оих сестер  за
столь богатого, образованного и красивого человека, как Аристон, из-за этого
незыблемого  закона, начертанного  на  свитке  пергамента  наряду  с другими
основополагающими законами Афин,  подобное знакомство,  даже если  бы  оно и
состоялось, ничего бы не дало, ибо любовь к мужчине, за которого они никогда
не смогут выйти замуж, могла их только обесчестить.
     Теоретически у  Аристона был только  один  способ добыть  себе афинское
гражданство:  чужестранец,  с   риском   для  жизни  совершивший  какой-либо
исключительный подвиг на благо  полиса, в принципе  мог получить гражданство
как бы в награду, разумеется, с одобрения Собрания. Но на практике постоянно
растущее богатство трудолюбивых метеков возбуждало такую зависть  у афинских
простолюдинов,  что   планка   этого  пресловутого  подвига  для  чужеземцев
поднималась все выше и выше, пока,  наконец, фактически не  приравняла его к
самоубийству. В результате, в тех очень немногих случаях, когда  гражданство
таким образом все же присваивалось, оно всегда  доставалось сыну в память  о
его геройски погибшем отце.
     Конечно, Аристону приходилось принимать участие в боевых действиях. Как
и любой житель Афин, он в любой
     момент   мог   быть   призван   на   военную   службу   до   достижения
шестидесятилетнего возраста. Но, приняв участие в двух тяжелых кампаниях, он
решил последовать  примеру Тимос-фена  и стал просто-напросто откупаться  от
воинской повинности. При этом он руководствовался двумя соображениями:
     прежде всего,  он  ненавидел войну  вообще, в особенности ту жестокую и
неизбежную необходимость убивать  людей, не  причинивших ему никакого вреда,
которую она  предполагала.  Кроме того, у него не было ни малейших сомнений,
что, попади он  в руки своих  бывших соотечественников, лакедемонян,  его не
просто убьют - это его мало волновало, ибо систематическим убийством пленных
отличались  обе  стороны, - но  обрекут  на долгую,  мучительную смерть  под
пытками за столь тяжкое преступление, как измена своей родной Спарте.
     Отличаясь по-эллински  трезвым умом, Аристон не видел никакого смысла в
том,  чтобы  подвергать себя  столь ужасной опасности, тем более что  он мог
принести гораздо больше пользы  своему  приемному  полису, оставаясь  дома и
снабжая  его оружием, чем позволив выпустить  себе кишки  в роли  гоплита. К
этим  соображениям он  был  вынужден  добавить и  то на редкость  неприятное
обстоятельство,  что  в  любом случае он  мог бы стать гражданином Афин лишь
посмертно.  А  поскольку  у него были  сильные  подозрения,  что  в  Тартаре
афинское гражданство  ему  вряд  ли  понадобится,  он  со  свойственной  ему
рассудительностью решил обойтись без бессмысленного героизма.
     Таким   образом,   если   только   не   произойдут   какие-либо  крайне
маловероятные  перемены,  Аристон  никогда  не  сможет  жениться  на  дочери
всадника,  пентекосиомедимна или  даже самого последнего  свободнорожденного
рабочего.  Более  того,  в  принципе он не  смог бы взять  в жены  даже дочь
афинянина,  проданную в рабство за  долги,  или преступника, осужденного  за
преступление, не связанное с лишением гражданства.
     Впрочем,  надо  сразу сказать, что все  эти обстоятельства ни  в  малой
степени  не  волновали  Аристона.  Во-первых,  он  нисколько  не  спешил  со
вступлением в законный  брак, ибо главная причина, обычно влекущая  мужчин к
брачному алтарю - сексуальный голод, - была чем-то совершенно
     немыслимым  в  Афинах.   Во-вторых,  он  отлично  знал,  какие  чистые,
очаровательные, прекрасные  девушки встречаются в семьях зажиточных метеков.
Главная  проблема  заключалась в  том,  что Тимосфен,  который  тоже  хорошо
понимал, что среди иноземных  девушек, проживающих в  Афинах, есть  и такие,
кто своей образованностью, добродетельностью и красотой не уступят лучшим из
афинянок,  оказался в сложном положении из-за полного  отсутствия каких-либо
социальных  контактов с  метеками.  А  поскольку,  согласно одному  из самых
строгих афинских обычаев, отец должен был сам найти невесту для сына, вместо
того  чтобы  позволять  юнцу,  руководимому  в  столь   важном  деле  такими
абсурдными   обстоятельствами,  как  собственные   вкусы,  горячая  кровь  и
очевидная   неопытность,   самому   выбирать  себе  жену,  эти   затруднения
оказывались весьма  серьезными. Но любовь Тимосфена к  своему приемному сыну
была столь велика, что он уже начал,  по мере сил и возможностей, налаживать
такие контакты.
