ишь стоять и  молча смотреть на десятую городскую илу во главе  с его
новым  другом, илиархом Орхоменом. Нацелив  острие  копий на  восток,  воины
медленно,  зловеще  шли вперед,  неся на  щитах  двух юношей, которые лежали
спокойно, слишком спокойно.
     Глаза, которыми  Аристон поглядел на  Орхомена, были похожи  на голубые
раны  - такие  остаются в теле мертвеца после того, как кровь застынет в его
жилах. Орхомен вполголоса  приказал  воинам  остановиться и, в свою очередь,
заглянул  в глаза Аристону, который смотрел  на покрытые плащами тела. Глаза
юноши, казалось, кричали.
     Орхомен почти слышал, как они кричат. Он вдруг почув-
     ствовал, что не вынесет, если этот крик  зазвучит внутри него, всплывет
из  темной глубины сознания.  И,  открыв  рот, хрипло  задышал, задыхаясь от
ужаса.  Этот ужас был бы  ему совершенно неведом всего месяц назад, пока Тал
не вошел в его жизнь. Орхомену это и в голову бы не пришло.
     "А  все потому, что я  перестал  быть ослом в доспехах  и превратился в
человека, - подумал он. - В том  смысле, который вкладывает в это слово Тал,
а не спартанцы. Но до чего ж больно, бессмертные боги!"
     - Да, - тихо  прошептал он. -  Оба  погибли.  Хотя...  Лизандр -  я еще
понимаю...  Он  был силен,  но  в  его  груди  билось сердце  женщины. А вот
Симоей?! Клянусь Аидом и Персефоной, это выше моего разумения! Почему...
     - Я убил его, - бесстрастным, монотонным голосом произнес Аристон.
     И внезапно Орхомен, которого Тал  укорял  за излишнюю чувствительность,
ощутил,  как лапы  Эриний вцепляются в него и  начинают  разрывать  изнутри.
Благодаря воображению, умению сострадать ближнему и даже гуманности, которые
пробудил  в нем илот, он вдруг ощутил, как подступают к горлу желчь и кровь,
бурлившие в теле Аристона, задыхавшегося от ужаса и тоски.
     - Нет. - хрипло возразил  Орхомен. - Ты тут ни при чем, Аристон. В этом
году  богиня проявила какую-то необычайную  жадность.  Она кричала и кричала
устами жрицы, державшей ее: "Еще! Сильней! Или не видите вы, что тянете меня
к земле?"
     -  Я  убил  их,  -  повторил  Аристон  ровным,  безжизненным, спокойным
голосом.  - Обоих.  Лизандра потому,  что  разлюбил его, и он наверняка  это
почувствовал. А Симоея потому, что надорвал его  здоровье, ослабил его тело.
И все из-за какого-то пустяка, из-за того, что он правильно назвал  мою мать
шлюхой. Так что теперь...
     - Аристон, во имя  Зевса, ты не можешь! Ты не  имеешь права  делать  из
себя  козла  отпущения и расплачиваться  за грехи всего  мира!  Скажи лучше:
Спарта убила  их  своим  отказом  от цивилизации,  своей  приверженностью  к
древним диким и кровавым обрядам!
     Аристон слабо улыбнулся.
     - Ты  цитируешь  Тала. А  может, моего  дядю Ипполита, - сказал он. - А
ведь такие слова - измена полису.
     - К Аиду  полис! Государство, которое забивает юношей до смерти в угоду
грязным, безумным...
     - Перестань, Орхомен! Можно мне на них взглянуть? - спросил Аристон.
     Орхомен пристально посмотрел на него.
     - Ты действительно этого хочешь? Они сейчас далеко не красавцы.
     - Хочу, - кивнул Аристон.
     Орхомен еще раз устремил на него задумчивый взгляд.
     - Я бы на твоем месте не стал, - сказал он.
