Аристон  вышел к нему, оповещая  всю  округу своей  мощной
глоткой о своих намерениях разорвать на куски соблазнителя своей жены.
     Аристон  подождал,  пока  его  вопли соберут изрядную толпу. Затем  он,
безоружный, вышел из дому.
     ^- Иди домой, Орхомен, - спокойно сказал он. - Да, твоя жена здесь. Она
пришла сюда, спасаясь от твоих пьяных выходок. Собственно говоря, она  живет
в одном гинекее с моей женой, которая ухаживает за  ранами,  нанесенными  ей
тобой. И здесь она останется, пока не выздоровеет и пока гелиэя не выдаст ей
свидетельство о разводе. Ты больше  никогда  не причинишь ей  вреда. Так что
самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, - это пойти домой.
     - Я убью тебя! - взревел Орхомен. - Я оторву тебе голову! Я...
     - Послушай, Орхомен, это становится просто скучным! - заметил Аристон.
     При  этих словах Орхомен ринулся на него как разъяренный лев.  Но, увы,
гигант не учел нескольких весьма существенных  обстоятельств: что он  был на
десять лет старше Аристона и не занимался никакими физическими упражнениями,
или, другими словами, что Аристон был на
     десять лет  моложе его  и при  этом  с религиозным  рвением каждый день
посещал  палестру,  чтобы  потренироваться  с  Автоликом  или  своим  тезкой
Аристоном,  что после Сфак-терии он ни разу  не брал в руки оружия,  так что
даже  присущее спартанскому  гоплиту умение  владеть  им было в значительной
степени  утрачено, в то  время  как  Аристон  за это время сражался  в  трех
ожесточенных  кампаниях  под знаменами своего нового полиса; что пьянство  и
обжорство сверх  меры подернули жирком его могучие мышцы;  что сейчас, когда
он еле держался на ногах от вина  и ярости, координация его движений, так же
как и реакция,  могли вызвать лишь жалость;  и, наконец,  что перед ним  был
один из трех сильнейших панкратиастов Аттики.
     Аристон  нырнул  под  его меч, поймал запястье его вооруженной  руки и,
используя ее как рычаг, а свою собственную широкую спину как точку  опоры, с
размаху швырнул его на землю под восторженный рев зрителей.
     Орхомен приземлился на камни мостовой с такой силой, что меч  вылетел у
него  из  рук и у него перехватило дыхание. Но он  все  же потянулся к ножу,
висевшему у него на  поясе, и  тут же получил удар ногой  в  подбородок,  от
которого у него потемнело в глазах. Когда он очухался, оружия при нем уже не
было. Аристон аккуратно сложил его у своего
     порога.
     -  Иди  домой,  Орхомен,  -  спокойно сказал он. Но  Орхомен с утробным
рычанием  вновь двинулся к нему,  и тогда Аристон ударил  его ногой в  живот
так, что огромный  спартанец тут же принес в жертву немилосердным богам все,
что  съел и  выпил в тот  день. Затем  Аристон рубанул его ребром ладони  по
переносице, сломав носовой хрящ и вызвав обильное  кровотечение, и, наконец,
взяв его могучую шею в замок, вновь бросил его с  такой силой, что задрожала
земля. Он встал  над  поверженным  Орхоменом и,  повернувшись  к  вопящим  и
улюлюкающим зрителям, произнес:
     - Афиняне! Пусть великая Гера засвидетельствует
     мою правоту! Решайте: должен ли я убить этого человека?
     - Убей его! - ревела толпа. - Убей эту темноволосую свинью!
     Аристон улыбнулся.
     - Нет, -  сказал он, -  в память о  нашей былой дружбе и о том, что  он
однажды спас  меня,  я дарю  ему жизнь. Но  я сделаю так,  чтобы он  позабыл
дорогу к моему дому!
     Сказав это. Аристон  приподнял огромную волосатую ногу Орхомена и одним
движением сломал ее о свое колено.
     -  Вот теперь,  друг мой, ты оставишь  меня и моих  близких в покое,  -
сказал он и, повернувшись, вернулся в дом.
     Вот так и вышло, что Орхомен явился в суд на костылях, с левой  ногой в
лубке. Его речь была на удивление хороша:
     он  обвинил  Аристона  в  похищении  его  жены,  обвинил  их   обоих  в
прелюбодеянии  и  потребовал  десять  талантов  в  качестве  компенсации  за
нанесенный ему ущерб наряду с возвращением его заблудшей супруги.
