,  о  которых  было
запрещено  даже упоминать вслух. Аристон  не  был  религиозен,  но  подобное
кощунство потрясло его до глубины души. Он  придерживался твердого принципа,
что к религиозным верованиям следует относиться  с  надлежащим уважением вне
зависимости от того, разделяешь ты их или нет. И вот...
     Алкивиад взял его  за руку. Аристон  с удивлением отметил, что хватка у
хозяина дома железная. Они прошли в трапезную. Там, на высоком  троне, сидел
Орхомен, одетый, как и Алкивиад, в  женское  платье. Справа  и слева от него
располагались двое миловидных женоподобных  юношей,  в чьи обязанности, судя
по всему, входило поддерживать серебряный таз, стоявший у него на коленях.
     Почти все гости тоже были в женской одежде, за исключением самих женщин
- алевтрид, которых пригласили, чтобы они развлекали пирующих игрой на своих
флейтах,  и которые были совершенно нагими. Некоторые из гостей, устроившись
под обеденными столами,  занимались с этими соблазнительными служительницами
Муз тем,  что очень мало напоминало игру на флейте. Другие все свое внимание
уделяли  надушенным и нарумяненным  юнцам. Но  большинство из присутствующих
было  увлечено игрой  в коттаб, смысл которой состоял  в  том, чтобы осушить
огромную  серебряную чашу  с вином до самого дна и затем  плеснуть последние
капли с изрядного расстояния в сторону Орхоме-
     на,  пытаясь  попасть  точно  в серебряный таз у него  на коленях.  Это
означало, что Орхомена избрали симпосиархом, то есть главой пиршества. Когда
кому-либо из подвыпивших гуляк удавалось попасть в таз, он  выкрикивал имя и
пожелание - обычно непристойное  - в адрес своей любви. Аристон заметил, что
мужские и женские имена распределялись примерно поровну.
     Алкивиад  вручил  ему  невероятных размеров  чашу,  но Аристон  даже не
прикоснулся к вину. Он почувствовал, как зеленая тошнотворная волна медленно
подкатывает к горлу. И  это та цивилизация, ради которой он из кожи вон лез,
чтобы  получить  возможность  ее защищать? Этот  разгул  разврата  и полного
упадка нравов? Конечно,  Афины подарили миру великие произведения искусства,
музыки, театра,  поэзии,  создали бессмертные шедевры и все  еще создают их,
но...
     Но  кто является  самым  популярным человеком  в Афинах,  если  не  его
гостеприимный хозяин? Все знатнейшие юноши города пытались подражать ленивой
походке Алки-виада, его женственной манере  слегка шепелявить. Стоило  этому
высокородному принцу гуляк выйти  на улицу в новых сандалиях, как  сапожник,
первым ухитрившийся изготовить  такие же, мог  считать  себя обеспеченным на
всю оставшуюся жизнь.  Этот дом, который он, приветствуя Аристона,  назвал с
показной   и   ернической   скромностью  "убогим  жилищем",  на  самом  деле
представлял  собою  городскую  достопримечательность, ибо своей  чрезмерной,
вызывающей  роскошью  опрокидывал  все  весьма  строгие  эллинские понятия о
вкусе. Он  держал беговых лошадей,  и когда его колесницы выигрывали призы -
что случалось  очень часто, - он за  свой  счет угощал все Собрание.  На его
щите  был изображен Эрос, метающий  молнию,  что должно было символизировать
его бечисленные победы в любовных сражениях  над представителями обоих полов
- а возможно, и не только над ними; здесь в равной  степени присутствовали и
глумление,  и  хвастовство.  Он оснащал триеры,  регулярно  выступал в  роли
хорега, оплачивая театральные постановки.  Он  настолько  привлекал всеобщее
внимание, что к нему невозможно было относиться равнодушно. Все афиняне либо
обожали его, либо ненавидели.
     И в то  же время, размышлял Аристон, разглядывая  его в этом  странном,
непристойном  одеянии,  в  битвах при  По-тидее и Делии он  проявил  отвагу,
граничащую с безрассудством. Более того, его любит сам Сократ, так что в нем
просто должно быть что-то хорошее, хотя провалиться мне
     в Тартар, если я вижу...
     Сидевший рядом с ним Алкивиад неожиданно встал и
     хлопнул в ладоши.
     -  Друзья!  -  воскликнул  он.  -  Давайте  в  честь  нашего  нового  и
неожиданного гостя, прекрасного Аристона, еще
     раз исполним мистерии!
