ня есть к тебе  просьба, - сказал Аристофан Аристону. -  Я только
что написал  несколько  строф для  комедии  "Облака". Пожалуйста, прочти  их
гостям. Ты  ведь так великолепно декламируешь.  У меня и для тебя есть роль.
Ученика.  Она второстепенная, но  в  ней  есть неплохие строчки. Кстати, кто
твои друзья? Данай, сын Пандора? Да, я знаю твоего отца. Однажды я вывел его
в одной пьесе,  очень  колкой... но  не отважился  ее представить на  сцене,
побоялся, что Пандор потащит меня в суд... А кто эта юная красавица?
     -  Феорис, -  серьезно ответил Аристон.  - Если  я когда-нибудь надумаю
жениться, она станет моей супругой.
     -  Я  смотрю, мне вовсе не  нужно  писать  для  тебя  стихи, -  пошутил
Аристофан. - Ты  и так  говоришь стихами! Кстати, у меня в гостях  Софокл...
велиие авторы трагедий время  от  времени снисходят  до нас, шутничков.  Ты,
дитя  мое, - Аристофан  лукаво поклонился  Феорис,  - доставишь ему  большое
удовольствие.  Ему  неохота  признавать,  что   он  старее   Ночи  и  Хаоса,
существовавших еще до Зевса.  Пойдемте,  пойдемте! О Софокл, взгляни на  эту
прелестную крошку! Сущий пир для твоих беспутных глаз, не так ли?
     Феорис застыла, глядя  на великого трагического  поэта. Софокл легонько
вздохнул.
     - Как  жаль,  что сочинитель непристойных шуток не лжет, - сказал он. -
Увидев тебя,  детка,  я готов  молить  богов,  чтобы  они  скинули  мне  лет
двадцать, не меньше.
     -  Тебе...  тебе  не  нужно этого  делать, мой  господин, -  прошептала
Феорис. - Ты  стар,  но это неважно. Я никогда  не  видела такого  красивого
мужчины! Ты даже красивее
     Аристона, хотя,  может, он тоже станет  таким, когда годы отшлифуют его
красоту.
     Поглядев на Софокла, на  его пышные белоснежные кудри, на белую бороду,
водопадом струящуюся на  грудь, на высокий  лоб и белокожее, изящное, совсем
не морщинистое лицо благодушного Зевса, Аристон понял, что  маленькая гетера
говорила правду.  Ни  один человек в Афинах  не мог  сравниться по красоте с
Софоклом.
     - Спасибо, дитя, -  сказал поэт.  -  Иди,  сядь  у моих ног.  Я  обожаю
юность... потому что утратил ее. А ты... ты как Антигона...
     - Антигона? - переспросила Феорис. - А кто она такая?
     - Ну, - сказал Софокл, - она была влюблена. Как и ты, дитя. Ибо
     О Эрос-бог, ты в битвах могуч!
     О Эрос-бог, ты грозный ловец!
     На ланитах у дев ты ночуешь ночь,
     Ты над морем паришь, входишь в логи зверей,
     И никто из богов не избег тебя,
     И никто из людей:
     Все, кому ты являлся, - безумны?
     не раз сердца справедливые ты
     К неправде манил, на погибель влек, -
     И теперь родных в поединке свел
     Но в невесты очах пыл любви сильней!
     Вековечный устав утвердил ее власть.
     То богини закон,
     Всепобедной, святой Афродиты!*
     -  Неужели... неужели это все относится ко мне?  - прошептала Феорис. -
Все эти прекрасные, ужасные слова?
     - Да, дитя, - сказал поэт.
     Пер. С. Шервинского и Н. Позднякова.
     Конечно, Аристон не мог знать, чем обернется встреча Феорис с Софоклом,
но  он  сразу почувствовал  какое-то странное волнение. Оно было так велико,
что когда он начал читать издевательские стихи Аристофана -  комический поэт
безжалостно  нападал  на  бедного  беззащитного  Сократа,  называя  его  дом
"мыслильней",  писал,  что одни  ученики Сократа  роют носом землю, исследуя
глубины  Тартара,  а  другие  в   небо  поднимают  задницы,  считая  "звезды
собственными  средствами",   -  волнение  даже  заглушило  гнев,   вызванный
жестокостью  Аристофана,   ибо  по-настоящему  жесток  бывает  именно  автор
комедий, а создатель трагедий в душе всегда добр.
