насыщенный запах духов. Ему внезапно сделалось дурно.
     -  Послушай,  Псилла,  -  начал  он. Но  слова,  которые  он  собирался
произнести, застряли у него в горле.
     Хрисея  стояла рядом  и  смотрела на  них. Она не плакала. Пока. С  ней
происходило нечто куда более ужасное. Она буквально распадалась на куски, не
снаружи, а внутри.  Он отчетливо  видел этот жуткий процесс самораспада в ее
глазах.
     Она резко наклонилась, что-то подняла с пола и протянула ему трясущейся
рукой.  Это было письмо. То самое, что он  весь день проносил под туникой. О
существовании  которого он  давно забыл.  Которое  упало  на пол,  когда  он
сдернул с себя хитон.
     -  Прочти его, когда  у  тебя  найдется время, мой господин Аристон,  -
сказала она  ясным твердым голосом, ломким, как сланцевая  скала. - Я думаю,
что оно позабавит тебя. Подумать только, я предложила  тебе свое тело! Тебе,
которому  достаточно  свистнуть,  и  в   твоем  распоряжении  будет  великое
множество тел - восхитительных, как у этой маленькой куклы. Но вот того, что
принадлежало  тебе  и  все  еще  принадлежит,  она  тебе дать  не  может,  о
бесконечно  прекрасный Аристон, потому что этого у нее нет.  Мою душу. И еще
кое-что. Девственность, о которой она давным-давно позабыла. Любовь, которая
не продается. Верность - да ты даже слова этого не знаешь!
     Она  повернулась,  шагнула   к  дверям,  затем  остановилась  и   снова
оглянулась.
     - По крайней мере, я рада, что она  - не мужчина! - произнесла она, еле
сдерживая рыдания, и стремительно выбежала из комнаты.
     - Да оставь  ты  эту  старую тощую Гекату, пусть убирается!  -  сказала
Псилла. Но он грубо оттолкнул ее и поднялся на ноги.
     Он натягивал хитон, когда услышал крик Парфенопы.
     -  Я пыталась  остановить  ее!  -  причитала Парфено-па. - Я  пыталась.
Аристон! О, Гера, мать богов! Что же нам теперь делать?
     Хрисея открыла глаза.
     -  Ты добилась  только того, - прошептала  она, - что  я - о  боги, как
больно - не попала себе в сердце. А теперь мне придется...
     - Хрис! - простонал Аристон. - О всемогущие боги! Хрис!
     -... мне придется долго умирать. А  я не  такая уж смелая...  Я думала,
что я смелая, но - как мне больно! Аристон, вытащи его! Чтобы кровь...
     Она потеряла сознание.
     - О боги, - повторял Аристон, - о боги, боги, боги!
     -  Аристон,  -  рыдала Парфенопа. - Они закроют  мое заведение!  Я хочу
сказать, мою школу! Меня, наверное, посадят в тюрьму!  Я пойду по миру!  Ах,
ягненочек, солнышко, умоляю тебя, убери эту маленькую ведьму отсюда! О  Зевс
Громовержец, зачем ей понадобилось убивать себя именно в моем доме?
     Волна  холодного  презрения,  внезапно  накатившая  на  него,  странным
образом прояснила его  мысли и чувства. Он вдруг ощутил ледяное спокойствие.
Он не знал, что  оно было следствием только что испытанного  шока. Но это не
имело значения, главное, что в нем было спасение.
     - Заткнись, грязная шлюха,  - сказал он  ровно.  - Она  еще  жива.  И я
сделаю все, чтобы спасти ее. На моей совести  и без того достаточно смертей.
А  теперь иди  и  принеси  ткань  для перевязки, горячую воду, корпию, чтобы
остановить кровь. И иголку  с нитками.  Льняными  нитками,  не перепутай.  И
прокипяти иголку. Я видел,  как это  делают военные лекари. Это помогает. Не
знаю почему, но помогает. Ты слышала, жалкая старая порна? Бегом!
     - Ты что, хочешь заштопать ее? Как рваный мешок? - ахнула Парфенопа.
     -  Ну  разумеется.  Быстрей, Парфенопа! Клинок  застрял  в  левой груди
Хрисеи; он вонзится косо.  по диагонали, так что одна сторона лезвия торчала
наружу  почти  до  самого  острия. Он  увидел, что грудная  клетка  не  была
пробита. Если она не истечет кровью, у него есть шанс ее спасти. Ничтожный -
но все-таки шанс.
     - О Асклепий,  помоги  мне, - вознес  он  молитву к небесам. - И  ты, о
божественный Аполлон. И ты, Пан. И вы, Афина, Панацея и  кентавр Хирон - вы,
исцеляющие  боги,  направьте  мою  жалкую  руку,  не  дайте  ей  дрожать.  О
божественные, молю вас...