     - Ты что, запрещаешь мне,  илиарх?  - резко спросил Аристон. - Конечно,
ты имеешь право... Орхомен вздохнул.
     -  Нет, как илиарх  городской стражи,  я не  запрещаю тебе поглядеть на
них. Аристон, - сказал он. - Хотя,  как ты правильно заметил, это мое право.
Но, как твой друг, я не советую тебе. Ты был тяжело ранен, болел, и это...
     - Помрачит  мой рассудок? А  ты думаешь, я в  здравом уме? - усмехнулся
Аристон и открыл тела товарищей.
     Орхомен оказался прав. Они выглядели  непривлекательно. Мертвецы лежали
на  щитах лицом  вниз. Их спины были  так исполосованы,  что  кое-где сквозь
клочья  мяса проглядывали ребра.  Головы  им повернули  набок,  лица  юношей
посинели. Глаза  и  рты  были широко раскрыты. Оба  беззвучно кричали,  даже
после смерти, и этот жуткий безмолвный крик был гораздо громче настоящего.
     Аристон встал на колени между  двумя щитами. Наклонившись, он поцеловал
Лизандра в губы. Изо рта покойника так пахло кровью, что Аристона затошнило.
В следующее мгновение он  понял, в чем дело: у мертвого юноши не было языка.
Лизандр откусил его, чтобы не кричать от страшной, непереносимой боли.
     Но  Аристон все равно поцеловал его. Он  поцеловал  обоих, и Лизандра и
Симоея,  долгим поцелуем, как целуют любовников. Раздался гром. Цербер взвыл
что было мочи, пронзительно и  безумно, словно менада, роженица или Эри-нии,
завывающие за спиной отцеубийцы. Аристон открыл
     119
     уме?
     рот, и оттуда хлынула желтая  желчь, а за ней - горячая, соленая кровь.
Стоя на коленях, он ткнулся лбом в землю и застыл, дрожа,  пачкая все вокруг
кровавой рвотой и орошая слезами.
     - Аристон! - прошептал Орхомен. - Аристон, друг мой, любимый...
     Но Аристон  затряс головой, вскочил и кинулся прочь, шатаясь из стороны
в сторону. Пьяный от горя, не видя ничего из-за слез, застилавших ему глаза,
обезумевший...
     "Я  пойду  за ним,  -  подумал  Орхомен.  - Вот  только  отнесу  бедных
искалеченных мертвецов  их  родителям.  Однако надо торопиться. Он  в  таком
состоянии..."
     Орхомен повернулся к гоплитам.
     - Поднять носилки! Вперед! - хрипло скомандовал он. И опять послышалась
глухая,  печальная  барабанная  дробь.  Затем  надвигающуюся  ночь  прорезал
пронзительный звук рога. Колонна двинулась дальше, неся Лизандра и Симоея их
матерям, которые ждали сыновей, не проронив ни слезинки. Спартанские женщины
считали, что плакать ниже их достоинства.
     Надо упомянуть еще  об одном обстоятельстве. Несясь по  городу в плаще,
перепачканном  рвотой и кровью.  Аристон  привлекал внимание многих граждан,
которые хорошо  его  знали.  Но,  приблизившись  к  нему  с  вопросами,  они
замирали, ибо  в его глазах  сверкало пламя и люди чувствовали, что пытаться
проникнуть в сию великую,  страшную  тайну  по  меньшей  мере  кощунственно.
Однако некий человек, проницательный, умный и мудрый (или наоборот, хотя это
могут  сказать  лишь  вечно  молчащие боги),  решил донести о происходящем в
криптею.