     Поначалу   метеки  вежливо   уклонялись   от   его   знаков   внимания,
придерживаясь той жироко распространенной  точки  зрения, что всадник  может
добиваться их дружбы исключительно  с целью занять у них денег, но Тимосфену
удалось преодолеть это препятствие, прямо изложив суть дела своему  казначею
Парису.   Надо  сказать,   что  все  афинские  казначеи  и  ростовщики  были
иноземцами,  ибо  эти профессии считались  недостойными граждан. Когда Парис
убедился,  что  благородный всадник всего-навсего  ищет  невесту  для своего
приемного  сына, он тут же предоставил себя в полное распоряжение Тимосфена,
начав, разумеется, с того, что пригласил его в собственный  роскошный  дом и
представил ему трех своих незамужних дочерей. Одна из них, младшая, по имени
Фетис,   чрезвычайно   понравилась   Тимосфену   своей  неброской  красотой,
целомудренностью и скромностью.  Именно о ней и говорил  благородный всадник
со своим приемным сыном по дороге к эргастерии, причем с явной укоризной.
     - Эта маленькая  Фетис  -  ну  ты  помнишь,  дочь Париса,  -  по-моему,
очаровательное дитя,  Аристон. А  ты так и не  навестил  ее с тех пор, как я
ввел тебя в их дом.
     - Мне не нравятся очаровательные дети, отец, - серь-
     езно  сказал  Аристон.  -  Я  предпочитаю  взрослых  женщин  -   умных,
своенравных,  страстных.  С  независимым  характером.  И  красота  меня   не
привлекает. Скорее даже отталкивает. Красота это проклятие. По крайней  мере
для меня  она всегда была проклятием. Ибо  что дала  она мне в  жизни, кроме
ужаса и страданий? Если я когда-либо женюсь, - что,  по правде говоря, очень
сомнительно,  ибо  этот  мир  слишком  неподходящее  место  для  того, чтобы
приводить  в него детей, - то можешь быть уверен, моя жена будет некрасивой.
Или еще лучше - уродливой.
     Тимосфен с удивлением уставился на своего приемного сына.
     -  Клянусь  Афродитой, - воскликнул  он, - ты  можешь толком  объяснить
почему? Аристон улыбнулся.
     -Все очень  просто, отец. Красота определяет  всю жизнь женщины.  Я  ни
разу не встречал красивой женщины - а у Парфенопы я видел многих красавиц, -
чьи  интересы не  замыкались  бы  полностью  на  собственной  очаровательной
персоне. Все по-настоящему привлекательные женщины, которых я знаю, только и
делают, что  милостиво принимают знаки внимания  мужчин и в  придачу  цветы,
подарки,  драгоценности,  наряды  и  просто  деньги.  Можешь   назвать  меня
эгоистом, но если уж я завожу семью, то  хочу быть  хозяином и повелителем в
своем  доме. Моя милость должна  быть желанна для моей супруги, а  не ее для
меня.  Я  хочу, чтобы  мое  слово  было законом,  чтобы  любая  моя  прихоть
воспринималась  как царственное повеление. А что может быть лучше для этого,
чем женщина,  которая получает урок  смирения  всякий раз, когда смотрится в
зеркало?  Что  может  лучше способствовать  кротости  и  покорности женского
сердца,  чем ясное  понимание  того,  что ее господин  в  любой момент может
хлопнуть дверью и на любом углу найти себе куда более соблазнительное тело и
очаровательное личико. И можно ли найти более  надежную гарантию супружеской
верности,  чем  лицо  и  фигура  твоей  жены,  вызывающие  у  потенциального
соблазнителя приступ зевоты?
     - Я вижу, ты все обдумал, не так ли? - сказал Тимосфен.
     - Вот именно - вплоть до подходящей кандидатуры,
     девушки,  на  которой  я  никогда не  смогу жениться,  что,  согласись,
особенно смешно.
     - И кто же она?