     -  Видишь? -  одобрительно воскликнул Аристофан. -  У тебя  превосходно
получается роль ученика. Ты  сыграешь ее, ладно? Я мечтаю об этом с тех пор,
как  видел  тебя  в  роли Гектора... ну,  в "Гекубе"  этого  старого  писаки
Еврипида. Твой отец был  в тот год хорегом. Старый брюзга только потому тебе
и предложил участвовать в постановке. А я сразу понял,  какой ты  прекрасный
актер. Разумеется, ты не нуждаешься в деньгах,  но это не суть важно. Деньги
все равно пригодятся, потратишь их на таких крошек, как эта, и...
     - Ты ошибаешься, мне как раз очень нужны деньги, - возразил Аристон.
     Софокл,  гладивший  черноволосую  Феорис  по  голове  -  она  перестала
осветлять свои локоны, когда Аристон заявил, что ненавидит все эти фальшивые
уловки, - поднял на юношу глаза.
     - Почему, во имя Зевса? - удивился он. Тогда Аристон им все  рассказал.
Он  говорил сперва медленно, но  постепенно,  по  мере того  как  его  мечта
облекалась в слова, речь становилась все более торопливой и  пылкой. Аристон
сказал, что  хочет  быть достойным великого  полиса, который он полюбил, ибо
здесь исповедуют необычайную широту мысли и нравов. Настолько, что Аристофан
может называть афинских граждан подлецами, а они все равно принимают участие
в  постановке его  комедий. Еврипид  бросает вызов самим богам, отрицает  их
существование, а  его  слушают  с почтением.  Софокл  же  воспевает  древние
мрачные преступления Эдипова рода, а ему вновь и вновь при-
     суждают Дионисийский приз. Здесь почитают и любят  талант,  а не губят,
не душат, не замалчивают его, как в Спарте.
     - Только, -  закончил Аристон,  - я не могу объяснить этого моему отцу.
Он хочет, чтобы я был блестящим аристократом,  не подозревая, что это значит
быть праздным, женоподобным щеголем.  А раз  так, то мне нужно подобраться к
нему  с  другой  стороны.  Я должен  показать  ему,  на что  способен.  Боги
свидетели,  чего   только  я  не  перепробовал.  Расписывал  для  вас  обоих
декорации. Ковылял вокругсцены на высоких котурнах,  которые надевают, чтобы
актер  стал  повыше. Нацеплял на себя  маску безобразнее, чем лицо Аида, а в
рот засовывал медный  рупор,  чтобы меня слышала даже чернь на задних рядах!
Хотя вы  вроде  бы  нанимали меня из-за моей красоты. Да  уж, много  от  нее
осталось, когда на голову мне нахлобучили онкос, а лицо  закрыли трагической
маской!
     - Ты все равно хороший актер, мой мальчик, - сказал Софокл.
     - Я надеюсь. Мне бы хотелось в чем-нибудь себя проявить. Я даже пытался
попробовать силы в механике, придумал новые периакты для Еврипида: это такие
треугольники, на  каждой стороне  нарисована своя  картинка, и,  поворачивая
треугольник, можно трижды менять декорации. Еще я сделал ему новую экклему -
табличку,  на  которой пишут  о  том,  что  произошло до  начала пьесы,  или
описывают то, что нельзя показать по законам драмы.
     -  Да, мы  не можем показать убийство, инцест или пытки. То есть  самую
суть жизни, - вставил Софокл. - Продолжай, мой мальчик.
     - Эта экклема гораздо легче старой, ее проще выкатывать на сцену... Да,
я даже пробовал создать новый тип машины...
     - Из  которой боги спускаются на веревках, чтобы быстренько уладить все
неприятности? - усмехнулся Аристофан. - Афина свидетельница,  старый Еврипид
обожает этот избитый трюк.
     -  На  самом  деле ему это не нужно,  - возразил Аристон. - Он  великий
поэт, такой же великий, как и вы. Но  всего, что я делал  и делаю, оказалось
недостаточно. Мне нужен талант серебра, если не больше. Тогда я смогу обза-
     вестись  небольшой  кузницей.  А   заработать  такие  деньги  никак  не
получается... ну никак!
     И  тут   Аристофан   спокойно  и  взвешенно  высказал  вполне  логичное
предложение:
     - Почему бы тебе не одолжить денег у твоего друга Орхомена? Говорят, он
теперь богат как Крез. Аристон изумленно поглядел на поэта.
     - Надо же... мне это даже в голову  не приходило! -  воскликнул он. - Я
обязательно  к  нему  обращусь!  Завтра   же!  Я  заплачу  ему,  сколько  он
потребует...
     Услышав его голос, Феорис внезапно содрогнулась. Ей послышался какой-то
странный  звук...  словно вдруг  зловеще  захлопали  крылья или  завертелось
большое, скрипучее колесо.
