели  они добраться  до Акрополя,  где должна была состояться
оправдательная церемония, как услыхали радушный низкий голос, восклицавший:
     -  Аристон? Приветствую тебя, старина! Присоединяйтесь  к  нам! Клянусь
Зевсом Громовержцем, приятель, я так давно не видел тебя!
     И в следующее мгновение Аристон очутился в железных объятиях Автолика.
     "Он ничего не знает, -  пронеслось в его смятенном мозгу, пока огромные
мозолистые  кулаки друга хлопали его  по  спине. - Он в самом деле ничего не
знает!"
     - Чем я  обидел  тебя, - вопрошал  атлет, -  что  ты  обходишь мой  дом
стороной, как зачумленный?  Наши  жены  могли  бы  дружить,  и дети  тоже  -
впрочем, кажется, у тебя нет детей?
     - Нет,  - выдавал  из себя  Аристон,  моля всех богов,  в которых он не
верил,  не  дать ему пошатнуться,  помочь  ему устоять  на  ногах. И  ему, и
Клеотере. Ее  лицо было  белее снегов  на вершине горы Тайгет. Даже  губы ее
побелели.  Казалось, что  вся  ее жизненная  энергия  сосредоточилась  в  ее
глазах. В двух сапфирах, излучающих неземной свет, в двух  зеркалах, которые
воспроизводили все мельчайшие черты его лица.
     Тогда Хрисея прервала  паузу, становившуюся совершенно невыносимой. Она
подняла вуаль и, ко всеобщему удивлению, поцеловала Клеотеру в щеку.
     - Приветствую тебя, Клео! - сказала она. - Это что, твои дети?
     - Да, Хрисея, - прошептала Клеотера.
     - Так вы знакомы! - воскликнул Автолик. - Ну и чудеса! Клянусь Герой, я
не понимаю, как... Хрисея пристально посмотрела на Клеотеру.
     - Так ты ничего ему не рассказала? - осведомилась она.
     - Об Орхомене он  знает, - прошептала Клео. - А обо всем остальном... Я
не смогла. Прошу тебя, Хрисея! Я...
     Автолик,  будучи,  как  и все атлеты, человеком прямым и  простодушным,
дураком тем не менее никогда не был.
     Лицо его потемнело. Он бросил свирепый взгляд на Аристона.
     - Так это был ты! - прорычал он.
     - Нет, господин мой Автолик, - невозмутимо произнесла Хрисея.  - Я знаю
Клеотеру, поскольку она  укрылась в нашем доме, когда этот  негодяй, ее муж,
избил ее до полусмерти. Собственно говоря, я сама ухаживала за ней,  хотя  и
носила  тогда  в  своем чреве ребенка,  которого я впоследствии потеряла.  И
именно по моему настоянию мой муж добился для нее развода и судебной защиты.
Ну а после этого мы оба ни разу не видели ее, хотя до нас и дошли слухи, что
она вышла за тебя замуж.
     Она повернулась к Клеотере.
     -  Куда  же  ты  убежала,  дорогая,  после  судебного  процесса? Бедный
Аристон! Он выглядел таким разочарованным, когда  вернулся домой и рассказал
мне, как  ты скрылась от  него в  толпе. Я всегда подозревала,  что  ему  не
давали покоя лавры Сократа и он желал  бы отвести тебе  роль Мирты, а  мне -
Ксантиппы!
     -  После,  - только  и  смогла выдавить из себя  Клеотера с невыразимой
болью в голосе. - Хрис, здесь же дети...
     Автолик отвернулся и хлопнул в ладоши. К ним подбежала рабыня.
     - Уведи детей, -  распорядился он. - Это слишком взрослый разговор  для
их нежных ушей.
     Хрисея ущипнула Аристона так сильно, что он подпрыгнул.
