и, благородные господа, - заявил Пери-мед.
     - Из ревности? - ахнули эфоры.
     -  Да. Из обыкновенной презренной ревности, которую отвергнутый мужчина
питает  к  своему  более  удачливому  сопернику.  В данном  случае  ревность
усиливалась еще и тем, что всех троих связывали особые узы. Это привело Тала
в ярость,  калокагаты. В  такую же  ярость,  которая ослепила  моего бедного
Ксанфа, и он метнул копье, не подумав о...
     Эфоры, все до единого, вскочили на ноги.
     - Буагор!  - громовым голосом воскликнул главный судья. - Ты понимаешь,
что говоришь?
     -  Да,  благородные  спартанцы,  -  сказал  Перимед.  - Я  говорю,  что
повторилась история Эдипа, Лая и Иокасты. С вариациями, разумеется. Эдип  не
убил своего... своего отца. Во всяком случае, непосредственно. А благородная
Иокаста не сплела себе петлю из шелковых шнурков; за нее это сделал Ксанф...
хотя у  меня нет доказательств,  что она чувствовала  раскаяние.  А Эдип  не
ослеп...  если  только  мы  не  сочтем  его  перерезанные  запястья  заменой
выколотых  глаз.  Как  вы полагаете,  калокагаты? В  конце  концов, у  нашей
Иокасты не было пряжек, остриями которых Эдип мог бы выколоть себе глаза.
     Теламон перемахнул зал с такой резвостью,  которую трудно  было ожидать
от человека его возраста. Рука  стратега потянулась к поясу, но - увы! В суд
эфоров не разрешалось приность оружие, только стражники, стоявшие за дверью,
были  вооружены,  да   палачи,   когда  приходилось  вырывать  признание   у
какого-нибудь  упрямого раба,  прибегали  к помощи  оружия.  Впрочем, это  и
оружием-то назвать было нельзя, скорее, то были особые орудия.
     - Стратег! - закричал главный эфор.
     Теламон замер. Многолетняя привычка соблюдать дис-
     циплину взяла  верх даже  над гневом. Но никто на него в тот момент уже
не смотрел. Все глядели на Аристона. Юноша повернулся на бок и начал блевать
кровью.
     Это только затруднило положение Теламона.
     - Калокагаты, равные! - сказал полководец. -  Я прошу  привести лекаря,
чтобы  он занялся этим ма... моим сыном. И прошу  убрать  его из  зала суда.
Если он  наслушается  тут всяких мерзостей,  то,  боюсь,  он  может умереть.
Аристон слишком слаб.
     Эфоры шепотом посовещались. Потом главный судья обратился к Перимеду.
     - Благородный буагор криптеи, - сказал он, - означает ли это, что ты во
всеуслышание  обвиняешь  милларана  Аристона,  считающегося  сыном  стратега
Теламона,  в святотатственном  преступлении  -  инцесте? Подумай хорошенько,
прежде чем отвечать. Это серьезное  дело, самое серьезное из всех,  с какими
мне  пришлось столкнуться  за многие годы, проведенные в этом суде. На карту
поставлена  не только жизнь юноши. Если  слухи о происшедшем достигнут чужих
пределов - а сие непременно случится, несмотря на все наши  старания! -  наш
любимый полис  потерпит поражение, сравнимое  с  поражением  в очень крупной
битве. Все люди - и эллины, и варвары - боятся Спарты. Но других племен тоже
боялись!  К примеру, Персию перед битвой  при  Фермопилах. Разница,  буагор,
состоит в том,  что нас  при этом уважают, нами восхищаются. Наша честность,
неподкупность, достоинство, целомудрие наших женщин никогда не ставились под
сомнение.  А  теперь  будут  поставлены!  Ввиду  всего  этого,  неужели  ты,
благородный буагор, выдвигаешь свое обвинение?
     Перимед не колебался ни мгновения.
     - Да, - ответил он. Теламон вскочил с места.
     -  Если суд не возражает, я хочу  спросить у буагора, известно  ли ему,
какая  кара  предусмотрена  за  ложное  обвинение? И за  то,  когда  человек
порочит... мертвого?
     - Известно, - ответил Перимед.
     - И ты... упорствуешь? - прошептал Теламон.
     - Упорствую, - кивнул буагор.
     Воцарилось  жуткое молчание.  Оно было таким  осязаемым, что, казалось,
его можно потрогать. Оно давило на присутствующих, словно темнота.
     - В  таком  случае, - вздохнул главный  эфор, - юношу нельзя вынести из
зала суда.
     - Но... но... - Голос Теламона едва слышался. - Хотя
     бы врача...
