нно неподготовленным к  ошеломляющей  красоте  аттической столицы. Он
был так потрясен, что едва прислушивался к словам Орхомена, который  шутливо
болтал с  потрепанным,  жутко  уродливым  афинянином,  напоминающим  пьяного
сатира; в кошельке у него явно не было ни обола.
     - А если б тебе пришлось выбирать хозяина, кого бы ты выбрал? - спросил
уродливый афинянин.
     - Себя! - сострил Орхомен.
     - Хорошо. А если бы это не получилось? -  продолжал допытываться лысый,
могучий человек с лукаво поблескивавшими темными глазками.
     - Тогда бы поэта Эврипида.
     - Прекрасный выбор! А можно полюбопытствовать почему?
     Аристон  больше  не  слушал  Орхомена  и  безобразного  афинянина.  Его
внимание  привлек рассказ старого, высохшего раба, который стоял с ним рядом
и  шепотом повторял названия всех зданий, запечатлевшихся  в его памяти.  Он
перевел взгляд с  Агоры на Керамекус, квартал горшечников, затем на  черные,
задымленные  кузницы, расположенные  у  подножия  горы;  потом  посмотрел на
большой дорический храм Гефеста,  бога-кузнеца,  чье  изображение увенчивало
храм. Слева располагалась длинная крытая колоннада, украшенная  фресками. Ее
называли  колоннадой Зевса, и  жители  Афин  собирались  там  посплетничать,
укрываясь  от солнца и дождя. Рядом  высился храм Аполлона Покровителя, чуть
южнее  виднелся храм Геры,  а рядом, под  бдительным оком  богини, находился
городской  архив.  Сзади Аристон  разглядел  Булевтерион, где заседал  Совет
Пятисот. Затем старик указал ему  на круглое здание, называвшееся "фолос", в
нем собирались  притамеи или  комитеты  Совета. Каждый состоял из пятидесяти
членов одной трибы,  а чтобы ни одна триба не захватила власть, она  правила
Советом всего тридцать семь  дней. Дабы  граждане не могли  подкупить членов
притамеи и протаскивать через них нужные законы, очередность устанавливалась
жребием,  так  что ни один  из членов комитета  не знал,  когда он  придет к
власти.
     "Афиняне, - с мрачным  смешком сказал себе  Аристон,  - прекрасно знали
человеческую природу!"
     За деревянным, временно  возведенным помостом, на котором  выставили на
продажу его, Орхомена и  других рабов, находились две большие  колоннады. На
западной  стороне  одной  из них располагался фонтан  Эннеакроноса, а другой
своей стороной  выходил на Одено, музыкальный театр.  Старый  раб, с  охотой
рассказывавший все это Аристо-
     ну, показал ему на севере Агоры  алтарь двенадцати богов, от которого в
Аттике велся отсчет всем расстояниям.
     -  Чуть  подальше, - сказал он  Аристону,  -  расположена Стоа Пойкиле,
"Разрисованная  колоннада"  с  фресками Полигнота, где  изображена битва при
Марафоне  и  запечатлены  лица  знаменитых  людей,   принимавших  участие  в
сражении:  полемарха  Каллимаха, Мильтиада  и поэта  Эсхила, причем  они как
живые, а вся картина выглядит так удивительно объемно, что...
     Но тут в разговор встрял уродливый афинянин.
     - А  ты,  курсе калон, прекрасный юноша,  - обратился  он к Аристону, -
чего ты ждешь от жизни?
     Аристон внимательно  вгляделся  в маску сатира. Зевс свидетель, мужчина
был  безобразен!  Аристон  с  отвращением  и  презрением отвел  от него свои
сверкающие голубые
     глаза.
     -  Я  хочу  с ней  распроститься,  -  сказал он.  Безобразный  афинянин
улыбнулся.  И  внезапно  его  уродство странным образом исчезло. Его лукавые
глазки преобразили негармоничные черты лица: по-африкански широкие и плоские
нос  и  губы,  высокие  скифские  или  монгольские скулы, жидкую  бороденку.
Мужчина был прекрасен, ибо в нем жила душа, дух, даймонион.
     -  Это  слишком  легко,  - ласково возразил он.  -  Почему бы  тебе  не
попытаться стать ее хозяином, прекрасный
     юноша?
     Аристон удивленно воззрился на него.
     - Стать ее хозяином? Но как?
