Бедный, бедный Лизандр!  А кто  не бедный,
Орхомен? Кто счастлив в этом мире? Скажи!
     - Во всяком случае,  не я,  - сказал молодой илиарх. - Аристон!  Прояви
здравомыслие! Ее отдали замуж  в тринадцать лет за человека, который годился
ей  в  дедушки!  Ты  родился  от  чистой,  священной  любви.  Все  остальное
чудовищно! Говорю тебе...
     - Орхомен, - сказал Аристон.
     - Да, Аристон?
     - Ты ценишь мою дружбу?
     - Да. Ну, конечно! А что?
     - Тогда уходи, пока ты ее не потерял, - сказал спартанец Аристон.


Глава VII

     Та  ночь была безлунной. Это было странно. Обычно в начале празднеств в
честь  Артемиды Орфийской, которые  проходили во вторую неделю гекатомбиана,
второго летнего месяца, с которого у спартанцев начинался год, на небе сияла
полная луна.  Звезд тоже не  было.  Ночь выдалась облачной,  жаркой, душной,
совершенно безветренной. В комнате, где лежал Аристон, царила тьма.
     - Как в людских сердцах, - пробормотал он. - Она черна, как твои грехи,
матушка.
     Он положил голову на подушку и заплакал.
     Аристон плакал долго, но очень тихо. Дяди, как всегда, дома не было,  а
Арисба не могла услышать его из будущей гинекеи, женской половины дома, куда
Ипполиту   предстояло   привести  свою   Ламию.   Однако   внезапно  Аристон
почувствовал рядом чье-то чужое дыхание: шумное, прерывистое и хриплое, даже
с   присвистом...  какие-то  сдавленные  всхлипы.  Подняв  глаза,  он  чисто
инстинктивно  -  поскольку  увидеть что-либо  в  комнате  не  представлялось
возможным - понял, что рабыня склонилась над ним в темноте.
     Аристон  лежал, глядя прямо  на источник противных звуков: отрывистого,
неблагозвучного, глупого и  умоляющего блеяния... И чувствовал  ее  запах  -
горьковатый, неприятно щекочущий ноздри... смесь пота, который высту-
     пает на коже от  страха, и резких дядюшкиных духов (Арисба украла  их и
смешала  все  без  разбору). Вдобавок  Аристон  уловил  жаркий, душный запах
самки, сгорающей от вожделения, и у  него захватило дух. Отвращение боролось
в его сердце со сладострастием.
     - О господин мой Аристон! - всхлипнула Арисба. - Я...
     Аристон по-прежнему  неподвижно  лежал,  вперив  взор в какое-то пятно,
маячившее в темноте, в этот дрожащий - с чего он взял? как узнал? - источник
звуков и запахов, от которых у него сводило низ живота.
     А затем сказал:
     - Почему бы  и нет? Разве мало  в моей жизни свинства? И притянул ее  к
себе.
     Далеко  за  полночь они  услышали,  как  кто-то  входит  через  садовую
калитку.
     - Это  твой  дядя,  - хихикнула Арисба.  - Как  всегда, пьянее афинской
совы. Отпусти меня, милый. Мне лучше одеться и  встретить его. О, я вернусь!
Обещаю! Как только он  ляжет в  постель и захрапит... Я,  как ты  понимаешь,
намерена взять от этой  ночи все, что только можно...  После стольких недель
ожидания!
     Аристон посмотрел  на Арисбу. Он ее не видел, было слишком темно, но он
все равно посмотрел туда, где находилось ее лицо.
     - Ну как, ты довольна? - спросил он.
     -  Довольная ли я? - рассмеялась Арисба. - И ты еще  спрашиваешь? Держу
пари,  в последний раз меня  слышали в Македонии! Клянусь козлоногим Паном и
всеми его сатирами, никто  бы  не поверил, что всего пять недель  назад тебе
чуть  не  положили  под  язык  обол,  чтобы ты  заплатил  старому  Харону за
переправу через  Стикс! Неутомимый  - вот ты кто, мой господин! Неистощимый.