     Однако речь  Аристона  произвела  гораздо большее впечатление,  ибо  он
написал ее сам. Его ирония, хорошо продуманная и всегда уместная, била точно
в цель. Он сообщил суду о существовании документа, подписанного Орхоменом, и
предъявил его в качестве вещественного  доказательства. Его свидетели,  один
за другим, живописали  зверства и издевательства, которым Орхомен бессчетное
число  раз  подвергал  свою  первую  жену  Таргелию  и  которые  были  столь
бесчеловечны, что  вполне  могли  рассматриваться  как  истинная причина  ее
смерти.  Он  поведал о том, как  по просьбе Орхомена выкупил Клеотеру, после
того как она стала женой  спартанца, и  что большая часть этого долга до сих
пор еще не выплачена.
     - Итак,  дикасты, калокагаты, достойные  судьи,  - подытожил Аристон. -
Как видите, нет  ничего удивительного в том, что это  бедное дитя обратилось
за   помощью   именно   ко   мне.   Астуном    Филипп,   сын   Фета,   может
засвидетельствовать, в каком состоянии  была ее спина в тот роковой день! Он
видел ее, разодранную в клочья, всю  залитую кровью! Ну а что касается этого
смехотворного обвинения  в прелюбодеянии, то  я спрашиваю вас: когда, где  и
как  часто  имело оно место? Какие доказательства может он предъявить, чтобы
заставить вас поверить в то, что я был близок с его женой?
     Вы все женатые люди и,  без  сомнения, имеете кое-какое представление о
кротком нраве замужних афинянок. И вот я, тихо и ненавязчиво, спрашиваю вас:
кто из вас посмел бы привести любовницу в свой собственный дом? Многие ли из
вас, в наше время, могли бы привести в свой  дом хотя бы рабыню, если она не
совсем уродлива?
     Его слова утонули во  взрыве  хохота; дажедикасты дружно присоединились
ко всеобщему веселью. Когда смех стих, Аристон продолжил:
     -  Моя дорогая жена скоро должна разрешиться  от бремени,  иначе она бы
пришла сюда, чтобы  дать показания в  пользу бедной Клеотеры. Она рассказала
бы  вам, что, поскольку в ее  нынешнем  положении  она, разумеется, не может
жить в одном помещении  со мной, это несчастное  поруганное дитя делит с ней
ее комнату,  и их  ложа  стоят рядом  друг с другом. Итак,  довольно о наших
прелюбодеяниях! Я  прошу  вас, о дикасты,  освободить Клеотеру, это невинное
дитя,  от  этого жестокого  чудовища!  Я прошу  вас принять меры,  чтобы  он
никогда более не смог  причинить ей вреда. Я прошу  вас  поддержать  честь и
правосудие Афин! Пусть мудрая Афина, наша покровительница, возвысит ваши умы
и сердца. Я кончил, достойный суд, благородные архонты, благодарю вас!
     Его победа была безоговорочной. Гелиэя единодушно дала Клеотере развод.
Более  того,  она  вынесла  специальное  решение,   в  котором  предупредила
Орхомена,  что  если  он  причинит  своей  бывшей  жене,  свободной  метечке
Клеотере, какой-либо вред  или станет досаждать ей тем или иным  образом, то
он проведет остаток своей жизни прикованным к веслу на галере.
     Орхомен с  поникшей  головой  выслушал  приговор суда.  Затем,  бормоча
проклятия, он заковылял прочь на своих костылях.
     Когда  они  вышли  из  здания суда на яркий  солнечный  свет,  Клеотера
остановилась и  посмотрела  на Аристона  так,  что он  не смог вынести этого
взгляда;  будто,  подумал он,  ее только  что  приговорили  к смерти,  а  не
даровали желанную свободу, а с ней и новую жизнь, полную надежды и радости.
     -  Ну и что  же теперь, мой господин? - прошептала  она.  -  Я не  могу
вернуться в твой дом. Не могу! Я не могу
     смотреть в глаза Хрисее! Слишком велик грех, отягощающий мою душу!
     - Грех? - переспросил Аристон.
     - Да.  Мой грех в том, что я хочу быть  твоей. Что в мыслях, в сердце я
более чем виновна - виновна именно в том,  в чем обвинил нас Орхомен!  Что и
от телесного греха меня уберегли только боги и твое великодушие! Ты - другое
дело:  у тебя есть жена,  которая любит тебя и которая носит ребенка в своем
чреве! Твоего ребенка, Аристон!
     Она уронила голову на грудь и громко разрыдалась;
     рыдания  вырывались у  нее  из  горла, и  она не  могла  ничего с собой
поделать.
     - Клео, - простонал он.