     - Это можно. Приведите лекаря Полора, - велел главный эфор.
     Теперь  Теламон  наконец  понял,  какую  он совершил  ошибку.  Она была
огромной.  Ибо  когда эфоры спросили, желает ли он подвергнуть пытке  рабыню
Арисбу,  он,  разъяренный  наглостью  и  дерзостью,  с  которой  она  упорно
повторяла свои  чудовищные  обвинения,  позабыл  про здравый смысл.  Гораздо
лучше было  бы,  как он  теперь понимал,  потребовать перекрестного допроса,
подловить ее на противоречиях, уличить  во лжи. Он же  прекрасно  знал,  что
упрямей  беотийских  крестьян на  всем  свете  не сыскать!  То,  как  Арисба
выносила пытки, вызывало восхищение. Нет,  она, конечно, кричала. Удержаться
было  невозможно.  Палачи  уже  потрудились  над  ней  так, что от  ее  вида
вытошнило бы даже козла.  Но всякий  раз, когда Теламон знаком приказывал им
отойти  и  спрашивал: "Так ты все равно  утверждаешь, что  мой  сын...", она
неизменно шипела:
     - Да! Утверждаю! Я видела!..
     ...Теламон  снова  кивнул  уродливым,  потным  зверюгам.  Крики  Арисбы
разорвали ночь  пополам,  заглушая  все  прочие  звуки.  Теламон поглядел на
Аристона. Сердце его замерло, дыхание прервалось. То, что он увидел в глазах
мальчика, способно было остановить даже время.
     Аристон оттолкнулся руками о носилки. Встал. Когда его принесли в  суд,
он  был  совсем без  сил и не  смог бы  поднять даже  листок папируса, такой
крошечный, что на нем  с трудом уместилось бы его имя. Но теперь он встал и,
шатаясь, сделал первый шаг по направлению к палачам. Потом другой, третий...
Крики Арисбы терзали его слух...  Он сделал  еще один шаг и закачался, точно
подрубленный дуб. А потом рухнул и растянулся на полу.
     Лекарь  Полор подбежал и опустился подле него  на  колени.  Но едва  он
потянулся к юноше,  как  тот вперил  в него голубые глаза, в которых плясало
холодное пламя, и рука лекаря застыла в воздухе.
     - Не трогай меня, - сказал Аристон.
     Он оперся  о  пол. Опять  оттолкнулся.  По  его  лбу  тек  пот. Из носа
струилась кровь, тоненькие алые линии прочертили подбородок вниз от  уголков
губ. Но  юноша все же встал, встал на  ноги  посреди гробового молчания. Это
было  непостижимо,  ибо  человеческий  дух,  возвысившийся  над  измученной,
истерзанной  плотью,  превозмогший боль,  страх,  тоску,  преодолевший  даже
смерть, - это, по меньшей мере, чудо.
     Аристон,  шатаясь, сделал несколько шагов и налетел на потного  палача.
Рука юноши метнулась к  рукоятке  кинжала, сверкнуло лезвие. Зажав  кинжал в
руке, Аристон подошел к  обугленному, окровавленному,  сплошь  переломанному
живому существу, которое когда-то было человеком, женщиной.
     -.Арисба! - прошептал он.  -  Они не  будут...  не будут больше терзать
тебя.  Я... не  позволю. Ну, скажи им  правду. Ты  же знаешь... я не спал со
своей матерью. Я порвал на ней  одежду. Вот и все. Все! Я думал... это ты...
Было темно. Очень темно. Ну, скажи им...
     Лицо Арисбы исказилось. В глазах отразилась бездонная ненависть.
     - Нет,  спал! -  взвизгнула она. - Я тебя видела.  Ты  был голый. А она
лежала сверху с задранной юбкой. А ты...
     И  тут  Аристон  яростно,  вслепую  взмахнул  кинжалом.  Но мгновенный,
неестественный прилив  сил, вызванный ужасом,  отчаянным сознанием того, что
нужно  напрячься,  вдруг  кончился.  Лезвие  кинжала  вонзилось  в  покрытую
волдырями,  почерневшую, исполосованную, искромсанную плоть  меньше  чем  на
полдюйма. Аристон  вытащил кинжал из раны и тупо уставился на  его кончик, с
которого капала кровь.  Потом  попытался  воткнуть его себе в грудь, но тоже
безуспешно. У него не осталось сил.
     Здоровенный палач навалился на него и вырвал кинжал.
     Затем  оба палача поглядели на Теламона  и кивнули бритыми  головами на
умирающую девушку.