     -  Хрисея,  сестра Даная. Не беспокойся!  Я отлично  знаю, какой дурной
славой пользуется эта семья! Пандор и его младший сын Халкодон - законченные
извращенцы, а Брим просто грубая скотина. И  только  мое уважение к Данаю не
позволяет мне открыть ему глаза на то, что всем очевидно; его почтенная мать
по крайней  мере дважды наставила рога этому жеманному старому щеголю: раз с
сыном мясника, произведя на свет Брима; и другой раз - с царственной особой,
зачав от него Даная, единственного приличного человека - возможно, не считая
Хрисеи - во всей этой семье.
     -  Почему ты  говоришь  "возможно", если  влюблен в  нее? - осведомился
Тимосфен. Аристон весело расхохотался.
     - Да я вовсе не влюблен в нее! - сказал он. - Как можно любить девушку,
которую ты никогда не видел?
     - Ты ее ни разу не видел?  Да полно, Аристон! Даже в дни моей молодости
можно было найти способ - подкупить рабынь, сесть рядом в театре, подстеречь
на  углу  во  время  женских  празднеств,   таких,  как  праздник  Артемиды,
Па-нафинеи и...
     - Ну разумеется! Но все  дело  в том, что я не хочу глядеть на нее. Я в
любом случае не могу на ней жениться, поскольку  она гражданка Афин; в таком
случае, к  чему мне ее соблазнять? Благодаря Парфенопе и ее маленьким нимфам
я  не испытываю недостатка  в женской ласке. А так это  просто игра. Я прошу
Даная  передать  ей мои  заверения в  совершеннейшей  преданности,  чего  он
наверняка не делает, так как все эти разговоры ему явно не нравятся, в то же
время это  служит достаточным  объяснением моей несговорчивости для чересчур
ретивых мамаш и настырных папаш-метеков, уже считающих деньги,  которые я от
тебя унаследую.
     - А в действительности дело вовсе не в ней, - подытожил Тимосфен.
     - Нет. Дело в двух других женщинах, - тихо произнес Аристон.
     - И кто же они?
     -  Парфенопа,   которая   так  хорошо   удовлетворяет   мои  физические
потребности, что тем  самым отбивает у меня охоту совершать всякие глупости,
и Фрина, память о которой согревает мне дущу.
     - Ты очень странный юноша,  - заявил Тимосфен. - Должен признаться, что
не пони...
     Это было все,  что он  успел  сказать,  ибо  в это самое мгновение  его
лошадь  вдруг  встала  на дыбы с пронзительным  ржанием. Как и все  афинские
всадники,  Тимосфен был  великолепным  наездником.  Он ухитрился совладать с
мечущимся,   хрипящим,  обезумевшим  животным,  но   лошадь  тут   же  вновь
вздыбилась, молотя передними копытами прозрачный воздух; на этот раз Аристон
успел заметить камень, ударившийся о булыжники мостовой после того, как он с
огромной силой  врезался  в бок  серого  жеребца. Чуть  повернув  голову, он
встретился   взглядом   с   невысоким   коренастым   человеком   Гераклового
телосложения; его  лицо, окаймленное  густой черной бородой, было совершенно
искажено лютой злобой, а его огромный кулак сжимал еще один камень.
     - Берегись, отец! - крикнул Аристон, но было уже слишком поздно; камень
белесым  пятном промелькнул  на фоне золотистого пополуденного неба. Аристон
увидел, как  он ударил его приемного  отца прямо  в лоб, увидел,  как  кровь
хлынула  внезапной, неукротимой  струей,  но к этому моменту  он был  уже  в
воздухе, легким, стремительным соколом налетев на врага Тимосфена.
     Его противник был по меньшей мере вдвое сильнее его, но не имел никакой
подготовки.  Будучи искусным  панк-ратиастом,  Аристон  мгновенно  опрокинул
своего мощного бородатого врага, затем, как только он поднялся, вновь поверг
его на землю  ударом ногой в подбородок, рубанул его  по шее ребром ладони -
один  этот удар  мог  бы убить  более  слабого человека,  - вторым таким  же
ударом,  только  горизонтальным,  перебил  ему переносицу,  вызвав  обильное
кровотечение,  и   уже   собирался  добить  его,  когда  скифские  наемники,
выполнявшие в  Афинах  обазанности городской  стражи  и привлеченные криками
прохожих,  ставших   свидетелями  нападения,  выбежали  из-за   угла,  гремя
доспехами, схватили злоумышленника и увели его с собой.