     - Я  не вынесу этого,  мой  господин! Эти мысли убивают меня. Стоит мне
представить, что  ты прикасался к  ней, держал ее в своих объятиях,  целовал
ее, что ваши тела и души сливались воедино... О Аристон, Аристон! Это сводит
меня с ума, я прокляну всех богов, я умру! Это убьет меня!
     - Клео! - повторил он в полном отчаянии.
     - Я мечтала носить в себе твоего  ребенка,  мой господин.  Чувствовать,
как он растет там, внутри, такой  маленький теплый круглый мягкий комочек. Я
мечтала  родить его, и мое счастье при этом было бы  столь велико,  что я не
ощущала бы боли! А потом, потом я держала бы его в своих руках, прикладывала
к  своей  груди, и  прикосновение  его крохотного ротика доставляло  бы  мне
неземное блаженство! Он  был  бы  похож на  тебя, ведь  правда  -  это дитя,
которого никогда не будет, которому не суждено появиться на свет? И с каждым
днем он становился бы все  более и более похожим на тебя,  таким же высоким,
сильным, красивым! О Аристон, Аристон! Дай мне нож!  Пусть его  лезвие будет
достаточно  длинным, чтобы достать до  моего  сердца, и  достаточно  острым,
чтобы не причинить  мне ненужных  страданий! Дай мне умереть сейчас,  сразу,
это лучше, чем умирать медленно, день за днем!
     Он взял ее за  руку  и потащил за собой по оживленной улице.  Ибо самым
невыносимым было то, что здесь, на глазах у ухмыляющейся толпы, он не мог ни
поцеловать, ни хоть как-то утешить ее.
     Спустя час они уже стояли в прихожей маленького домика, который он снял
для  нее.  Она была очень бледна, но  уже  вполне  овладела собой. Медленным
жестом она протянула ему руку.
     - Обещай мне, мой  господин, - ровным голосом проговорила она, - что ты
больше  сюда не придешь.  Я  же, в свою  очередь, обещаю не  причинять  себе
вреда. Ибо только так мы сможем стать достойными того, что было между нами и
чего больше уже быть  не должно! Пусть это останется чистым и незапятнанным.
Я  выдержу это испытание. Я стану жрицей твоего культа,  вся моя  жизнь,  до
последнего вздоха,  будет  посвящена  поклонению тебе, боготворению  тебя. Я
буду  гиерофантом твоих  благословенных мистерий. Я  думаю, что  это большая
честь для меня! Так ты обещаешь мне это?
     - Ты требуешь невозможного! - сказал он.
     - Попытайся. Я знаю, ты сможешь. Это я слаба. И именно поэтому я умоляю
тебя сжалиться надо мной, мой господин. Пощади меня, молю тебя!
     - Если я только смогу, - прошептал он. -  Клянусь всеми муками Тантала,
оковами Прометея, камнем Сизифа, я не приду сюда, если смогу. Я клянусь тебе
в этом моей любовью!
     Но  он  не смог. Ничто  не  могло отвлечь его,  заполнить пустоту в его
сердце  и  мыслях. Хрисея была  уже на поздней  стадии беременности, всецело
поглощенная  своей  безумной  идеей,  что  на этот  раз ее ребенок  выживет,
невзирая на весь ее  предшествующий опыт, убедительно свидетельствовавший об
обратном. Но даже если бы она не была столь погружена в свои переживания, ее
скромные прелести  вряд  ли смогли бы  удержать  его.  Он решил прибегнуть к
испытанному средству  и  отправился  в благоуханную обитель греха Парфенопы.
Увы, он быстро убедился, что сжигала его не просто похоть, что страдал он от
истинной любви, что его ум,  душа и трепещущая плоть плавились в ее горниле,
теряя  способность реагировать на что-либо иное, что  он уже не мог смотреть
ни на какое  другое лицо,  каким бы прелестным оно  ни было, слышать другой,
пусть  самый   нежный,  голос,   желать  другое,   пусть  самое   гибкое   и
сладострастное, тело.
     Всю ночь он просидел у окна, рассеянно прислушиваясь к шумным возгласам
ликующей  толпы.  До Афин наконец-то дошли  известия от  Алкивиада, который,
очевидно, вознамерился  доказать,  что  нельзя  судить  о  человеке  по  его
поведению  или внешности,  во  всяком  случае,  если этот человек гений. Как
Алкивиад. Величайший полководец, который  когда-либо рождался в Афинах. Этот
любитель  мальчиков.  Этот  жеманный,  шепелявый   щеголь.  Этот  нечестивый
богохульник. Этот  ценитель шлюх. Этот вечно пьяный мерзавец, который вернул
Фасос и Селимбрию. Захватил Хризо-поль и основал там таможню, так что теперь
каждый  корабль, идущий  из Понта Эвксинского, вынужден платить дань Афинам.