     -  Прими  ее такой, какая она есть.  Ты должен понять, что боль,  ужас,
страдание, горе - странно, что у такого юного человека все это есть в глазах
-  тоже иллюзии. Как и  почести, богатство и слава. Что счастье в философии,
то есть в любви к  мудрости, а не в обладании ею, сын мой!  Ибо мудрость как
женщина: прижми  ее  к  груди,  и она  окажется такой  же  каргой,  как  моя
Ксантиппа,  хотя -  Гера и  Гестия свидетельницы!  -  я  даю  ей  достаточно
оснований для ее гневных вспышек. Я ничего не знаю. Я  лишь повитуха, как  и
моя мать,  только я принимаю не детей,  рождающихся  на свет, а идеи. Скажи,
почему ты хочешь умереть?
     Аристон, ни слова не  говоря,  глядел на  афинянина. На языке  вертелся
вопрос:  во имя черного Аида, какое твое  дело? Но горькие восклицания так и
застыли  на  губах.  Отчасти   Аристона   удержало  спартанское  воспитание,
культивировавшее  уважение  к старшим. Но  лишь отчасти.  Почему-то  Аристон
почувствовал, что странному, властному мужчине есть до этого дело, что любой
человеческий опыт вызывает у него  интерес, участие, жалость и,  может быть,
даже  попытку помочь. Однако, чувствуя,  зная  это,  Аристон  все  равно  не
отвечал. Он не говорил, потому что не мог. То, что накопилось в душе, лежало
слишком глубоко, за словами или слезами.
     -  Скажи ему! - свистящим  шепотом  произнес  Орхо-мен. - Я  тоже  хочу
послушать твою версию.  Хотя...  лучше,  наверно, его предупредить...  Тебе,
видно, на роду написано убивать мудрецов... а он явно мудрец...
     - Говори, курос калон, - повторил афинянин.
     - Зачем? - спросил Аристон. - Какой от этого прок?
     -  Ты  когда-нибудь  видел,  как  хирург  вскрывает  нарыв?  -  спросил
афинянин.
     Аристон  рассмеялся. Его смех льдышками рассыпался  в  воздухе. И сразу
стало холодно.
     - Тебе охота захлебнуться в гное, незнакомец? - сказал он.
     - Я хороший пловец, - ответил афинянин. - Говори, сын мой.
     -  Прекрасно. Я внебрачный  ублюдок.  Я  спал  с  родной матерью.  Убил
собственного отца. Я...
     Он осекся. Безобразный мужчина смотрел на него, улыбаясь.
     -  У меня  впереди  целый день, златокудрый  мальчик, -  сказал он. - И
больше терпения, чем ты можешь себе вообразить. Однако я должен предупредить
тебя:  только правда приносит исцеление. Тебе  это  когда-нибудь приходило в
голову?
     - Правда? - прошептал Аристон. - Что есть правда, незнакомец? Разве она
существует?  Разве в  мире существует  что-нибудь,  кроме  похоти и кошмара?
Разве жизнь не состоит лишь из безумия, горя и боли?
     -  Не знаю, - сказал  афинянин. - Но  ведь  я  ничего  не знаю.  Скажи,
курос... когда тебя вели сюда, ты проходил
     через Акрополь?
     - Да, - кивнул Аристон.
     - Неужели он не прекрасен?
     - Прекрасен, - сказал Аристон.
     - Но разве это  не часть жизни? Я имею в виду красоту, гармонию  линий,
элементов, пропорций. Неужели ты никогда не  встречал  прекрасной девушки, с
песней спускавшейся по тропинке, когда почти все деревья стоят в белом
     цвету?
     - Да, - выдохнул Аристон. - О да!
     - Ну вот и начни с этого. Расскажи мне... о ней.
     И внезапно Аристон услышал откуда-то издалека голос:
     -  Ее звали... Фрина. И  она была  прекрасна,  как  звездная  ночь.  Ее
походка была... музыкальной. А руки так нежны! Ее губы...
     Не веря своим ушам, он понял, что это его голос!
     - Продолжай, сын мой, - сказал афинянин.
     И  Аристон  рассказал.  Рассказал  все.  Слова,  вырывавшиеся   наружу,
царапали, раздирали горло.  Они  имели вкус желчи, соли и крови.  Но Аристон
уже не мог остановить их поток. Он должен был выплеснуть все. Все до конца.
     Афинянин  не  прерывал его, только повторял:  "Продолжай, курос" всякий
раз, как Аристон замирал, чтобы перевести дыхание.
     Но когда  юноша наконец завершил свою повесть, мужчина наклонил большую
лысую голову и просто сказал:
     - Я дурак. У меня нет ответов на это. Но, может...
     - Может, что? - спросил Орхомен.