     - Если  ты не перестанешь пялиться на мальчика, он обо всем догадается,
- прошипела  она,  -  впрочем,  если он еще не догадался,  то  он величайший
глупец из всех смертных. Вылитый Дионис,  возникший из твоего бедра, подобно
тому как сам бог возник из бедра Зевса!
     Но Автолик уже  повернулся обратно к ним. Когда он заговорил, его голос
был суров и печален:
     - Теперь ты можешь говорить, Клео.  Мнетоже хотелось  бы  услышать  эту
историю...
     -  И  мне,  - заявил  Аристон  с  деланным  спокойствием, стоившим  ему
невероятных усилий.
     - Ну хорошо! - Клеотера с трудом сдерживала рыдания. - Если уж вам всем
так хочется узнать про мой позор!
     Автолик,  мой добрый муж! Я знаю,  это причинит тебе боль, но  я должна
сказать тебе правду: я убежала от Аристона, потому что влюбилась в него и не
могла злоупотреблять доверием женщины, которая была столь  добра ко мне, как
Хрисея.
     - Ну  разумеется не  могла, конечно не могла, не правда ли,  дорогая? -
подтвердила Хрисея.
     - Ради Гестии, Хрис! - взмолился Аристон.
     - А вот  это уже причинит боль тебе. Аристон! - с вызовом заявила Клео.
- Я чуть не умерла с голода. Поэтому в конце концов я обзавелась любовником.
Он был очень богат. Я не любила его, но терпела его общество, потому что  он
был похож на тебя.
     - Недурно!  - сказала Хрисея, не отрывая глаз  от  маленького мальчика,
которого держала на руках его няня.
     -  Но ему пришлось вернуться в Македонию, откуда он был родом. Он хотел
взять меня с  собой, но я  пришла в  ужас от  одной  мысли  об этом. Я много
слышала о том, какая это дикая страна.
     - Более дикая, чем Галлия, дорогая? - осведомилась Хрисея.
     - Этого я не могу сказать, поскольку никогда не была в Македонии, да  и
к тому же я почти не  помню Лютецию, мой родной полис. Видишь ли, Хрис, меня
привезли в  Мас-салию  еще маленькой девочкой. А  Массалия  - это  эллинский
полис, что-то вроде  маленьких Афин, хотя он и в Галлии. А кроме того - если
уж ты хочешь знать правду, - я все  еще была влюблена в твоего мужа! И самым
ужасным было бы  для меня уехать так далеко,  что я никогда бы его больше не
увидела!
     - Клео, - с серьезным видом сказал Аристон, - если уж ты  не хочешь или
не можешь относиться с уважением ко мне, прояви уважение хотя бы к Автолику.
     -  О, я так уважаю его! - Клеотера уже не могла  сдерживать слезы.  - Я
люблю и уважаю его! Он лучший из людей - куда благородней тебя. Аристон!
     - Клео! - запротестовал Автолик.
     - Выслушай меня до конца, мой муж! Я  опять убежала. И  именно тогда ты
меня нашел, в лапах того зловонного чудовища, пытавшегося...
     -  ...изнасиловать  тебя,  без  сомнения,  -  ледяным  тоном произнесла
Хрисея. -  Но скажи, дорогая: а что, собственно, тебя  не устраивало? К тому
времени тебе вряд ли было что терять!
     - Хрисея! - взревел Аристон. Клеотера показала на малыша.
     - Возможно, я потеряла бы его,  -  прошептала она. - На твоем примере я
уже убедилась,  что  женщина может потерять еще неродившегося ребенка.  И  я
думала, я знала, что он будет прекрасен.
     - Да поможет нам Гера! - воскликнул Автолик.
     - И Гестия, - добавил  Аристон. Он улыбнулся Автолику. - Ты собираешься
вызвать  меня  на  борцовский  поединок  -  ну,  скажем,  в  обитых  железом
рукавицах? - спросил он.
     -  Нет, - спокойно  ответил Автолик. -  Мы слишком долго были друзьями,
что