     Стратег  медленно склонил свою голову. Дело было  проиграно, безнадежно
проиграно. Каждый  жест Аристона убеждал судей в его виновности, в том,  что
он совершил невероятное святотатство. Спорить было не о чем. Лучше облегчить
рабыне ее страдания.
     Один из палачей убил Арисбу мастерским ударом кинжала. Она  умерла  так
скоропостижно, что из  ее груди не  успел даже  вырваться последний крик,  а
раздалось  только бульканье,  и  тут  же  все  смолкло.  Эфоры  и  свидетели
потупились. Теламон имел право  осудить ее на смерть. Она  была  рабыней, он
спартанцем.
     Сохраняя полное спокойствие, Теламон поднялся на
     ноги.
     - Благородные эфоры! - почти ласково произнес он. -  Мой дорогой буагор
криптеи, калокагаты! У  меня есть предложение. Вы не будете  спорить,  что я
сослужил  кое-какую службу  нашему  полису.  Я  прошу  вас  позволить  мне в
последний раз доказать мою  преданность великой Спарте и не  дать попрать ее
честь.  Мой  сын осужден, хотя никто не  может  сказать, виновен он или нет.
Разве гомойои, стратег  или даже эфор способны распознать, что было на уме у
этой бедной, сумасшедшей развратницы? Я думаю, она лгала. Если б вы знали...
благородную  Алкмену,  как  знал  ее я, вы  бы поняли,  что столь чудовищное
святотатство было противно ее  натуре. Но пусть все  останется как есть!  Да
будет
     так...
     -  Дорогой буагор,  -  продолжал Теламон, -  я  хочу заключить с  тобой
сделку.  Я  откажусь  от всех  обвинений,  выдвинутых  против  тебя и твоего
человека, и дам в  награду два таланта  серебра, дабы  возместить нанесенную
вам обиду. А вы, с разрешения благородных эфоров, не будете возражать против
передачи  сына в мои  руки.  Я сам назначу ему  наказание. Вы  знаете  меня,
знаете, как мне дорога честь. Я не подведу вас!
     Перимед улыбнулся. Он выиграл. Причем победа  была полной. Он не только
спас жизнь себе и Ксанфу, но и разбогател!
     - Я согласен, великий стратег. ТВОЯ честь никогда не
     подвергалась сомнению. У меня нет возражений, - сказал он.
     - Калокагаты, благородные эфоры,  вы даруете  мне  это право? - спросил
Теламон. Главный судья нахмурился.
     - Мой дорогой стратег,  -  осторожно  начал он,  - а ты  знаешь, каково
наказание за это... за это тяжкое преступление?
     - Да. Такое преступление карается смертью, - ответил Теламон. - Но если
я знаю  закон -  а я  думаю, что  знаю,  -  то там не  говорится, как именно
следует казнить человека в подобном случае. Я прав?
     Главный  эфор еще больше нахмурился. Взгляд  его  потускнел и обратился
вовнутрь, словно высматривая что-то в себе.
     - Да,  -наконец произнес он,  - там не  определено, как  именно следует
привести  в исполнение смертный приговор. Даже великий Ликург  не  допускал,
что спартанец способен на столь невыразимую непристойность, а посему не стал
уточнять. Что же ты предлагаешь, благородный стратег?
     -  Чтобы  вы  позволили мне  и... моему сыну  в последний раз послужить
полису. Отдайте  его под мою охрану,  и я позабочусь,  чтобы  он выздоровел,
чтобы  раны  его затянулись. Затем,  когда в  Спарту  снова  придет  весна и
прекрасный таргелион украсит землю цветами, мы  оба отправимся на  войну. Он
будет в первых рядах. И из первой же битвы ни  он, ни я не вернемся. Клянусь
честью воина!
     - А как же приговор суда? -  встревоженно спросил главный  эфор.  - Нам
нужно его  записать, иначе народ решит,  что власти  оказано  неуважение!  А
этого мы не можем допустить, ибо...
     -  Вы  заявите  во  всеуслышание,  что из-за  отсутствия  доказательств
никакого  решения  вынести  нельзя.  А поэтому  вы  освобождаете  мальчика и
поручаете мне следить за ним. Таким образом вы, благородные эфоры, сохраните
доброе имя Спарты, избегнете скандала, который  может ей только повредить, и
предадите  правосудие  -  если на то  будет ваша воля!  -  в руки  человека,
который ни разу в жизни вас не подвел. Вы согласны, калокагаты?
     Эфоры переглянулись,  в их  глазах читалось облегчение. Один за  другим
они подняли жезлы.
     - Буагор Перимед, воин  Ксанф!  - громовым голосом провозгласил главный
эфор. - Вы тоже связываете себя словом спартанца, обещая хранить тайну?