     Тогда  буагор  -  это  было  звание  выше  капитанского,  что-то  вроде
полковника, - служивший в тайной спартанской полиции, решил на свой  страх и
риск понаблюдать за сыном  благородного Теламона. Поскольку подозрительность
была  в натуре всех  спартанцев,  даже самых обыкновенных, то  нетрудно себе
представить, насколько  грешил  этим  глава  такой  организации, как  тайная
полиция. Вдобавок у Перимеда, буагора криптеи, не шло из головы то, что
     он  обнаружил,  расследуя  историю  покушения  на   этого  златокудрого
знатного меллирана. На тропинке позади деревни - пойти по ней солдат криптеи
заставило донесение Орхомена  -  лежал труп  человека  какого-то сказочного,
исполинского роста.  Трудно было  определить,  что вызвало Смерть  богатыря:
волки,  вороны  и грифы  слишком долго  резвились над его трупом, но рядом с
покойником валялся меч, и на черном лезвии запеклась кровь. На рукоятке меча
был выгравирован девиз стратега Теламона. Кроме того, в селении была хижина,
которую все периэки обходили стороной. Внутри стоял  страшный  смрад -  быка
свалить можно. Обнаженной женщины, валявшейся на полу, конечно, не коснулись
птичьи клювы и  звериные  клыки, но  ее  всю  раздуло  от гнилостных  газов,
распиравших  тело, а изо рта,  носа, глаз, ушей и прочих  отверстий вылезали
жирные личинки. В ранах на плече и горле копошилась целая армия червей.
     Перимед  еще  тогда  подумал,  что  неплохо  бы приглядеть  за красивым
убийцей.  Конечно, убийство  периэков не считалось серьезным  преступлением,
из-за  которого стоило тратить время на размышления. Но буагора -  а он знал
толк в своем  ремесле - заинтриговало явное отсутствие мотивов. Может, юноша
не  в себе? Что,  если  от убийства периэкских  свиней  и илотских собак  он
перейдет к покушениям на жизнь гомойои, спартанцев, людей?
     Поэтому, когда Аристон заглянул в освещенные окна  дома Тала, под тихий
шепот  надвигавшейся ночи, он был не  один. Хотя и не  подозревал  об  этом.
Вокруг  дома, в траве, колосьях, за  масличными деревьями, лежали на животах
молчаливые, словно призраки, солдаты криптеи.
     А значит, сама смерть ждала, притаившись в темноте.
     Аристон  видел в  окно  отца и мать. Тал обнимал Алкмену. Она, припав к
нему, орошала его хитон слезами.
     И вдруг Аристон понял,  что не убьет их.  Они  были Такими прекрасными!
Оба! Он с нежностью оглядел новое платье Тала, его  изменившееся лицо. Какой
благородный вид у отца! А мать, плачущая горше Ниобы, просто царица!
     Однако кто-то все равно должен умереть. Нарушен самый священный из всех
обетов. Нужно умилостивить Геру,
     Гестию,   Артемиду  и  Гименея.  Если  уступить  требованиям  бесстыжих
олимпийских распутников, зовущихся богами:
     Афродиты,  похотливой девки, постоянно изменявшей  мужу, ее сыну Эросу,
возможно,  рожденному от кровосмесительной  связи  с Зевсом  и отличающемуся
необузданной  дикостью   нрава,   козлоногому   Пану,   королю  прелюбодеев,
отвратительному Приапу, рожденному от Диониса, При-апу, который, невзирая на
красоту  обоих родителей, был страшно  безобразен, но очень  гордился своими
гениталиями,  такими  огромными, что ему приходилось  возить их  на тележке,
иначе  они волочились по земле  и  начинали  болеть, - если  поставить  этих
развратников впереди четырех целомудренных защитников семейного очага, чести
семьи и супружеского ложа, то все человеческое  общество затрещит  по швам и
горячая козлиная похоть превратит мужчин и женщин в скотов.