     Он выдернул клинок. Поток крови, хлынувший из ее груди, был ужасен. Он,
столько видевший ее на поле боя, чуть  не лишился чувств. Ибо это была кровь
Хрисеи  - этой бедной нежной и столь дорогой  ему глупышки. Этого  хрупкого,
маленького, почти бесплотного дикого лесного  зверька,  любившего его больше
жизни, готового умереть из-за
     него, как умерла Фрина. Нет! Клянусь великим Зевсом, я не допущу этого!
О Гера, Гестия, Артемида - вы, любящие чистоту, невинность, непорочность!
     Он взял в руки иголку. Он слышал, как Парфенопу рвало за его спиной.
     Псилла  стояла рядом с ним на коленях, подавая ему разные предметы,  по
мере того как  в них возникала надобность. Ее глаза казались огромными на ее
маленьком личике. Но она  не падала в обморок, подобно уже лишившейся чувств
Парфенопе; ее  даже  не  рвало.  Она  изо  всех сил  помогала ему. Когда  он
закончил, она посмотрела на  него, затем  на неподвижную смертельно  бледную
окровавленную фигурку на постели. И только тогда слезы хлынули у нее из глаз
неудержимым потоком.
     - Она мертва, не так  ли? - прошептала она. -  О небеса, отныне  каждый
год в этот самый день я буду приносить жертву на ее могиле. В честь той, что
знала, что такое  любовь и что любовь стоит того, чтобы за  нее умереть. Ибо
любовь того стоит! О да! О, Аристон, я...
     Но Хрисея не умерла. Ни Мойры, ни Эринии не были столь жестоки.
     Или, если хотите, столь милосердны.


Глава XIX

     Он нес ее на руках, завернутую в гиматий, по темным городским улицам к
себе  домой.  Ему повезло:  он  не  встретил никого  из  скифских наемников,
охранявших ночной покой  полиса. Правда,  такая встреча не имела бы для него
каких-либо  серьезных  последствий,  ибо  содержимого  его  кошелька  вполне
хватило бы  для того, чтобы купить их молчание. Но сама задержка, неизбежная
в подобной ситуации, могла бы оказаться роковой.
     В спешке он раз или два встряхнул Хрисею, и она застонала. Этот слабый,
еле  слышный исполненный страдания звук разрывал ему сердце. И он молил всех
богов, в которых, в общем-то, по-настоящему не верил, не дать ей умереть.
     Войдя  в спальню, он положил ее  на  кровать и несколько раз позвонил в
колокольчик,  разбудив всю женскую прислугу.  На их лицах  он  прочел  ужас,
любопытство, ту  болезненную ненасытную страсть ко всякого рода  скандалам и
сплетням, что составляет саму суть женской  природы; но он не обратил на это
никакого внимания.
     -  Позаботьтесь о  ней, -  кратко распорядился он.  -  Да поосторожнее,
глупые курицы. Ее рана очень опасна. И пришлите мне Подарга!
     Одна  из  них  помчалась на мужскую половину.  Остальные склонились над
Хрисеей.
     - Бедняжка!  - перешептывались они. - Такая маленькая, такая худенькая!
Наверное,  ее  морили  голодом. А эта рана! Какой  ужас! Кто-то  пытался  ее
убить! Ах! Сколько крови! Интересно...
     - Ничего интересного, - оборвал их Аристон. - Идите и принесите горячую
воду и простыни, чистые простыни, ради Геры! Снимите с нее одежду! Искупайте
ее, устройте поудобнее. Белье тоже снимите.  Наденьте на нее ночную рубашку,
только  выстиранную и  не рваную, если у  вас  вообще  есть нечто  подобное,
немытые козы!
     Подарг уже стоял перед ним.
     -  Подарг,  -  торжественно  обратился  к  нему Аристон,  -  ты еще  не
разучился бегать?
     - Я, мой господин? Разве я проиграл хоть один забег из тех, в которых я
защищал твою честь? - обиженно отозвался Подарг.
     - Ну что ж, друг мой,  тебе предстоит еще один забег, - сказал Аристон.
- Самый  главный в твоей  судьбе. Ибо  разыгрывается в  нем  жизнь. Нет, две
жизни. Если она умрет, я не смогу жить.
     - О мой господин! - воскликнул Подарг.
     - Беги  к дому врача  Офиона. Скажи ему, что я послал  тебя за ним и он
должен прийти немедленно, несмотря на столь поздний час. Если он  откажется,
приведи  его силой.  Впоследствии я  заплачу ему достаточно, чтобы  он забыл
нанесенную ему обиду...