     - Я задаю вопросы, но никогда не отвечаю на них. Ибо я уродливый старый
дурак,  который  ничего  не  знает. Но  я  спрашиваю:  может  быть,  столько
страданий вместилось в такой  короткий отрезок жизни, чтобы потом, в гораздо
более  длинный  период,  человек узнал огромное счастье?  Разве не может  он
обрести любовь, самообладание,  спокойствие,  мир?  Даже...  мудрость,  хотя
большинству людей в этом отказано... Может, он не просто мальчик, за которым
будут
     бегать женщины и извращенцы? Разве я не угадал в нем истинной глубины?
     Затем, не  дожидаясь  ответа Орхомена, уродливый  афинянин повернулся и
пошел прочь.
     - Подожди! - вскричал Орхомен, и голос его задрожал от голода и боли.
     -Да?
     - Купи его! - Орхомен чуть не плакал. - Купи меня! Мне ничего больше не
нужно от жизни, только иметь такого хозяина!
     Безобразный мужчина  остановился,  и на лице его появилась непритворная
грусть.
     - Сын мой, у меня нет ни обола, - сказал он.
     - Найди богатого друга! Попроси взаймы! Я отработаю... я верну...
     -Ты делаешь мне честь, сын мой, но  какой богач ссудит деньги тому, кто
у него как бельмо на глазу?  Да  еще для покупки рабов?! Они же знают, что я
тут  же вас обоих  освобожу, ибо  даже  такой  дурак,  как я, понимает,  что
рабство - это позор и проклятие.
     - Пожалуйста! - Орхомен теперь действительно плакал.
     - Благодарю тебя  за доверие, сын мой. Благодарю вас обоих. Я ухожу. Но
вернусь!  Больше  я  ничего не  могу  обещать.  Сеять  в  человеческой  душе
призрачные надежды жестоко и подло.
     Аристон наконец тоже подал голос.
     - Как тебя зовут, господин? - тихо спросил он.
     -  По-разному,  в  основном  довольно  нелестно. Но мое  имя  - Сократ,
каменотес, - ответил безобразный афинянин.
     Однако ничего  из  этого  не вышло. Возможно,  Сократ и пытался собрать
денег, чтобы купить им свободу, но он в то  время еще не был таким известным
человеком,  каким стал впоследствии, и это затрудняло поиск кредиторов. Да и
потом  он  бы все равно  не успел. Через час  Орхомена продали  управляющему
Никия,  который  пришел в восторг от его могучих мускулов и почти Геракловой
стати. Дело в том,
     что   благородный  Никий  сколотил  приличные   деньжата,  давая  рабов
напрокат,  за  один обол в сутки, владельцам  рудников в  Лауриуме.  Поэтому
управляющий  прекрасно понимал,  что стратег  оценит  человека  богатырского
телосложения и  здоровья. Это была прекрасная покупка. В  день  доход  Никия
составлял тысячу оболов, или  мину  и  еще  три  четверти,  а точнее, мину и
семьдесят драхм. В  год это  равнялось  восьми с  лишним талантам.  Что было
совсем неплохо!
     Но когда Орхомен попросил, чтобы управляющий купил
     Аристона, тот решительно покачал головой.
     -  Твой миленький дружок не протянет в  шахте и неделю. А  при нынешней
дороговизне так часто менять рабов  невыгодно. Но я сделаю тебе... да  и ему
одолжение: расскажу о нем банщику Поликсену. У Поликсена очень даже неплохо,
а  мальчишка  такой хорошенький,  что  скоро заработает  денег и  купит себе
свободу.
     - Как он их может заработать? - спросил Орхомен.
     - О!.. Как помощник банщика! - ответил управляющий Никия.

Глава XI

     Одно  плохо: они не знали, что такое 'помощник банщика, ведь  спартанцы
привыкли выражаться прямо, и уж грешить - так откровенно. Вероятно, Орхомен,
который был на десять лет старше Аристона  и имел больше жизненного опыта, а
также довольно изощренный  ум, сразу бы  догадался  о чем речь,: стоило  ему
только  увидеть  банщика  Поликсена. Но этого  не случилось. К  тому времени
бывшего  илиарха  спартанской городской  стражи  уже  увели  с  рынка, и  он
направлялся  на  серебряные  прииски, навстречу  рабству и  верной смерти от
затяжных каждодневных мучений.
     Когда  же  явился  Поликсен  -  конечно,  это  было  прозвище,  которым
наградили   его  клиенты,   находя,  что  настоящее  сирийское  имя  банщика
совершенно  непроизносимо,  и  желая  к  тому  же  блеснуть остроумием,  ибо
"поликсен" переводится как "много гостей",  - Аристона  сразу  затошнило при
виде его  откровенно порочной, умильной рожи  евнуха  с  маслеными глазками.