     - Да, благородные судьи! - тут же откликнулся Пери-мед.
     - Да будет  так! -  молвил главный эфор. -  Ты  можешь забрать мальчика
домой, великий Теламон.
     - Благодарю вас, калокагаты, - ответил Теламон и повернулся к Перимеду,
глядя с ледяным презрением на человека, способного ради спасения собственной
жалкой жизни пойти на такую подлость.
     - Завтра утром  я пришлю тебе таланты домой, - сказал Теламон. -  Слово
стратега. А теперь пусть твои люди окажут мне услугу: сходят за моими рабами
и велят им перенести мальчика домой...
     - Отец! - Голос Аристона звучал слабо, но отчетливо.
     - Что, мой мальчик? - ласково спросил Теламон.
     - Благодарю тебя... от всего сердца, - сказал Аристон и  поднес к губам
руку стратега.
     - Ладно, хватит трогательных сцен! - хмыкнул стратег. - Нам пора идти.

Глава IX

     Аристон  шел  по  лагерю  спартанцев. Стараясь  не  привлекать  к  себе
внимание, он сгорбился,  ссутулился,  понурил  голову,  чуть  ли не  полз по
земле. Теперь  он вел себя так  просто по привычке.  После суда и вплоть  до
очередного ежегодного вторжения в  Аттику Аристон  изо всех  сил старался  -
хотя  настоящей нужды  в этом  не  было - стать  невидимым. И  почти добился
своего.
     Вот почему два седовласых старых воина, вполголоса сетовавших на жизнь,
сидя  под  навесом,  не услышали и  не заметили  его.  Серо-голубые  доспехи
Аристона никак  не выделялись в  туманной дымке, за  пеленой  дождя, который
стоял на  втором месте  в длинном списке того, что  вызывало  жалобы  старых
вояк. На первый план вышло то, что они, как и прочие спартанские воины, чуть
не умирали  с голоду.  В пятьдесят пятую весну  после битвы при Фермопилах в
Аттике было очень холодно, сыро и гадко. Воинам не удалось поживиться зерном
у аттических крестьян, у которых  они обычно отбирали  урожай. Овес, просо и
пшеница стояли еще совсем зеленые.
     - Старый дурень! - буркнул  один из солдат и умолк, пережевывая  пищу и
обдумывая сказанные слова.
     Аристон увидел, что оба воина - эномотархи, так на-
     зывался  самый  низший чин среди  командиров.  У  каждого в  подчинении
находилось тридцать солдат.
     Юноша  замер, ожидая, когда эномотарх  снова  заговорит.  Тогда Аристон
смог бы пройти мимо и они не услышали бы его шагов.
     -  Слыханное  ли  дело?!  -  продолжал  ворчать  полысевший ветеран.  -
Начинать наступление в таргелионе! Нас, видно, решили сжить со свету, как ты
считаешь? Нет, я тебя спрашиваю: когда, во  имя черного Аида, поспевал в это
время урожай? Тем более в Аттике!
     -  Воин, -  сказал другой эномотарх, - я  не меньше тебя  сражался. Но,
если ты перестанешь шамкать своим беззубым ртом и послушаешь, что тебе скажу
я, ты  можешь  услышать  кое-что интересное. К примеру, то,  что благородный
Теламон  не  думает  ни о  каком войске. Он  же  отправился на  войну, чтобы
умереть!
     - Что-о-о?! - воскликнул эномотарх Сфер.
     -  Что слышал. Полемарх отправился на  войну, чтобы  умереть.  Вместе с
красавчиком, которого его старуха  нагуляла, наградив муженька самыми что ни
на есть  ветвистыми  рогами. А мы не в счет. Мы должны заткнуться и спокойно
дать проткнуть себя  копьями. А потом лечь и помереть. Это хотя бы  быстрее,
чем подыхать от голода.
     - Неужто ты хочешь сказать, что великий Теламон...
     - Ищет  смерти? Да. И мальчишку за собой  тянет. Правда, у Теламона все
равно нет выбора. Сфер. Он пообещал эфорам, что его и маленького развратника
убьют.
     -  Но почему, во  имя любвеобильной вертихвостки  Аф-родиты,  он им это
обещал?