     - Я все понял, мой господин, - сказал Подарг. Аристон  снова повернулся
к  кровати. Служанки уже раздели Хрисею. Ее худоба  была просто невероятной.
Он легко мог сосчитать  каждую ее косточку. "Придется придумать  способ, как
нарастить на них  хоть немного мяса.  Если, конечно, она выживет", - подумал
он.
     Врач Офион удивленно взглянул на него.
     - Кто обрабатывал эту рану? - спросил он. - Кто зашил ее?
     - Я, - ответил Аристон. Врач улыбнулся:
     В  таком случае я должен  поздравить тебя  со  вступлением  в  братство
хирургов, - заявил он. - Хорошая работа. По-
     жалуй, получше, чем у некоторых учеников на третьем году обучения.
     Аристон  пропустил мимо ушей эту слегка насмешливую похвалу  - если это
вообще можно было назвать похвалой,  ибо, по общему мнению, ученики хирургов
годились разве что в мясники - и задал главный вопрос:
     - Она выживет?
     - Думаю, что да. Обычно для здоровой  женщины такие раны не смертельны.
Если не произошло  заражение крови  и не  начнется  омертвление тканей,  она
должна выжить. Главная опасность не в этом...
     - А в чем же?
     -  В  голодной  смерти.  Ты ее вообще  когда-нибудь  кормишь, друг мой?
Насколько я могу судить, все остальные девушки в твоем доме вполне упитанны!
     -  До  сих  пор она  не  была вверена моим  заботам, - осторожно сказал
Аристон. - Но если она выживет и останется у меня, я обещаю тебе, Офион, что
прикрою эти хрупкие косточки плотью.
     -  Вот-вот.  Это  совершенно  необходимо.  Ей нужно много  есть,  чтобы
преодолеть  слабость,  вызванную ранением. Супы,  особенно  мясные,  хорошее
вино. Твердую пищу на несколько дней нужно исключить. Послушай, Аристон...
     - Да, Офион?
     --Я  не  собираюсь  доносить  на  тебя.  В  любом  случае  это  было бы
бессмысленно,  так как с твоими деньгами ты бы  без  труда откупился. и я не
принадлежу к сикофантам.
     Аристон улыбнулся. В то время  это слово еще не имело значения  лживого
раболепного льстеца, которое  оно приобрело спустя несколько веков в Римской
империи. В Афинах классического периода оно обозначало просто шантажиста.
     - Продолжай, я слушаю тебя, - сказал он.
     - Мне просто любопытно. Зачем ты ударил ее, друг мой?
     - На твоем месте, Офион,  я задал  бы другой вопрос. Какойнибудь  более
разумный. Ну например, где и когда я научился зашивать раны.
     - Хорошо, считай,  что  я  тебе  его  задал.  Итак, где и  когда?  Если
серьезно, у тебя в самом деле неплохо получилось.
     - В спартанской армии. Я был гоплитом.
     - Гоплитом?
     - Ну да. Тяжеловооруженным  воином. Специалистом по  нанесению подобных
ударов. Собственно говоря, меня всю жизнь только этому и учили.
     - Надо же, а я как-то об этом не подумал! Нет, я знал, что ты был среди
лакедемонян, взятых в плен на Сфактерии, но... Ну конечно. Все ясно. Ни один
человек, умеющий обращаться с мечом, не нанес  бы такой нелепой раны.  Тогда
кто же, клянусь Афродитой и Эросом? Ну разумеется! Она сделала это сама!
     - Я этого не говорил, - заметил Аристон.
     - Тут  все ясно  и  без твоих слов.  Для того  чтобы нанести такой удар
сверху вниз - тебе пришлось бы обхватить ее руками, стоя у нее за спиной. На
самом деле ты всего-навсего ударил ее по руке, чтобы клинок соскользнул и не
достал до сердца, в которое она целилась. Теперь я все понял. Ты отверг ее -
и неудивительно, ведь  она  костлява,  как  ворона,  да к тому же  уродливее
дочери Гекаты, - и она пыталась убить себя. Я не ошибся?
     - Я не отвергал ее. Я ее люблю. Более того, я  женюсь на  ней, если это
будет возможно.
     -  Да  поможет  мне  Аполлон, отводящий безумие!  Ты хочешь жениться на
этой, этом...
     -  На  этом несчастном опозоренном измученном  существе  с прекрасной и
благородной душой, - заявил Аристон.