Ну  а сейчас  полежи тут,  как  послушный  сыночек Приапа,  и  подожди меня.
Помолись Афродите. И Эросу. Попроси их привязать Эос к постели, чтобы она не
могла  разбудить брата-солнце.  Я хочу,  чтобы эта  ночь длилась тысячу лет,
ведь ты...
     - О, перестань болтать, потаскушка, и впусти моего дядю в дом, - сказал
Аристон.
     Стало еще  темнее.  Стояла давящая жара. Звуки  пробивались сквозь  нее
еле-еле, с трудом. Арисба торопливо спрыгнула с кровати и побежала, ее босые
ноги зашлепали по плитам пола. Она направилась к двери, звякнул засов.
     Затем Аристону  показалось, что он заснул. И увидел сон.  Он  знал, что
это сон,  потому что  теперь  рядом с ним, обливаясь потом,  лежала  нагишом
мать.
     - Аристон, золотой мой мальчик, - тихо промурлыкала она. - Мой любимый,
неистощимый...
     Это было таким чудовищным святотатством,  что он  разорвал путы сна  и,
открыв  глаза,  увидел  силуэт Арисбы,  тень,  шевелившуюся на темном  фоне.
Арисба стояла возле постели.
     -  Аристон! - позвала она. Ее голос звучал странно. Он  не был похож на
голос Арисбы. Он был низким и каким-то влажным... словно она плакала.
     Но  Аристон одурел ото сна и был очень  раздражен, что  ему  привиделся
такой кошмар. Он был разозлен и напуган.
     - Иди сюда, шлюха! - сказал он. - Не трать зря времени!
     Он грубо схватил ее за руку и рванул на себя. Она была в одежде. Причем
даже в пеплосе и гиматии.
     - Что  происходит, во  имя  черного Аида? -  воскликнул он.  - Куда  ты
собралась? Клянусь Персефоной, я мигом сорву с тебя эти тряпки!
     Сказав это, Аристон протянул руку и принялся раздирать на ней одежды.
     - Аристон! - ахнула она. - Ты с ума сошел?
     - О да! - усмехнулся он. - Сошел. Но разве в свинском мире быть свиньей
- это сумасшествие? Когда все вокруг похотливые козлы, почему бы и мне...
     Тут  он  осекся,  и у него  перехватило дыхание, ибо  ее  крики наконец
достигли его сознания,  и в мозг проникли такие знакомые, любимые интонации,
врезавшиеся  в память еще до  его рождения, вошедшие в  кровь через пуповину
еще  до  того,  как  жестокая  судьба  вырвала  Аристона  из  утробы матери,
заставила, вопреки его страстному жела-
     нию,  отделиться  от  нее и  уже независимо  ни  от  кого жить, дышать,
чувствовать боль...
     - Мама! - простонал он. - Я...
     И тут, конечно же, как и положено по закону, установленному властвующей
даже над  богами Ананке, Великой Необходимости,  которой  вынужден кланяться
сам великий Зевс, - а  закон тот гласит, что  совпадения  случаются всегда в
неподходящий момент, - в  комнату вошла  с зажженной масляной лампой в руках
рабыня Арисба.
     Вошла  и уставилась на них  с таким  потрясенным видом, что  ее круглая
маленькая мордашка  приняла еще более глупое выражение,  а  это было ох  как
нелегко.
     - М-мать с  с-сыном?! -  пролепетала она.  - Бессмертные  боги, спасите
меня! Спаси меня, божественная Артемида! Спаси меня, Гестия! И великая Гера!
Я не виновата! Я не хотела видеть это святотатство!
     Алкмена подняла руки, прижимая разорванный пеплос к груди, которая даже
в ее сорок была прекрасна.