     266
     Только после этого  Аристон сделал то, что ему  следовало  бы сделать в
первую очередь: он поспешил на помощь к Тимосфену.
     Дела всадника были  плохи. Все его  лицо было залито кровью. Крови было
столько,  что  лишь после того,  как  его  уложили  на носилки и принесли  в
лечебницу врача Офиона, обнаружилось, что  его правое бедро было раздроблено
как минимум в  трех местах,  при этом  осколки бедренной кости  вонзились  в
мышцы его бедра, подобно множеству  остро отточенных лезвий. И что еще хуже,
ореховидный  сустав бедра был разбит до такой  степени,  что  его невозможно
было восстановить.
     - Ну что? - спросил Аристон Офиона, когда тот закончил обследование.
     Врач медленно покачал головой.
     - Он обречен, - печально  произнес он. - Хуже всего то, что он не умрет
сразу. Его  организм слишком  силен.  Видишь  ли,  в  его  возрасте подобные
повреждения бедренных костей  не  заживают.  Ногу я мог бы залечить;  в этом
случае он бы просто остался калекой. Но я не знаю способа залечить сломанное
бедро. В  конце  концов начнется заражение  крови, и он умрет. Если  и не от
заражения, так от истощения,  от бесконечных бессонных ночей, от невыносимой
изматывающей  боли.  Пройдет  время, и  даже  опиум  не сможет облегчить его
страдания. А рана на лбу - пустяк. Небольшое сотрясение, только и всего.
     Аристон  посмотрел  в  глаза  врачу  и,  проведя  языком  по  высохшим,
потрескавшимся губам, выдавил из себя только одно слово: "Сколько?"
     -  Полгода. Год.  А  может, и  два. Но нам следует молить богов,  чтобы
конец наступил  как можно скорее. Это будет тяжкое зрелище, Аристон. Будь  с
ним рядом, постарайся сделать для него все, что в твоих силах.
     - Я не отойду от  него ни на шаг, о достойный  врач! - поклялся Аристон
и, повернувшись, поспешил обратно в комнату, где лежал Тимосфен.
     И все же ему пришлось удалиться от ложа  Тимосфена, причем на весь день
и  всю ночь, пока  его  приемный  отец мирно  спал под воздействием  сонного
зелья, которое дал ему
     врач. Первым делом Аристон направился в тюрьму, где раб по имени Пактол
ожидал того  часа,  когда он  предстанет перед  гелией,  народным судом,  по
обвинению в попытке убийства  знатного афинянина. Он пошел туда  потому, что
на  первый  взгляд  ужасное злодеяние  Пактола  было напрочь  лишено всякого
смысла. Любой раб прекрасно знал, что  убийство или даже  покушение на жизнь
всадника  означало  для  него  мучительную  смерть  от  рук  государственных
палачей.  Афинский  гражданин, охваченный яростью или отчаянием, еще мог  бы
бросить вызов судьбе, зная, что его в худшем случае ожидает чаша с  ядовитым
соком крапчатого болиголова, то есть относительно  безболезненная смерть. Но
раб, готовый испытать на себе изощренное искусство афинских  палачей, должен
был бы иметь  для этого  столь  ужасные основания, что их  трудно  было даже
вообразить. А какие вообще могли быть основания у любого слуги желать смерти
Тимосфена, добрейшего человека, ни разу в жизни не поднявшего даже голоса на
своих рабов, не говоря уж о том, чтобы поднять на них руку?
     Значит, Пактол должен был быть наемным убийцей. Но  кто мог его нанять?
Насколько было известно  Аристону, у его приемного  отца  не  было ни одного
серьезного врага. Да и неужто наемный убийца стал бы среди бела дня кидаться
камнями? Разве  не  разумнее  было  бы  вонзить  нож в спину своей  жертве в
уличной толпе? Или выпустить стрелу из укрытия? Или подсыпать  яд  в чашу  с
вином в какой-нибудь таверне.
     Все происшедшее  не поддавалось никакому  объяснению. И именно  поэтому
Аристон хотел поговорить с убийцей.
     При ближайшем рассмотрении лицо этого могучего раба, несмотря на то что
оба  его глаза были подбиты, а нос сильно распух  от удара,  нанесенного ему
Аристоном, оказалось  на редкость приятным.  Более  того, во всем его облике
сквозило даже какое-то благородство. Аристон долго и  пристально  смотрел на
него. Затем он негромко произнес только одно слово:
     - Почему?