Осадил Халкедон, обложил  его данью и принудил к союзу и вот теперь  измором
взял  могучую  Византию,  царицу  городов,  так  что   Афинская  Сова  вновь
распростерла свои крылья над всем Боспором.
     И тем  самым,  по  всей  видимости, принес мир Афинам.  "Лишив  меня, -
размышлял Аристон - единственного достойного выхода из создавшейся  ситуации
- превратить квадратный род  чужой  земли в  землю  Аттики, полив  его  моей
кровью. Что же, да будет так! Да простят меня Артемида и Гестия! Да поглотит
мою честь мрак Аида! А мою тень - Тартар!"
     Он встал и вышел в ночь.
     Он подошел к этому маленькому  домику.  Тихо, неуверенно постучал в эту
дверь.
     Клеотера  открыла ее. Она молча  стояла  на  пороге. В руке  у нее  был
фонарь. В его свете он заметил, что глаза ее покраснели и опухли от слез.
     - Клео, - произнес он.
     Она  стояла и смотрела  на  него.  Затем  очень  спокойным  голосом она
сказала:
     - Я  не  думаю, что ты  согласишься уйти и  не делать меня соучастницей
прелюбодеяния, не так ли. Аристон?
     - Нет, - сказал он. - Я не соглашусь на это.
     -  И  тебя не  остановит  то, что ты  заставишь меня презирать себя всю
оставшуюся жизнь? Что ты превращаешь меня в тварь, злоупотребляющую доверием
женщины, которая была добра ко мне? Которая целовала меня, плакала
     над моими ранами, как сестра?  И которая  собирается - о бога, помогите
мне!  Помогите  мне  произнести  слова,  которые  убивают  меня!  -  которая
собирается...
     -  ...родить мне ребенка. Нет, не остановит, - мрачно  сказал он. - Все
это не имеет никакого значения. Есть только  один способ избавиться от меня,
Клео.
     - Какой же? - прошептала она,
     - Сказать  - так, чтобы я поверил, -  что ты не  любишь  меня, - сказал
Аристон.
     Она  долго смотрела на него. Очень долго. Затем она вздохнула. Ее вздох
прошелестел как невидимый меч, медленно пронзающий ее бьющееся сердце.
     - Входи, Аристон, - сказала она.
     Он увидел ее  лицо.  Оно  было белее фригийского мрамора. Даже губы  ее
были совершенно белыми. Она не дышала. Ее глаза закатились, как у  мертвеца,
как у животного, затравленного охотниками. Он открыл рот и закричал:
     - Клео! О бессмертные боги,  Клео! Но она не  отозвалась, она не  могла
отозваться. Он прижал ее к  себе; ее нагое  тело стало податливым, как воск;
он бешено тряс ее, и слезы катились у него из глаз, и их было так много, что
он уже не мог видеть ее лица за этой слепящей пеленой.
     - Клео! О Гестия,  Артемида,  простите меня! О Клео!  Внезапно ее глаза
широко открылись. Она разомкнула уста, и ее дыхание вырвалось наружу порывом
штормового ветра, ударившим в его горло. И на этом ветру трепетали сорванные
лепестки ее губ, кружась в  этом вихре, пытаясь облечь  звук в слова, что-то
сказать...
     Он наклонился и поцеловал их с  невыразимой нежностью, прижимаясь к ним
своими  губами,  пока  пульсирующий  поток  ее  неровного  дыхания  не  стал
понемногу ослабевать... Затем он отпустил ее,  и  слезы засверкали  алмазной
россыпью на ее лице.
     - Как хорошо. Как... необыкновенно... хорошо... - произнесла она.
     - О Клео! Клео! О боги, как же ты меня напугала! - простонал он.
     Она улыбнулась ему нежно и в то же время серьезно.
     - Я умерла,  - прошептала она.  - Я  умерла и отправилась на Элизейские
поля.  И  там, где  все  залито божественным светом, я бродила среди женщин,
давно покинувших этот мир. Там были  и Антигона, и Андромаха,  и Пенелопа, и
даже сама Гекуба  - все женщины, когда-либо познавшие истинную любовь. И как
же они завидовали мне!
     - Дитя, - пробормотал он. - Милое, глупое дитя!