     Он сам  накормил ее мясным супом,  который принесли  слуги. Сначало она
давилась. Затем ее вырвало. Но он упорствовал, и в конце концов  ему удалось
влить в нее всю чашу. За супом последовали две чаши вина. Он нежно держал ее
на руках, пока слуги меняли мокрые простыни: она все еще была без сознания и
мочилась прямо в постель.  Ему показалось,  что  щеки ее  слегка порозовели.
Надежда с новой силой вспыхнула в его сердце.
     Он провел подле нее весь день  и всю следующую ночь. К  утру ее дыхание
успокоилось, стало ровным и размеренным. Судя по всему, она уснула.
     И  только тогда, спустя столько времени, он вспомнил, что до сих пор не
прочел  ее письма. Он  вытащил его из-под хитона, сломал печать и пододвинул
поближе светильник.
     Любовь  моя, радость моя!  - писала Хрисея, - Я знаю, эти слова поразят
тебя.  Но как еще могу я  начать? Ведь это чистая правда: ты моя любовь, моя
радость,  моя жизнь  отныне  и навсегда. Я  готова даже  стать  твоей  самой
преданной  и покорной  рабыней, если ты  этого пожелаешь, мой  повелитель  и
господин. Я ненавижу рабство, но мое собственное слепое сердце предало меня,
мою волю, мою непокорную душу.
     Видишь  ли, мой Аристон, лучший  из  людей, лучший и  благороднейший, я
самым  бесстыдным образом подслушала твой разговор с моим братом. Я была вне
себя от ярости, я пыталась  всем сердцем возненавидеть тебя,  убедить себя в
том,  что  ты  смеешься надо мной! Но твой  голос, твой  серьезный  глубокий
голос, столь ласкающий слух, был совершенно искренен. Весь день и всю ночь я
плакала, но это были слезы радости. На следующий день я последовала за тобой
в театр,  я увидела,  как ты  оплакиваешь  женское горе!  И кое-что  узнала,
совсем немного, о твоем горе. Ты ведь все расскажешь мне, правда? Я так хочу
утешить тебя! Затем  я  стала свидетелем твоего благочестия,  и вся моя душа
воспарила на божественных крыльях.  В последующие дни я неотступно следовала
за тобой. Я расспросила о тебе пол-Афин, всех, кого посмела:
     разумеется, из нищих слоев  - метеков, торговцев, рабов. Все они просто
обожают тебя; никто другой,  даже сам Сократ, не  пользуется  в Афинах такой
любовью,  Я узнала, что у тебя нет  рабов, чтовсем,  ктоработает натебя,  ты
даровал свободу...
     Всем,  кроме меня. Которую ты никогда не сможешь освободить от служения
тебе,  от почитания тебя, от благоговения перед тобой; которую только  Аид и
Персе-фона могут оторвать от тебя. А теперь  я, твоя рабыня, смиренно умоляю
тебя, моего  господина, простить  мне  то,  что  я  сейчас  напишу,  ибо это
настолько  постыдно, что  я сама не могу  смотреть на  слова, выводимые моей
рукой, и отвожу глаза от бумаги,
     Я приду к тебе, Аристон. Приду этой  ночью в дом Парфенопы. И ты должен
заключить меня в свои  объятия, лишить меня моей невинности. Прости меня!  Я
говорила тебе, что никогда не испытывала влечения к мужчине, и
     сейчас  я  тоже  не  чувствую  этого,  разве  что  в  какой-то  неясной
причудливой  форме.  Но  это необходимо  из-за одного  любопытного закона. Я
говорила с одним архонтом, другом моего отца. Он сказал мне, что в настоящее
время  для  метека  нет  абсолютно  никакой  возможности  получить  афинское
гражданство,  каким  бы уважаемым, образованным и богатым он ни  был. "Ну  а
если знатная афинянка  любит  такого метека?"  - спросила я. Он сразу же все
понял. "Бедное, бедное дитя, - сказал, он. - Лучше забудь его" -"Яне могу, -
ответила я ему. - Я умру без него. - "Тогда иди к нему. Стань его любовницей
открыто, не таясь. И если ему удастся избежать гибели от рук твоих братьев -
а  при  том,  что единственный  из них, кто  мог  бы представлять  для  него
опасность,  сейчас  далеко  отсюда,  сделать  это   будет   несложно,  -  ты
приобретешь вполне официальный и  законный статус: нечто большее, чем просто
наложница,  что-то вроде  наполовину  жены,  кем  гетера  Аспасия  была  для
Перикла. Если  же вы будете крепко держаться друг за друга и никто не сможет
уличить кого-либо  из вас в неверности, то  твое  положение  будет считаться
достаточно респектабельным. В наше время многие так живут", - сказал он.