     - Послушай, Арисба,  - сказала она прерывающимся грудным голосом. - Это
была ошибка... ужасное недоразумение. В комнате было темно, и мой сын, он...
Ты не должна думать...
     Но Арисба была из беотийских крестьян, а больших болванов на всем свете
не сыскать.
     -  Думать?!  - взвизгнула она. -  О чем  тут думать, похотливая коза? У
меня  есть зрение!  Совокупляться со  своим собственным сыном!  Я  сейчас же
ухожу из этого дома!.. Дома, ха-ха! Из этого грязного притона... Сейчас  же,
немедленно! Ведь Эвмениды непременно уничтожат его и всех, кто  тут живет! А
ты,  мой юный  развратник!  Тебе что, мало было меня?  Только не говори, что
тебе больше  по нраву эта старая свинья, которую ты тискал за сиськи, чем я,
юная и нежная! Почему...
     Тут  она умолкла,  потому что Аристон выскочил из кровати и кинулся  на
нее. Только на миг он задержался у стены, чтобы выхватить из ножен старинный
бронзовый минойский кинжал своего дяди. Он приставил его Арисбе к горлу. Она
не  вскрикнула. Не посмела.  Но у нее  подкосились  ноги,  и рабыня, стоя  в
дверях, начала потихоньку сползать вниз в
     густой, давящей,  гробовой тишине. Аристон прижимал лезвие кинжала к ее
горлу и тоже постепенно опускал руку.
     Однако горло он ей не перерезал. Не смог. Слишком жив еще был в нем тот
ужас. И  все же  он прекрасно  понимал, что должен убить  Арисбу, ибо только
смерть заставит  ее прикусить  болтливый  язык. Ему нужно  было  перешагнуть
через  самого  себя, через то единственное  препятствие,  которое удерживало
сейчас  его руку. Вообще-то  бояться  ему было нечего: будучи спартанцем, он
имел полное право распоряжаться жизнью и смертью любого раба.
     Арисба  увидела,  что  голубые  глаза Аристона потемнели. Она  все  еще
держала в руках масляную лампу. Осторожно поставив светильник на пол, рабыня
простерла  к юноше руки, моля о  пощаде. Но поняла, что даже это не возымело
действия. Тогда она воскликнула, внезапно обретя голос:
     - Не  надо! Не  надо, мой  любезный господин! Я... Алкмена  подбежала к
сыну. Еще чуть-чуть - и было бы поздно. Схватившись за меч, она отвела его в
сторону, и богато орнаментированный древний клинок, выкованный из бронзы еще
в критскую эпоху, а значит, имеющий  не такое острое  лезвие, какое бывает у
стальных  клинков, скользнул вниз по горлу Арисбы и рассек ей грудь почти до
соска, оставив  большой, но неглубокий порез, который был на  самом деле  не
опасен, но выглядел очень страшно и сильно кровоточил.
     - Я умираю! - взвизгнула Арисба. - Ты... ты убил меня!
     - Еще нет, - мрачно возразил Аристон. - Но собираюсь.
     - Беги,  Арисба! - крикнула Алкмена. -  Бессмертные  боги! Ты  что,  не
видишь? Он сошел с ума!
     Рабыня  сорвалась  с  места, словно  олениха,  за которой гонится  стая
волков.  Одним  прыжком, который  снискал бы  ей славу  на  Олимпийских  или
Истмийских играх, она  выскочила за дверь  и умчалась,  не  дожидаясь,  пока
Аристон вырвется из рук матери.
     - О Аристон! Аристон! - простонала Алкмена. - Что нашло на тебя, сынок?
     Аристон посмотрел на мать,
     - Да так,  моча в глупую илотскую голову ударила,  - небрежно,  с милой
улыбкой  заявил  он. - А  может, я обезумел от запаха  шлюхи.  Прости  меня,
матушка,  хорошо?  Я  же не  знал, что  это ты. Да и потом в темноте  трудно
отличить одну продажную девку  от другой. Может, тебе стоит  нацепить на шею
какой-нибудь  знак? Ну,  чтобы  сразу было понятно, что  это ты. Правда, это
будет еще  неприличней, словно клеймо или позорная  отметина. Да и как можно
читать без света?