     Грех  был ужасен.  Причем  повторен  дважды.  Но  он,  плод  греха,  не
Немезида, призванная отомстить.  Ревность к отцу  вдруг  куда-то изчезла,  а
вместо  нее пришла  любовь.  Страстные,  жгучие,  почти  противоестественные
чувства, которые он  питал к матери, смягчились и изменились, преисполнились
благородства, когда он увидел очевидное, понял одну простую истину:  эти два
прекрасных  человека  были созданы  друг  для друга,  а  говоря о  невольном
оскорблении,  которое они нанесли сердитым богам, не нужно забывать и о том,
сколь  незаслуженно  жестоко поступили  с  ними  боги еще  до того,  как они
встретились  и  уж   тем  более  согрешили!   Красивый,  благородный  юноша,
низведенный  до  положения  илота,  и прелестная, нежная девушка  из знатной
семьи, отданная замуж за  нелюбимого  старого козла, военачальника,  который
годился ей в отцы!..
     И все  же Аристон прекрасно знал, что боги рассуждают иначе,  чем люди.
Они жаждут крови, требуют жертв...
     Жертв!.. Что может быть лучше первого плода  этой кощунственной, хотя и
столь понятной, любви? Что ему сказал Орхомен? Что он не может взять на себя
прегрешения истинных грешников, не может взять на себя грехи всего мира. Да,
но этот-то грех он взять может! За  этот прекрасный грех, давший  ему жизнь,
его нынешний облик, красоту,
     он,  в душе  которого скопилось столько усталости, ужаса и боли, вполне
может умереть.
     Размышляя об  этом, Аристон вынул из-за пояса один  из двух кинжалов  и
приставил его  к  горлу. Но остановился. Сознание его  совсем помутилось. Он
умрет - и они будут рыдать над ним... Но, во имя  Зевса,  ему хочется видеть
их слезы! Он хочет полюбоваться страданиями, которые им причинит его падение
в Тартар, хочет услышать стоны отца, причитания матери...
     Поэтому лучше  не сейчас. Лучше сделать  это  у  них  на глазах, сперва
помучив  их горькими словами,  и  лишь потом полоснуть  себя лезвием... Хотя
нет... Риск слишком велик.  Тал проворен и силен,  он наверняка удержит руку
сына, и Аристон  будет только ранен, а он и так натерпелся боли за последние
шесть недель.
     - Следовательно, -  хитро нашептывало ему  безумие, - нужно войти в дом
уже смертельно раненным, но так, чтобы смерть подбиралась к тебе потихоньку,
незаметно.
     Аристон  не колеблясь, без малейших угрызений совести, вытащил клинок и
почти  до кости рассек  себе оба  запястья. Затем достал из-за  пояса второй
клинок, бросил его  на  землю рядом с первым, сунул  кровоточащие  руки  под
мышки и постучал локтями в дверь.
     Тал открыл и увидел его. Улыбнувшись, илот сказал:
     - Входи,  сынок. Я  рад,  что ты  пришел.  Алкмена попятилась,  ее лицо
побелело.
     - Возрадуйся, отец, - прошептал Аристон. - Возрадуйся, мой отец! Почему
ты так на меня смотришь? Разве ты не хочешь меня поцеловать?
     -  Тал, -  сказала  Алкмена.  - Погляди  на него.  Я тебе говорила,  он
обезумел! Он рассуждал об Оресте, Эдипе... Я... я боюсь... он может...
     Аристон проворно обмотал кровоточащие запястья концами кроваво-красного
плаща и распахнул его.
     - Вот, полюбуйся, дорогая матушка, - с любезной улыбкой промолвил он. -
У  меня   нет  оружия.  Я  пришел  к  вам  с   любовью...  попросить  твоего
благословения, как преданный сын. И твоего, отец. Ты же не виноват, что я не
знал
     твоей  любви  и  наставлений... Да и матушка  моя  не виновата, ее ведь
взяли силой, когда она была пьяна, во сне... Алкмена вскочила на ноги.
     - Ничего подобного! - страстно воскликнула она. - Слушай меня, Аристон!