     О  Аристон,  мой Аристон! Возьмешь  ли  ты  меня? Или  же вынесешь  мне
смертный приговор? Ибо если ты,  прочитав эти строки,  отвергнешь меня, я не
вынесу такого позора. Ответь мне, если сможешь или захочешь. Если  же что-то
помешает тебе  ответить, знай,  что я буду там после полуночи.  Я  принесу с
собой нож. Моя жизнь всецело в твоих руках.  В  любом случае, приговоришь ли
ты меня к смерти или сделаешь счастливейшей из живущих, знай,
     я люблю тебя,
     Хрисея.
     Он долго  сидел и  не отрываясь смотрел на эти слова, пока  их  изящные
очертания  не  расплылись у него  перед  глазами. Его  голова  поникла, и он
заплакал от жалости и стыда.
     Вдруг  он ощутил какое-то легкое прикосновение. Оно было легче перышка,
но тем не  менее обожгло ему щеку,  как  раскаленное железо.  Вздрогнув,  он
открыл глаза и увидел, что она лежит перед ним, разглядывая свои худые
     пальцы. На  них  при свете  лампы сверкали крохотные капельки его слез.
Медленно, благоговейно она поднесла их к своим губам.
     - Как хорошо, как невыразимо хорошо, - произнесла она.
     Но когда,  спустя час, она вновь проснулась, в  ее взоре, обращенном  к
нему, горел лихорадочный, безумный огонь;
     в  нем отражалось нечто не поддающееся  описанию: какая-то  неизлечимая
болезнь,  возможно,  ее  растоптанная  гордость, которая, гния и разлагаясь,
источала смертоносную отраву, заражая вокруг себя все, что оставалось живого
в ее душе, истерзанной обидой, горечью, пренебрежением...
     - Аристон, - прошептала она, - эта девушка...
     - Какая девушка? - спросил он, прекрасно понимая, что она имеет в виду,
но  пытаясь  как-то отвлечь ее от этой роковой  темы.  - Для меня отныне  не
существует никаких девушек, кроме тебя.
     -  Не лги!  - буквально взвизгнула  она; ее  лицо, во сне становившееся
даже  как-то по-варварски  привлекательным,  теперь было  ужасно, как  маска
вакханки, как лик Гекаты. - Эта  девчонка! Это маленькое прелестное создание
в постели рядом с тобой! И  вы оба  нагие, как будто только что появились на
свет!
     Аристон улыбнулся ей чуть насмешливо.
     -  Видишь  ли, Хрисея, в  подобных  ситуациях  одежда только мешает,  -
сказал он, - а ведь я никогда  не притворялся  горячим поклонником Артемиды.
Мне очень жаль, дорогая, что  все так случилось. Но ты должна понять меня. Я
понятия не имел, что ты собираешься прийти ко мне, и я...
     - Ну разумеется! - пронзительно выкрикнула она. - Ведь ты же  не прочел
моего письма! Ты швырнул его на пол,  когда раздевался, чтобы совокупиться с
этой девкой! Так иди же к ней,  Аристон! Убирайся! Ты  мне не нужен!  Я хочу
умереть! Уме...
     Он наклонился и  поцеловал ее в  губы. Ее  дыхание было  зловонным. Оно
пахло рвотой и кровью.  Но он, невзирая на  тошноту, не отрывался от ее губ,
сжимая маленькое личико в своих сильных и  нежных  руках до тех пор, пока ее
отчаянные попытки освободиться не прекратились, а ее губы
     вдруг  не  стали мягкими  и  податливыми,  и  ему почудилось,  что  они
превратились в какой-то странный заморский цветок.
     Он  медленно отстранился,  пытаясь заглянуть в  глубину  этих огромных,
теплых,  восхитительных  карих  глаз. Но  он  ничего не  мог  увидеть.  Лишь
мерцание  гаснущей  свечи,  неяркий  дрожащий  свет, искру,  готовую вот-вот
исчезнуть навсегда.
     - Хрис, - простонал он.
     - Аристон, - прошептала она.
     - Да, Хрис?
     - Ты любишь меня?
     - Всем сердцем, - сказал он, и  если жалеть  значит любить, то это было
почти правдой.
     - Тогда почему же ты не прочел моего письма? - всхлипывала она.
     - Потому что я получил его во время обеда, когда был в обществе золотой
афинской молодежи,  желавшей,  чтобы я прочел его  вслух.  Я  засунул его за
пазуху...
     - И позабыл о нем! - рыдала она.
     - Ну да. Точнее, я думал о другом. Видишь ли, один из моих друзей попал
в беду. Это очень серьезно, Хрис. Мне пришлось