     Аристон наклонился, поднял с пола лампу, брошенную Арисбой, и  поставил
ее на стол.
     - Аристон! Аристон! - всхлипнула мать. - Сын мой! Сынок!
     - Да,  матушка. Твой  сын...  в жилах которого течет твоя кровь.  Прямо
перед твоим  приходом  я это доказал. Я имею в виду, что мы  с этой  немытой
беотийской коровой  стали вдруг одним животным,  только  с  двумя спинами. О
Зевс, как она воняла!  Это меня совершенно выбило  из колеи.  А ты, матушка,
откуда явилась в столь подходящий час?
     - Аристон, я... - пролепетала Алкмена.
     - Не  трудись  отвечать.  Ты явилась из собачьей конуры. Из  соломенной
илотской хижины. Однако все равно ты наслаждалась, да, матушка? Похоть - она
везде похоть, где бы  ей ни  предаваться: на кровати, на полу  или в высоких
рощах, куда  забредают  рыжебородые боги в собачьих шапках. Ты мне  подаришь
братика?  Спасибо,  но, знаешь, как-то немного поздновато. Я уже привык быть
один, ты  не находишь? Почему ты на  меня так  смотришь? Ты  что,  не видела
раньше  мутона? Ну,  может,  конечно,  и  не мутона...  Любопытная  языковая
загадка, да? Если бы ты была моим отцом, а  он матерью, я бы звался мутоном.
Но поскольку все наоборот, то я  просто  ублюдок. Это  универсально, правда,
матушка? Внебрачный ребенок - всегда внебрачный ребенок, неважно, что он был
зачат в священном трепете.
     - Аристон! - прорыдала мать.
     -  Доброй  ночи,  матушка!  Возвращайся  к своему  илот-скому  жеребцу,
который  еще  вполне  в  состоянии  тебя  покрыть...   Ах,  прошу  прощения!
Отправляйся к богу Дионису, моему папочке, и передай, что я стал поклонником
своего сводного брата Приапа. А мой братец жаждет жертвы и
     хочет, чтобы жертвенным животным стал наш папаша. Братцу  хочется крови
и немножечко  мяса. Он просит ту часть, которая, так сказать, меня породила.
Чего  же  ты  ждешь?  Не  заставляй  меня  разыгрывать драму  про  Ореста  и
Клитемнестру. Хотя нет... Я ведь почти Эдип. Правда же? Сегодня ночью я чуть
было не доказал это. Ступай, моя дорогая Иокаста! Скажи своему рыжеволосому,
прекрасному Лаю, что  его сын точит  кинжал,  дабы  совершить  отцеубийство.
Позволь  мне  воплотить  в  жизнь  все  древние легенды, сыграть  роли  всех
святотатцев, кровосмесителей, безумцев и убийц!
     - Аристон,  ты не понимаешь! Ты  не  имеешь  права обвинять  меня... Ты
никогда не любил!
     -  Я...  никогда...  не  любил.  Ты несправедлива  ко  мне, матушка.  Я
любил...  Это  был  настоящий пир любви. Да, я  мог бы  попировать,  если бы
стремглав спустился вниз и сразился бы с псами за кишки моей возлюбленной. У
нее  были  такие  миленькие,  такие  хорошенькие  кишочки,   матушка.  Такие
длинненькие,  розовые,   перемазанные  кровью.  Я  думал,  псы  будут  вечно
вытягивать их...  какие они были скользкие,  блестящие!.. Прямо царский пир!
Для собачьих царей. А ее ноги... Их, конечно, поджарили с луком и бобами. Но
даже сырыми они были...
     - Аристон!