     Крылья Эриний.
     Колесо судьбы.
     Но  никто из присутствующих не знал  тогда  об этом.  Простые  смертные
никогда не знают.


Глава XIV

     Не успел Аристон преодолеть и половины  небольшого подъема,  ведущего к
кварталу оружейников  у подножия Агорийского холма, под сенью возвышавшегося
над ним  храма  бога-кузнеца,  как  встретил  Орхомена,  который  вышел  ему
навстречу. Что само по себе  было странно. Нет,  даже более чем странно. При
всем желании его бывший соратник никак не мог увидеть его из своей конторы в
глубине  эргастерии или даже  из ее дверей. Дело в  том, что его  мастерская
была отнюдь не первой на этой улице, поэтому спуск к жилым кварталам города,
по которому в данный момент поднимался Аристон, заслоняли другие мастерские,
расположенные ближе к нему.
     Что  это, случайное совпадение? Аристон не был склонен в  это поверить.
Он к этому времени слишком хорошо изучил Орхомена.
     - Как ты узнал, что я собираюсь зайти к тебе сегодня? - осведомился он.
     Улыбка Орхомена была похожа на волчий оскал.
     - О, разве ты не знаешь, что я ясновидящий! - заявил он.
     - В таком  случае, я Дионис! Я серьезно спрашиваю тебя, Орхомен, как ты
узнал?
     - Соглядатаи, - спокойно  сказал  Орхомен.  - Я расставляю  их на  всех
дорогах, ведущих к мастерским, чтобы
     они предупреждали меня  о  приближении  сборщика налогов.  Или  старого
Орлиного Клюва...
     - ...или меня, - подхватил Аристон.
     - Вот  именно. Чтобы я  мог  встретить  своих  хозяев  и благодетелей с
надлежащей  угодливостью и раболепием,  как верный и  преданный пес. В конце
концов,  благодаря  вам я разбогател,  точнее,  благодаря  тому,  что  вы не
слишком строго следили за мной.
     - То есть ты хочешь сказать, что самым наглым образом обкрадываешь нас,
- уточнил Аристон.
     - Ну разумеется! Моя безупречная честность  просто  не выдерживает всех
тех соблазнов, которым вы подвергаете ее  на каждом шагу. Клянусь Эросом, ты
просто  очарователен! Я говорил тебе,  что  с каждым днем ты становишься все
соблазнительней? Во всяком случае, для такого старого педераста, как я.
     -  Ради Зевса,  Орхомен! Послушай, давай лучше поднимемся в  мастерскую
и...
     -  Не  стоит. Там слишком шумно. Я-то уже привык, но  ты не услышишь  и
собственных мыслей. Ну так что привело  тебя ко мне? Только не  говори,  что
тебя  внезапно  охватило  страстное   желание  полюбоваться  моими  мужскими
прелестями!
     Аристон пристально посмотрел на него. Затем сразу взял быка за рога:
     - Мне нужны деньги. Много денег. Целый талант! Нет, даже два таланта.
     На  невероятно   уродливом  лице  Орхомена  вдруг  появилось  выражение
неподдельной тревоги.
     - У тебя неприятности, мой мальчик? Влип во что-то такое, что позволило
сикофантам подцепить тебя на крючок? Проник к замужней женщине, велев зашить
себя в новый матрац? Алкивиад как-то проделал такую штуку. Говорит, что чуть
не задохнулся.
     - Жаль, что совсем не задохнулся, - заявил  Аристон. - А кроме того, ты
прекрасно знаешь, я не такой глупец, чтобы рисковать шкурой  из-за товара не
первой свежести!
     - Ну, во всяком случае, речь  идет не о  мальчике.  Даже  если  бы ты и
соблазнил сына какого-нибудь всадника, оскор-
     бленные чувства  его папаши  столько не  стоили  бы. Да к тому же  тебе
вообще  не нравятся мальчики - разве  что Данай. Но его-то ты можешь поиметь
совершенно бесплатно.
     - Орхомен, ради Артемиды!
     - Ты хочешь сказать, что у меня одна грязь на уме? Именно она и придает
стройность моим мыслям.  Ладно, расскажи своему старому дядюшке Орхомену, во
что, клянусь черным Аидом, мог ты вляпаться, чтобы выбраться из этого стоило
целых два таланта?
     - Это  не для того,  чтобы  откуда-то  выкарабкиваться. Это скорее  для
того, чтобы куда-то влезть, - сказал Аристон.
     Орхомен удивленно уставился на него.
     - Ну давай, рассказывай, - сказал он. И Аристон рассказал.