Я  проснулась  и  увидела,  как он стоит  передо  мной, прекрасный, как бог,
вылитый  бог  Дионис,  подумала  я...  Поэтому я  протянула  к нему  руки  и
заключила его в объятия. Вот, сын, как это было! Можешь меня презирать, но я
не стыжусь! Впервые  в жизни,  через десять лет после того, как этот дряхлый
козел стал  моим мужем, я узнала, что такое любовь.  А когда мой Тал ушел, у
меня остался только  ты, сынок... я  любила в тебе его образ, его отражение,
его красоту.  Если  это  грех, то  я готова умереть за него, но не  от твоей
руки, юный святотатец! Ибо...
     - Ибо что, матушка? - спросил Аристон. Он чувствовал,  как его покидает
жизнь и по телу тихо ползет смертный
     холод.
     -  Ибо я  хочу, чтобы  ты жил. Жил  и  был  счастлив. Я хочу, чтобы  ты
покинул Спарту, уехал в прекрасные, не такие жестокие края: Лесбос, Фивы или
Беотию...  Или  даже в  Афины.  Ты  женишься,  у тебя будут свои  дети, и ты
забудешь...
     Аристон ее уже почти не слышал. Перед глазами стояла
     пелена.
     - Можно мне присесть? - спросил он. - Я очень устал.
     - Конечно! - Тал протянул ему стул. - Хочешь вина,
     сынок?
     -  Нет, отец,  - сказал Аристон.  - Папа... Ты не поцелуешь меня? Ты же
никогда не целовал своего сына. Это будет твоим благословением. Странно... Я
не это хотел сказать. Но в душе я чувствую именно это. Я люблю тебя.  И тебя
тоже, матушка. Не важно,  что ты сделала. Ты  поступила правильно и  хорошо.
Благодарю  тебя.  Благодарю вас обоих за  то, что вы зачали  меня в обоюдной
радости под голубыми небесами. А теперь поцелуйте меня. Слышите?
     Поцелуйте! Ибо я...
     - Аристон! - вскричал Тал. - Во имя Зевса, что с
     тобой, мальчик?
     Аристон улыбнулся:
     - Ничего отец. Просто... просто я умираю. За твой грех. И за  грех моей
матушки.  Я ваш фармакос - жертвенный  козел.  А это,  наверно,  трагедия...
"Песнь  козлов". Не так ли, отец? Только я умираю  тихо, не блея. Как умерла
моя  Фрина. И Лизандр. И Симоей.  В мире столько смертей ... да, отец? Такая
вонища!  У меня в носу стоит  отвратительный запах смерти. Тебе это знакомо,
отец? У Лизандра  во рту было полно крови.  Но я все равно поцеловал его.  А
теперь...
     -  Он обезумел! - прошептала Алкмена.  - Я  тебе  говорила,  Тал. Он...
обезумел...
     - Обезумел, матушка?  - Аристон выпростал запястья  из намокших складок
плаща и протянул родителям руки.
     - Аристон! - пронзительно вскрикнула Алкмена. - О Тал, взгляни!
     - Сынок, - сказал  илот.  - Это глупо. Давай я перевяжу твои раны. Тебе
не нужно...
     Но Аристон встал, повернулся,  как пьяный, отшвырнул сиденье,  шагнул к
двери и вышел в ночь.
     Тал с  львиным рыком кинулся за  ним, но  растянулся на полу, поскольку
Аристон,  прекрасно понимая, что  в таком состоянии  ему не убежать от отца,
предусмотрительно поставил ему подножку.
     Когда Тал  чуть  отдышался после падения, мальчик был уже белой точкой,
исчезавшей за масличными деревьями. Тал поднялся на ноги и на секунду замер.
Алкмена выскочила из дома и схватила его за руку.
     - Ты  иди  туда, - велел Тал, прежде чем она успела раскрыть рот, - а я
пойду туда. Может, мы нагоним его, пока он не...