Поликсен  был далеко не  глуп. Он тут же смекнул,  что перед  ним  бесценное
сокровище, и  в пять минут  купил Аристона,  дав за  него неслыханно высокую
плату.  Он даже  не поторговался, испортив работорговцу все  удовольствие...
Мыслимое ли дело,  целых пятьдесят мин за какого-то безбородого,  смазливого
юнца?! Работорговец слишком поздно понял,  что мог бы запросить вдвое больше
и сириец раскошелился бы, даже не пикнув.
     Поликсен взял Аристона за руку.
     - Пойдем, дорогой, - проворковал он. - Пойдем домой с папой Поликсеном,
мой сладенький.
     В тот же вечер Аристону стало понятно, что такое помощник банщика. И он
предпринял вторую попытку самоубийства.
     Толстый и надушенный  клиент, заплативший  Поликсену целых две  мины за
час  пребывания с  новым  юношей,  вылетел с воплями  из  маленькой спальни.
Поликсен  вбежал  как  раз вовремя, чтобы  снять с  крюка Аристона,  который
повесился  на  собственном поясе.  К  счастью  (или  к  несчастью, этот  как
посмотреть),  юноша  был  еще  жив,   хотя  его  прекрасное  лицо  приобрело
неприятный синюшный оттенок.
     После  этого  Поликсен держал его совсем голым  и заламывал за  час три
мины. Богатые афиняне сетовали, но все равно платили.
     - Ах! - ворковали и щебетали они.  - Он просто очарователен! И такой...
потрясающий! Такой целомудренный! Бедняжку даже жалко!
     Затем  Аристон попытался уморить себя голодом.  Но это оказалось ему не
по силам.  Хитрый  сириец ставил передним такие изысканные блюда, за которые
сам  персидский царь сделал  бы  его  своим  сатрапом. Спартанская  кухня, к
которой привык  Аристон,  была  такой  отвратительной,  что  другие  эллины,
потешаясь над ней, уверяли, будто именно  здесь кроется разгадка спартанской
храбрости: лучше умереть, чем отведать  черного спартанского варева, которое
подают к пиршественному столу. Но, по  правде сказать всем остальным эллинам
тоже нечем было похвастаться. Их пища в лучшем  случае отличалась простотой.
Восточные  же  яства,  которые  Поликсен  выставлял  перед своим драгоценным
рабом, одним ароматом могли  соблазнить даже  святого, заставив его впасть в
грех чревоугодия.
     Так что Аристон ел и не умирал. И уже поэтому перестал быть спартанцем.
Он  больше  не  пытался покончить жизнь  самоубийством. Теперь  его  утешало
другое: он вбил себе в голову, что влачит столь жуткое существование по воле
Эриний,  карающих его  за  грех отцеубийства. А значит,  впереди маячил пока
далекий, тусклый, но все-таки лучик
     надежды.  Аристон,  как и прочие эллины,  привык  мыслить логически,  а
логика  подсказывала ему,  что  наказание -  это один из  способов отпущения
грехов. Может, когда-нибудь боги...
     Если только они есть... И если в жизни есть хоть что-нибудь хорошее, не
гнусное.
     Конечно,  Аристон очень  страдал. Каждую ночь  он узнавал  все новых  и
новых  эллинов,  которых,  исходя  их  официальной морали,  не  должно  было
существовать. Они считали своим покровителем поэта Тамира, который, согласно
легенде,  был  первым,  кто  влюбился в  человека своего  пола.  Они обожали
Аполлона, первого бога, тоже поддавшегося порочной страсти, лелеяли память о
спартанском  царевиче Гиацинте, чья трагическая гибель была вызвана тем, что
Западный Ветер и Аполлон соперничали из-за его ласк.
     Испытывая  какое-то новое, доселе незнакомое чувство омерзения, Аристон
выслушивал их жалобы на женщин.
     -  Они  такие...  такие   крикливые,   разве  ты   не  замечал?   Такие
неаппетитные. Их... их естественные отправления... фу! Такое скотство, такая
гадость, мой дорогой! Бабы - это мешок с потрохами, всякий раз с новой луной
истекающий кровью. Как плохо, что нельзя по-другому продолжить род, иначе...