     -  Г-м-м-м, - промычал Орхомен.  -  Итак, ты хочешь открыть собственную
эргастерию,  ибо тебе  надоело  жить  как  персидский царевич,  когда разные
восхитительные существа, вроде Парфенопы и Феорис, раздвигают ноги по одному
твоему  жесту, когда  все твои капризы беспрекословно выполняются,  когда ты
проводишь  время  в благословенной праздности, когда  твое  прекрасное  тело
тщательно оберегают от стрел,  дротиков, мечей и копий - иными словами, тебе
надоело  столь жалкое  и  беспросветное  существование,  какое  ты  вынужден
влачить, и ты...
     -  Не  думаю, что  ты когда-либо всерьез  прислушивался  к словам Тала,
моего отца, не говоря  уж о Сократе, - прервал его Аристон. - Иначе ты понял
бы,  что  мое существование  в  самом  деле  жалкое.  Ибо  праздность всегда
ничтожна.  Вот  ты,  по  крайней  мере,  делаешь  хоть  что-то полезное.  Ты
снабжаешь Афины орудиями  войны. Человек должен  жить в ладах с самим собой,
Орхомен. А я не могу. Не могу так жить. Просто не могу, и все!
     - Но послушай. Аристон, сейчас вряд ли подходящее время для того, чтобы
открывать оружейную мастерскую.  Ведь мирные переговоры идут полным ходом! И
я не удивлюсь, если со дня на день...
     - Даже если мир будет заключен, он долго не про-
     держится, - заявил Аристон. - Он  не  может быть прочным. Для этого нет
никаких оснований.
     -  Вот в этом ты, пожалуй,  прав. Эта  несчастная война тянется вот уже
целых девять лет; и единственное, что  в самом деле может положить ей конец,
так  это  захват  и уничтожение либо Афин,  либо  Спарты. Что в любом случае
крайне  маловероятно.  Ну  что  ж,  думаю,  тебе  не  нужно  объяснять,  что
эргастерия - это рукотворное  воспроизведение Тартара; ты уже достаточно  на
них  насмотрелся.  А  эта твоя  идея  - использовать  новый  метод обработки
металла, изобретенный твоим другом Алкаменом, вовсе  недурна. Твоя маленькая
мастерская  могла бы опробовать этот метод для  всей нашей отрасли.  Клянусь
Аидом, эта идея мне нравится! Так ты говоришь, два таланта? Да, задал ты мне
задачу. У меня сейчас долгов куда больше, чем наличных денег, впрочем, как и
всегда. Но ничего, я их где-нибудь раздобуду. Дай мне недельки две, а?
     - Хорошо. Значит, я зайду через две недели, - сказал Аристон.
     - Только не сюда. Приходи ко мне домой, - поспешно сказал Орхомен.
     В тот вечер, когда назначенные две недели истекли, Аристон отправился в
новый уютный домик Орхомена. Но самого Орхомена он не застал. Дома была одна
Таргелия.  Даже при  виде  лампады  Аристон  отчетливо  видел многочисленные
кровоподтеки  на  ее руках,  старые шрамы,  рубцы от ударов плети, следы  от
ожогов. Она была на последних месяцах беременности, и ее потухший взор делал
ее похожей на  затравленное животное. По всей видимости, она даже  не узнала
Аристона.
     - Его нет дома, - устало произнесла она. - Впрочем, как и всегда. Поищи
его в  доме  Крития  или  Алкивиада.  Он  должен  быть  где-то там. Если он,
конечно, не  в  публичном  доме  или  бане.  Это его  единственное занятие -
тратить  деньги на шлюх или мальчиков. Все  думают, что мы богаты, но это не
так. А  я  опять  беременна.  Двух предыдущих я потеряла.  Он напился, избил
меня, и я их потеряла.
     - Мне очень  жаль,  - пробормотал Аристон.  Эта фраза прозвучала весьма
неубедительно, но ничего лучшего он
     придумать  не  смог.  "Ну почему,  о великая Гера,  почему  Орхомен так
поступал?  Потому, что он  настрадался  в  рудниках?  Но ведь  и другие тоже
познали и рабство, и страдания. И Тал. И я, думал Аристон. - И все же..."
     Он вышел и, сев на коня, поехал по  тихим улицам. Когда  он добрался до
дома  Крития,  глазам  его  предстало странное  зрелище:  высокий  надменный
педераст  стоял посреди  улицы в окружении вооруженных стражников.  Вместе с
ним  были  его  слуги,  нагруженные  всевозможным  скарбом.   Он  насмешливо
улыбнулся  Аристону;  при  свете  факелов  его  лицо  сильнее,  чем  обычно,
напоминало стервятника.