     - ...Очень даже аппетитны. Все окровавленные... мясо клочьями... сквозь
него белеют косточки... Ай, мама, мама! У тебя что, нет ни  капли жалости ко
мне? Почему ты не  хочешь сыграть Медею,  не хочешь зарезать  меня,  как она
зарезала своих детей? Клянусь всеми богами,  я  буду только рад! Вот! Возьми
этот клинок. Клянусь перед лицом великого Зевса, я больше не желаю жить!
     Он встал на  колени  и  протянул  ей меч,  а она,  тоже упав на колени,
прижала его к своей обнаженной груди, и они заплакали, но не так, как плачут
люди, а как рыдают боги, с такой неукротимой тоской, печалью  и болью, что у
Ипполита, вернувшегося после приятно проведенного вечера,  на  который он не
имел права до того, как будут принесены брачные обеты и жертвы (они,  кстати
сказать, были намечены через  шесть дней, когда кончатся великие Элевсийские
мистерии), так вот, у полусонного от вина и приятной ус-
     талости  Ипполита, размышлявшего  о том,  что  мальчики  это,  конечно,
хорошо, но крутобедрая Ламия, хвала Пану, богу наслаждений, все-таки  лучше,
тут же вылетели из головы все подобные мысли.
     Он застыл в  дверях, ошалело  глядя на сестру  и  племянника.  К  горлу
подступила тошнота. Увы, бедный Ипполит стал жертвой своей богатой эрудиции.
Он знал предание о  детях  Эола, знал наизусть все древние легенды. Ему было
совершенно ясно,  что  содеяли  Эдип и Иокаста,  Орест  и  Клитемнестра, что
таилось за страданиями Электры, узнавшей о смерти Агамемнона, за  стенаниями
Антигоны по  поводу убийства Полиника. Ипполит  прекрасно знал, почему Федра
возвела напраслину на его легендарного тезку.
     Поэтому он  пришел к тому же  заключению, что и Ари-сба. Ипполит решил,
что его  ближайшие родственники нарушили самое суровое, самое  древнее табу.
Иначе с чего бы они так горько, безутешно  рыдали? Явно от раскаяния! А меч,
положенный  между  ними,  что это, как не  орудие самоубийства,  которое они
вознамерились совершить?
     Единственное, что пришло  в  тот  момент Ипполиту в голову - от  страха
весь  его скептицизм,  почерпнутый у агностиков, куда-то улетучился,  - была
мысль  об  Эриниях,  которые  теперь хлопают  крыльями  возле  его  дома.  С
дрожащих, помертвевших губ толстяка сорвались слова:
     - Не здесь! Во имя  Зевса, только не здесь! Алкмена взглянула на брата.
А потом ясным голосом,
     который чудом сохранил спокойствие в этом море слез,
     сказала с какой-то странной гордостью:
     - Не волнуйся, брат. Да хранят боги твой дом ради тебя и твоей невесты.
И  да  простят  они  мне  и  сыну  наш раздельный  грех.  Возрадуйся,  брат!
Возрадуйся, сын мой! Я ухожу.
     Лицо Аристона  было  похоже  на  маску трагедии,  "Песни  Козлов",  как
называли ее в  древней  Элладе. Горе  и боль  чудовищно искажали  прекрасные
черты.
     - Ступай! - простонал он. - Ступай к Аиду, матушка! Иди!
     На закате следующего дня  Аристон вышел из  дома.  Поборов  отвращение,
которое спартанцы  испытывали к  мытью,  он  все же  вымылся  и надушился  -
главным образом,
     для  того, чтобы смыть запах  похоти,  оставшийся на  теле после  ночи,
проведенной  с Арисбой.  Этот запах расслаблял и  будоражил Аристона. Поверх
хитона он надел военный плащ - не потому, что плащ был нужен,  жара под утро
лишь слегка спала. Нет, просто он спрятал под плащом два кинжала.