     Тал не  закончил свою мысль. Это  было не нужно. В следующее  мгновение
они  опрометью  мчались  вперед при свете луны. Спустя десять минут Алкмена,
которая,  несмотря  на свой  возраст, бежала,  как  сама Артемида,  заметила
Аристона. Шатаясь и  спотыкаясь,  он  ковылял  между  масличными  деревьями,
словно слепец. Алкмена подняла голову и закричала:
     - Тал! Тал!  Я нашла его! Он здесь! И тут же со стороны  поля показался
Тал. Он кинулся к качавшемуся, почти потерявшему сознание мальчику. Но,
     почти добежав до Алкмены,  Тал вдруг замер.  Алкмена повернула голову и
увидела, что солдаты криптеи нацелили на него  копья. Она не  колебалась  ни
секунды, а сделала  то,  что должна была сделать. Наверно,  она инстинктивно
сознавала, что умереть за любовь легче, чем жить с ней, и что летящий дротик
причинит  меньше  боли  ее  бедному,  израненному,  нежному  сердцу,  нежели
медленно угасающие  радость и надежда - ас годами они  неизменно должны были
угаснуть. Алкмена метнулась вперед, чтобы принести в жертву любви все, что у
нее  было: жизнь.  Стремительно летящий дротик сверкнул в лунном свете.  Изо
рта Алкмены вырвался  не крик, а долгий, экстатический  вздох. Она  отдалась
смерти, как любовнику.  Тал подхватил ее  на руки и опустился  на колени. Он
попытался  вытащить  дротик, но не  смог: силы его оставили. Он наклонился и
поцеловал Алкме-ну в губы, орошая слезами ее неподвижное лицо. Когда солдаты
криптеи окружили его с  оружием  наготове, он по-прежнему стоял на  коленях,
прижимая к  себе Алкмену,  из  спины которой  торчал дротик. Увидев  их, Тал
положил тело Алкмены  на  землю  и стал, переводя взгляд с одного железного,
безжалостного  солдата на другого, в лицах которых то ли от рождения, то  ли
из-за воспитания не было ничего
     человеческого.
     Буагор Перимед вышел из-за  деревьев и  с  легкой иронической  усмешкой
посмотрел на рыжебородого.
     - Я свободный человек, буагор! - сказал бывший илот. - И македонец. Ты,
правда,  не знаешь, что это такое, но когда-нибудь узнаешь.  Я прошу тебя  о
том, что мне полагается по  праву  как свободному  человеку: одолжи мне твой
кинжал. Раз  твои безмозглые собаки-убийцы лишили меня моей... жизни, я хочу
сам нанести себе последний удар. Прошу тебя как калокагата, как спартанца!
     Буагор все еще улыбался. В предложении рыжебородого была своя прелесть.
Компактность. Экономия. Рука Пери-меда потянулась к поясу и схватила кинжал.
Он вытащил его
     из ножен и подал Талу.
     - Да примут тебя великие боги, неодамод! Таких, как
     ты, я еще не встречал, - промолвил он.
     Орхомен,  прибежавший  слишком  поздно   и  не  успевший  предотвратить
несчастье, которое он увидел во взгляде Ари-
     стона, нашел осиротевшего, потерявшего сознание юношу в примятой траве.
Тот лежал ничком.  В ярости  и горе,  ибо Орхомен безмерно  любил  Тала,  он
выхватил кинжал и занес его над головой. Но остановился.
     -  Нет, - пробормотал илиарх.  - Как говорил Тал, "не смерть наказание,
но жизнь". А коли так, то живи, отцеубийца! Я приговариваю тебя к жизни... и
к мести Эриний. Когда-нибудь  ты  на коленях будешь молить меня нанести тебе
удар, который  я не нанес сейчас. Эриний позаботятся об этом. А если нет, то
я сам постараюсь. Так что живи...
     Илиарх сунул кинжал  в ножны,  поднял Аристона  и медленно  понес его к
другим спартанцам, искавшим юношу в нежной,