     -  Ты  опоздал, прекрасный Аристон!  - сказал он. - Если, конечно, твое
сердце наконец-то  смягчилось.  Я  отправляюсь  в  изгнание  - по  повелению
полиса. Мое  имя  было начертано  на остраконах, глиняных черепках -  обрати
внимание,  как  остроумно мы  их используем.  Тем самым  мы  как бы  говорим
человеку, что он  столь  же бесполезен, как разбитый горшок, не годится даже
на то,  чтобы в  него  испражняться, точнее, на него  - так  мне,  во всяком
случае, кажется! Другими словами, я подвергся остракизму!
     - За что, Критий? - спросил Аристон.
     - За  мою пьесу. Благочестивые  граждане обиделись на меня за то, что я
прямо назвал богов всего лишь изобретением  умных политиков, пугалами, страх
перед которыми заставляет глупцов быть добродетельными. Впрочем, люди всегда
обижаются на правду, разве не так? Подойди же ко мне, калон! Слезай со своей
лошади и поцелуй меня на прощание. Если ты это сделаешь, я прощу тебя за то,
что ты швырнул меня в грязь при нашей предыдущей встрече.
     Аристон медленно покачал головой.
     - Я не могу этого сделать, Критий, - спокойно произнес он.  - Поверь, я
лично ничего не имею против тебя, но я просто не могу.
     - И почему же? - резко спросил Критий Аристон улыбнулся.
     - Ты помнишь,  что произошло, когда  Алкивиад  заманил  тебя в  объятия
гетеры Лаис? - вопросом на вопрос
     ответил он.
     - Фу! Еще  бы! Меня  вывернуло наизнанку. Я никогда не выносил женского
запаха. Даже когда они чистые - как
     была  Лаис,  -  этот вечный рыбный запах их выделений пробивается через
все  их  благовония. Должен признать, что это  моя личная  особенность.  Мое
чувство обоняния чрезвычайно обострено от рождения.
     - Увы, у меня такой же изъян, - признался Аристон.
     - Так в чем же дело? - обрадованно воскликнул Критий.
     - Только я не выношу того зловония, что исходит от педерастов, - заявил
Аристон. - Если бы я тебя поцеловал, со мной бы произошло то же самое, что и
с тобой в случае с Лаис. Короче говоря, меня бы вырвало.
     Критий стоял перед ним в факельном свете, окруженный стражей.
     -  Это уже второе оскорбление, которое ты  мне  нанес, Аристон, -  тихо
произнес он. - Запомни это.
     - Зачем? - осведомился Аристон, - Какое мне до этого дело?
     - Затем, что однажды от моей благосклонности может зависеть твоя жизнь,
- сказал Критий.
     Не  успел еще Аристон постучать в дверь Алкивиада, как  уже услыхал шум
царившего в нем веселья. Он  остановился, вне себя от возмущения,  ибо еще и
месяца  не  прошло со  дня  смерти  чистой  и благочестивой  Гиппареты, жены
Алкивиада. "Умершей, конечно же, от разбитого  сердца, - думал Аристон, - от
нехватки  даже  самых мизерных  знаков  внимания, которые  необходимы  любой
женщине".
     Затем  он  с  силой  ударил  огромным  бронзовым  дверным  молотком  по
специальной пластинке.
     Один  из  домашних рабов открыл ему  дверь. При свете  лампады его лицо
казалось мертвенно-бледным. Он весь дрожал, и Аристон понял, что раб охвачен
неподдельным ужасом.
     - Как твое имя, мой господин? - заикаясь, выдавил он из себя.
     -  Аристон, сын  Тимосфена,  -  сказал  он.  Поклонившись, раб поспешил
прочь. И больше  не  появлялся. Вместо него  появился  Алкивиад  собственной
персоной.
     -  Аристон! - загремел он. - Какая честь для моего убогого жилища! Ведь
ты не переступал порог  моего  дома с  тех  пор, как  Орхомен женился на той
бедной маленькой потаскушке. Входи же! Входи! Клянусь Эросом, ты все  так же
прекрасен! Даже эта жиденькая бороденка тебя не портит!
     Аристон застыл на месте, будто громом пораженный. Ибо Алкивиад был одет
как женщина. Его лицо было нарумянено, губы подкрашены, веки густо присыпаны
голубым  порошком из морских раковин. И женское  платье на нем было какое-то
необычное.
     Затем  Аристон понял, в чем дело. Это было не простое  платье. Это была
одежда  гиерофанта, священные  покровы  жрицы ужасных  Элевсинских мистерий,
этих тайных обрядов, посвященных богиням  Деметре  и Коре