     Аристон шел очень спокойно, его лицо больше не искажалось страданием  и
не  напоминало  маску  трагедии. Сейчас оно, скорее,  было похоже на  маску,
которую   актеры    надевали,   собираясь    играть    богов.   Неподвижное,
бесстрастное... его  с  равным  успехом  можно было назвать и прекрасным,  и
ужасным.
     Чтобы  добраться  до  маленькой фермы,  которую Талу подарил  Теламон -
жизнь сыграла с ним безумную шутку, заставив отблагодарить любовника жены за
то,  что  Тал спас жизнь своему внебрачному  сыну, в  результате  чего рога,
украшавшие лоб геронта, приобрели дополнительный блеск  и сияние, - Аристону
нужно  было  пересечь  всю Спарту, ибо дом Ипполита  находился на  самом юге
полиса. Но  не успел  он  пройти и половины пути, как услышал приближающийся
бой  барабанов.  Аристон  замер,  не в силах пошевелиться  или вздохнуть, он
сразу узнал звуки похоронной музыки, и к горлу снова подкатился горький ком.
Который  из двух? Лизандр или Симоей?  -  мелькнула  смятенная мысль. Однако
Аристон знал, что смерть любого для него невыносима: Лизандра потому, что  в
памяти  Аристона была  жива любовь,  которую он питал  к нему столько лет, а
Си-моея,  поскольку  именно  из-за того,  что Аристон так жестоко избил его,
юный великан ослабел и теперь обыкновенная порка его доконала.
     Аристон стоял как  вкопанный, из  головы не шел образ уродливого идола,
статуи Артемиды, украденной из храма в Тавриде его предком Орестом, которому
помогла  сестра Ифигения  и Пилад, ставший впоследствии мужем другой  сестры
Ореста,  Электры.  Идол  был  из  дерева  и весь черный  оттого,  что  тавры
несколько столетий подряд  приносили ему человеческие жертвы. Но даже потом,
когда Астрабакос и Алопекос, царевичи Спарты, нашли  идола в  зарослях,  где
его спрятал Орест (поддерживаемая ветками ивы статуя  стояла прямо, откуда и
пошли ее названия "Орфия" -
     статная,  и  "Лигодезма" - из  ивовых деревьев),  спартанцы  продолжали
ублажать его человеческими жертвами: сперва из-за жуткого безобразия статуи,
которое  свело  с  ума  обоих  царевичей,  а  потом  из-за жестокой  распри,
начавшейся между поклонниками Артемиды, они оспаривали право хранить идола у
себя.  Распря прекратилась вовсе не потому,  что противники  усеяли  трупами
площадку  перед  храмом,  а потому, что  разразилась  чума,  которая грозила
уничтожить  Спарту  как полис. Получив таким образом тройное  доказательство
страшной силы  Статной Артемиды  - безумие  царевичей,  сумасшествие простых
спартанцев, которых  вдруг  обуяла необъяснимая жажда крови, ну  и, конечно,
чуму,  - жители Спарты продолжали каждый  год, в день,  когда  была  найдена
статуя, приносить ей в жертву по юноше.  Лишь  великий Ликург прекратил это.
Законодатель постановил, что кровь, которую требовал  жестокий  идол, должна
отныне течь из спин спартанских юношей, которых  будут  стегать  кнутом. И с
тех  пор меллираны  Спарты ежегодно оспаривали великую  честь доказать  свою
мужественность.  Они боролись за  право  снести без единого крика немыслимое
число ударов.
     Если бы Аристон  был сейчас в состоянии думать, он бы задался вопросом:
почему  столь непристойная  жестокость  приписывалась именно  Артемиде?  Да,
конечно, она была богиней охоты, но в то же время олицетворяла девственность
и проявляла суровость, только  защищая свою чистоту, и была  неумолимой лишь
по отношению к тем, кто  посягал на ее честь. Но он уже ничего не соображал,
а мог л