     Вместо ответа Пактол молча показал ему свою обнаженную спину.
     У Аристона перехватило дыхание. Ему приходилось ви-
     деть следы побоев, но он даже представить себе не мог, что человеческая
спина может быть так исполосована плетьми. На ней буквально  не было  живого
места.  Подобные  истязания  наверняка убили  бы менее сильного человека. Но
когда он вновь  обрел дар речи, его  голос был все так  же  сдержан,  вопрос
столь  же  лаконичен, как  и подобало истинному лаконцу.  Он  опять произнес
только одно слово, еще тише, чем предыдущее:
     -Кто?
     -  Орхомен!  -  взорвался Пактол. - Но  по  приказу твоего благородного
отца!
     Аристон  медленно покачал головой. Его голос прозвучал ровно, спокойно,
но при этом с безграничной уверенностью:
     - Нет.
     - Что нет? - рявкнул Пактол. - Ты хочешь сказать, что твой отец...
     - Ничего  об этом не знал. Именно это я и хочу сказать. Мой отец годами
не бывал  в мастерских. То.  что делает  Орхомен, он делает  по  собственной
инициативе. А теперь расскажи мне, за что он избил тебя?
     - Мой маленький сын был при смерти. Мой  маленький Зенон. Кроме него, у
меня никого  не осталось. Месяц  назад умерла моя жена  -  умерла от голода,
благородный Аристон! Да,  я  знаю,  знаю! Ты лично  распорядился, чтобы нам,
рабам,  выплачивали деньги на пропитание, хотя мы всего-навсего рабочий скот
и ты  не обязан был этого делать. Вот почему я не направил тот камень в твою
прекрасную голову...
     - Продолжай, Пактол, - прошептал Аристон.
     -  Но дело в том, что Орхомен присваивает эти  деньги себе - эти жалкие
несколько оболов,  которые могли  бы  спасти мою жену,  моего сына. В других
мастерских рабам больше повезло; управляющие крадут лишь часть этих денег.
     - Я слушаю тебя, - сказал Аристон.
     - И вот я украл немного серебра, чтобы спасти  жизнь моего Зенона.  Все
было напрасно, ибо он  умер в ночь перед  тем  как я попытался  убить твоего
отца. Я  взял  всего несколько  маленьких  кусочков,  предназначавшихся  для
отделки
     парадных  доспехов полководца Никия, -  после того как я  тщетно умолял
Орхомена дать мне денег на лекарства  для моего сына. Он грубо отказал мне и
пинками погнал меня обратно на работу.
     Пактол остановился и окинул взглядом элегантно одетого юношу, стоявшего
перед ним. Затем гневно произнес:
     -  Я  полагаю, ты сейчас скажешь, что ничего не знал о надсмотрщиках  с
освинцованными  плетьми, которых он  держит в каждой мастерской твоего отца!
Готов биться об заклад, что, посещая нашу мастерскую, ты ни разу...
     - Не видел их? Нет. Посуди сам, Пактол. За все время, что я бывал в той
мастерской,  где  ты  работал, я хоть  раз входил  в нее без сопровождающих?
Разве меня всякий раз  не  встречали  на улице, не  задерживали под  всякими
предлогами?
     Раб медленно склонил голову. Затем вновь ее поднял.
     - Да,  это так, молодой господин, - признался  он. -  И эти  убийцы  со
своими кнутами всегда выбегали  через заднюю дверь  перед тем, как ты входил
через переднюю.  Я это  заметил. И  даже допускал, что ты ничего об этом  не
знаешь.  Но поверить,  что  и  твой  отец ничего  не  знал, это было бы  уже
слишком.  Я слышал,  что ты добр. Твои  рабы  восхваляют тебя, как бога. Они
клянутся, что вскоре получат свободу.
     - Да. И ты тоже ее  получишь, -  заявил  Аристон. Пактол  уставился  на
него; его глаза под огромными мохнатыми бровями пылали.
     - После того, что я сделал? - прошептал он.
     -  Да,  после того, что  ты  сделал.  Сегодня же  я  откажусь  от  всех
обвинений в твой адрес перед архонтом-басилеем. И я предлагаю тебе должность
телохранителя  моего  отца;   если   же  он  не  выживет,  ты  будешь   моим
телохранителем.
     И  тогда  огромный,  могучий,  подобно  Гераклу,  Пактол  склонил  свою
косматую голову и заплакал.