     -  Я не была готова к такому,  -  сказала она. - Все, чем для меня была
любовь  до сих пор, -  это боль.  И еще  пот, и  звериное  рычание,  и  вонь
волосатой мужской плоти, и... О Аристон, отпусти меня!
     - Отпустить тебя? - переспросил он. - Никогда!
     - Ну пожалуйста. Только на минуту. Я хочу встать перед тобой на колени.
Я хочу целовать твои руки, твои ноги...
     - Клео! - сказал он.
     - Я так благодарна тебе за  то, что ты  показал мне: то, чем занимаются
вдвоем  мужчина и женщина,  -  священно. Это возвышенно и свято. Наши тела -
это ведь живые храмы, разве не так, мой повелитель? А любовь  - божественный
огонь, пылающий в них. Ах, Аристон, Аристон! Как вы, мужчины, можете  ходить
к продажным женщинам? Как можете  вы  превращать в насмешку,  в непристойную
пародию это, это...
     -  ...поиск и  обретение.  - Его глубокий  звучный  голос подхватил  ее
мысль,  превращая  ее в заповедь, в  молитву.  - Это  единственный миг между
рождением  и смертью,  когда мы не одиноки.  Я не знаю,  Клео. Что  касается
меня, то  я никогда больше не буду  этого делать.  Я не  смогу. Ты  наложила
печать на мои глаза, и теперь  они не могут смотреть на другие лица.  И  так
будет  всегда,  пока я дышу, пока кровь течет в моих жилах, пока  чувства не
умерли во мне. О Клео, моя Клео, я...
     - Молчи. Не говори ничего.  Просто обними  меня. Вот  так. И никогда не
отпускай. Никогда, - сказала Клеотера.
     Но это  не  могло продолжаться долго.  Слишком много  вокруг  тех,  кто
служит злу, кто испытывает наслаждение, причиняя боль. Без  сомнения, кто-то
выследил его по до-
     роге  к  этому  маленькому  домику.  Может   быть,  это  была  женщина,
ненавидевшая  Хрисею,  завидовавшая ей,  или  кто-то из  тех  многочисленных
извращенцев, чьи притязания  он отверг. Ему  так и не удалось узнать, кто же
это был.  Впрочем, это не  имело  никакого  значения. Главное - те ужасающие
последствия, к которым это привело.
     Ибо настал день, когда Аристон стоял у ложа  Хрисеи и слушал, бледный и
дрожащий, ее безумные вопли:
     - Ты  слышишь, лекарь!  Распори  мне живот!  Вынь  моего ребенка живым!
Пусть я умру! У него будет мать!  Его потаскуха с соломенными волосами будет
нежно  заботиться о  нем! Эта светловолосая шлюха! Для нее будет дорого все,
что происходит от него, даже из  семени, столь  щедро потраченного на  такое
жалкое создание, как я! Так бери же его! Спаси моего  ребенка! Неужели ты не
видишь, что я хочу умереть?! О Гера, зачем мне теперь жить?
     Офион  повернулся  к Аристону, увидел  его  лицо,  то, что  было в  его
глазах.
     -  Сейчас же  уходи отсюда,  Аристон! - приказал  он. И вот,  полностью
раздавленный, с поникшей головой
     шаркающей походкой Аристон, афинский метек, вышел
     прочь, как слуга, как раб.
     Двенадцать часов спустя Клеотера  услышала  долгожданный  стук в дверь.
Она бросилась открывать ее,  вся в радостном возбуждении, со  светящимися от
счастья  глазами.  И замерла  на пороге, оцепенев, чувствуя, как смертельный
холод проникает в ее сердце.
     Ибо в  женщине,  стоявшей перед ней,  не было  ничего человеческого. Ее
лицо  было лицом скелета, маской из  желтоватого пергамента, туго натянутого
на хрупкие кости.  Ее синие, искусанные, потрескавшиеся губы растягивались в
каком-то жутком подобии улыбки, обнажая сверкающие зубы. Ее дыхание источало
жаркое  зловоние лихорадки, и от всего ее  тела исходил  тошнотворный  запах
крови.  Ее  пеплос был пропитан  ею насквозь.  Она  струилась по  ее  ногам,
заливая ступеньки лестницы, образуя на них целые лужи.
     Она  что-то держала  в руках. Движением руки,  похожей на  лапу  хищной
птицы, она отдернула ткань, покрывавшую ее ношу.
     Рот Клеотеры приоткрылся. Она почувствовала, как крик волной устремился
вверх  по   ее  горлу,   обжигая  его   ледяным  холодом  и  пылающим  огнем
одновременно.  Но Хрисея царственным  жестом заставила  его