     Даже в тот откровенно бисексуальный век  они были невыносимы.  Ведь и в
Афинах мужчине не позволялось заниматься исключительно мужеложством.  За это
его могли  лишить  гражданства. Разумеется, эллины считали преступлением  не
само мужеложство, а  порицали лишь тех, кто  напрочь отказывался  от женщин.
Боги сотворили  оба пола одинаково прекрасными, и  пренебрегать любым из них
считалось признаком гордыни, если не хуже. Поэтому хороший гражданин мог - а
в  Афинах так  почти  всегда  и получалось  -  обладать  любыми  прелестными
мальчиками, если  только он  не оставлял  вниманием  свою  жену,  любовниц и
рабынь. Конечно,  некоторый  перевес  все-таки был на стороне консервативных
граждан, которые решительно утверждали, что мужчина должен иметь дело только
с женщинами.  И эти старомодные чудаки производили на свет сыновей, а Афинам
очень  нужны были  моряки  и солдаты.  На  подобных людей утонченные афиняне
смотрели свысока, как на
     неотесанную деревенщину.  Что  может  быть  прекрасней  целомудренного,
хорошо воспитанного мальчика? Прелестная девушка? Возможно. Но кому придет в
голову БЕСЕДОВАТЬ с женщиной? После окончания любовных утех что общего может
иметь мужчина с таким безмозглым существом?
     Безусловно, именно в столь специфическом отношении к любви, характерном
для  эллинов,  таилась  истинная причина того,  что  Аристон не повредился в
рассудке за полгода, что длилось его ужасное  рабство. Человек той культуры,
он,  естественно,  не мог  воспринимать  свои  вынужденные занятия  с  таким
невыразимым  ужасом, с  каким отнесся бы  к этому юноша, родившийся в другую
эпоху и  воспитанный  по-другому. Поэтому Аристон  терпел, вспоминал  Фрину,
вспоминал,  чувствуя,  как  в  жилах  закипает кровь,  даже  Арисбу, которая
показала ему, какой должна быть нормальная любовь.
     Он не тешил себя  мыслью,  что единственный  способ освободиться -  это
напасть  на одного из  тех,  кто покупает  его ласки, ибо  скопить  денег из
щедрых  чаевых,  которые  давали  ему богатые клиенты, все-таки  было пустой
мечтой. В лучшем случае его приговорили бы к медленной смерти  на  приисках.
Однако некоторые люди бежали даже из Ла-уриума. Бунты и побеги с  серебряных
рудников  участились в  последнее время из-за того, что афинянам приходилось
уменьшать  число  надсмотрщиков и перебрасывать их на поле брани! Под угрозу
было поставлено само  существование Лауриотской Совы - так называли афинские
драхмы.
     Аристон часто думал об Орхомене.  Жив  ли его враг? Прекрасно  зная ум,
выносливость и  мужество Орхомена, он  вполне  допускал  мысль  о  том,  что
Орхомен  бежал.  Но  что  он в таком  случае предпримет дальше?  Вернется  в
Спарту? Или будет скрываться в Аттике, чтобы...
     "Отомстить за смерть своего учителя, моего отца. Мне нельзя дожидаться,
пока он сюда заявится. Надо бежать... Бежать... ха-ха! Откуда, куда? Я могу,
конечно, воспользоваться кинжалом, который украл у Илы, одеться в прозрачный
женский хитон, что мне подарил Дейон, и удрать. Но как я выберусь из города,
обнесенного со всех сторон крепо-
     стной стеной? В какой новой кошмар попаду?  И  все же надо  попытаться,
ибо..."
     Он продолжал размышлять на эту тему, когда услышал девичье пение. Голос
был  невыразимо  прекрасен:  кристально чистый,  нежный.  Он звучал,  словно
флейта, звуки  были  такими  прозрачными,  серебристыми,  что напомнили  ему
журчание весенних вод, стекающих  по скалам в лесное  озеро. Однако где-то в
самой глубине таилась невыразимая печаль.
     Аристона охватила  дрожь.  Лихорадка.  Он дрожал, как человек, которого
бросает то в жар,  то  в холод. Девушка,  обладательница такого прелестного,
небесного  голоса, непременно  должна быть красавицей! Наверняка ее улыбка и
прикосновения  вернут ему  то, что  у  него крадут  еженощно, ежечасно:  его
мужскую  силу!  И,  забыв  о  своей  наготе, о  том, что  его  тело  умащено
благовониями,  а  лицо размалевано, забыв о  накрашенных  губах,  о  голубом
перламутре  на веках, о  том, что его темно-золотистые  волосы  выкрашены  в
жуткий  серебристо-пепельный  цвет.  Аристон припал  к  зарешеченному окну и