     Аристон проскользнул мимо, не проронив  ни слова. Зачем слушать то, что
он знает наизусть? И потом это выше его сил. Он к тому времени уже  перестал
предаваться  самоистязанию,  перестал  добровольно подвергать себя  жестоким
испытаниям. Он слишком много пережил и смирился с  близостью  смерти. У него
был  почти  год,  чтобы  привыкнуть  к  мысли  о  ней;  впрочем,  ему  и  не
понадобилось столько времени. Ведь Аристон дважды  чуть не отправился на тот
свет и  знал,  как это  бывает. Умирать не очень больно,  такую  боль  можно
перенести с достоинством. Жизнь уходит из тела
     так  быстро,  что  чувства  притупляются задолго до того, как померкнет
сознание.  А  взамен  приходит  ощущение  покоя.  Нет,  умирать  не  так  уж
невыносимо. Невыносимо жить. Жить и помнить.
     В безжалостной  памяти всплыли  во  всех  подробностях  долгие  месяцы,
протекшие со дня суда. Аристон мысленно перечислил эти месяцы. Суд состоялся
на  последней  неделе метагейтниона.  Бедромион,  пианепсион,  маймактерион,
по-сейдон, гамелион,  анфестерион, этафеболион,  муничион, таргелион. Девять
месяцев, показавшихся ему девятью столетиями.
     Аристон с самого начала очень старался выздороветь. Он понимал, что чем
скорее поправится, тем скорее  прервется жизнь, которую он не желал влачить.
Однако,  вопреки  его стараниям  и  мечтам,  время  тянулось медленно.  Нет,
разумеется,  порезы на  запястьях  затянулись  быстро,  а  о  колотой  ране,
нанесенной Панкратом, Аристон вспоминал лишь иногда, когда у него побаливала
спина. Но  таинственная болезнь, точившая Аристона изнутри и  выражавшаяся в
приступах  кровавой  рвоты,  упорно  не желала проходить,  пока  Теламон  не
призвал   на  помощь  жреца   Аполлона  Алек-сиакоса.  Жрец  принес  жертвы,
исследовал,  как полагалось  по  обычаю,  внутренности  нескольких  куриц  и
торжественно повелел, чтобы пациент  поспал ночь в храме Аполлона, а затем в
точности выполнил  все  указания  бога,  который  явится  ему  во сне. Тогда
Аристон   наверняка   вылечится.   Сказав   это,   суровый   старый   идиот,
прикидывавшийся очень набожным, взял плату и откланялся.
     Вспомнив   сейчас  про  это,  Аристон   неожиданно  подумал   про  дядю
Толстопуза. Ипполит был твердо уверен, что Вселенной правит разум,  что  все
подчиняется  неизменному  естественному закону.  И  все же  старый осел-жрец
оказался прав. Совершенно прав!
     Только  Аристону явился  во сне не  дальноразящий Аполлон.  Вместо него
пришла божественная Артемида, девственная сестра  бога. Аполлон  подумал  во
сне, что это  вполне естественно:  храм  - земной дом бога,  а  даже у самых
диких племен принято, что братья и сестры могут свободно ходить друг к другу
в гости.  Но  когда  богиня склонилась над  ним,  Аристон закричал от ужаса,
страшно закричал.
     Ибо у целомудренной, прекрасной Артемиды было лицо его матери.
     -  Мир  тебе,  сын мой, -  сказала  она своим удивительным  безмятежным
голосом, который он так любил и помнил.
     - Мама! -заплакал Аристон. - Я убил тебя! Я...
     - Нет, -  возразила  она.  - Смерть каждого  человека  предопределена с
начала времен. Аристон. Ты тут ни при чем.  Просто мои дни были сочтены, вот
и все. И дни Тала тоже. А теперь запомни...
     - Что,  матушка?  - воскликнул он от всего сердца.  И у него оборвалось
дыхание от тоски, любви и горя.
     - Что ты должен простить себя, сын мой. Потому что только ты сам можешь
это сделать. И никто  другой. Греховность в природе  людей. И  способность к
раскаянию -  тоже.  Но ты не  должен придавать  слишком большого значения ни
тому  ни  другому. Человек с рыбьей кровью, не согрешивший хотя  бы раз, это
чудовище. Как твой  предок Ипполит, в честь которого назвали твоего дорогого
дядюшку.   Поэтому  Афро-дита  и  убила  его,  того  Ипполита.  А   человек,
упивающийся  своим  раскаянием,  -  недочеловек. Да-да,  он  просто  кретин!
Будущее принадлежит тебе, сын мой. Прости себя. И забудь. Забудь...
     - Матушка! - вскричал он, но мать уже исчезла во мгле.
     А утром Аристон проснулся с ясной головой. Через неделю резь в животе и
рвота прошли.
     Однако все остальное было  просто непереносимым.  Во-первых,  когда  он
поправился настолько, что  смог  вернуться в гимнасий, педоном его  прогнал.
Аристона