     Аристон  поднялся  на  ноги.   Он  не  собирался  принимать  участие  в
богохульстве. Он просто не мог. Хотя бы из уважения к своему приемному отцу,
чьи  верования были очень просты и чисты,  он  не мог принять участие в этом
издевательстве над богинями или их таинствами.
     Алкивиад  схватил  его  за  руку,  но Аристон  отработанным  борцовским
движением  освободился от  цепких пальцев  своего хозяина.  Одним прыжком он
достиг  двери и выбежал в  ночь. Он уже готовился вскочить в  седло, но  тут
услыхал зычный голос Орхомена, окликавший его.
     Он остановился и стал  ждать, все  еще слегка содрогаясь от увиденного,
пока его бывший соратник подойдет к нему.
     - Ты  прав,  -  пробурчал Орхомен. -  Беги  отсюда!  Фес-сал собирается
обвинить его в  святотатстве.  Все началось как шутка,  но теперь  это зашло
слишком далеко. И вот что
     еще, калон...
     - Что,  Орхомен?  - с грустью спросил  Аристон, глядя  на размалеванное
лицо своего  друга,  волочащееся  по земле платье, накрашенные  губы, на его
бритую бороду, нелепо
     просвечивающую сквозь румяна.
     - Вот твои два таланта. Я же говорил тебе, что раздобуду их где-нибудь,
не так ли? - сказал Орхомен.
     За три долгих  месяца, понадобившихся ему, чтобы  создать  свою опытную
эргастерию, Аристон пришел к твердому убеждению, что за бурной деятельностью
Орхомена скрывается  нечто большее, чем  казалось на первый  взгляд. Все это
время  он  почти ежедневно  наведывался в мастерские  своего приемного отца,
расспрашивая управляющих и мас-
     теров, отвечавших за их работу. Многие из них работали на Тимосфена уже
более  двадцати лет;  и тем  не менее  Орхомен за неполные два  года, что он
находился в  услужении  у  благородного всадника, сумел  настолько  войти  в
доверие к  Тимосфену, что был им  поставлен  начальником  над всеми  ними  и
теперь являлся главным управляющим всеми его мастерскими.
     Если  судить  по результатам, достигнутым  спартанцем, то он несомненно
заслужил подобное повышение. За все семьдесят с лишним лет, прошедших с того
дня, как  отец Тимосфена, знатный  эвпатрид Телефан, приобрел по  случаю три
оружейные мастерские, это предприятие  - ныне состоявшее из восьми отдельных
мастерских, в каждой из которых работали от двадцати до ста рабов и  которые
как бы  дополняли друг  друга,  производя  отдельные  детали, превращавшиеся
затем  в готовые  изделия  в  самой большой мастерской под  непосредственным
руководством Орхомена, - никогда не приносил своему владельцу таких доходов.
     - Но как это у него получается, отец? - недоумевал Аристон. - Он ничего
не  смыслит  в оружейном деле,  кроме того,  чему он  научился уже  здесь, в
Афинах.  И   тем  не  менее  под  его  руководством  наши  эргастерии  стали
прибыльнее, чем  любые  мастерские во всем полисе, даже те, что вдвое больше
наших!
     Тимосфен пожал плечами.
     - Это  знает одна Афина с ее божественной мудростью, сын мой,  - заявил
он,  -  Меня  же  это  совершенно не интересует. Он  приносит  мне  прибыль,
огромную прибыль, даже за вычетом того, что он, по всей видимости, крадет. И
меня  это  вполне  устраивает.  Нет, даже  более  того;  меня это  полностью
устраивает.
     В этом ответе Тимосфена как в капле воды отразились все те типичные для
всадников взгляды, которые Аристон  уже не  пытался  оспаривать. Аристократы
вроде Тимосфена  преумножали  свои состояния,  владея  землей,  мастерскими,
рудниками, кораблями, рабами, и никогда не опускались до  столь недостойного
и  неблагородного занятия,  как  работа.  Даже  управление их собственностью
передоверялось ими  другим. Точно  так  же как  стратег Никий сколотил  себе
целое состояние, одалживая тысячу своих рабов владельцам се-
     ребряных  рудников и при этом ни разу в жизни не побывав ни на одном из
них, так и благородный Тимосфен жил в довольстве и роскоши на те деньги, что
он  получал  от  других  за  пользование его собственностью,  ни  в малейшей
степени  не утруждая себя размышлениями о том, как,  каким образом и за счет
чего  работают  его  мастерские.  В  сущности,  для  него все  его богатство
заключалось в длинных рядах  цифр  на листе  пергамента,  время  от  времени
присылаемых  мастерами  и  управляющими  ему  на  дом,  ибо за все  два года
знакомства со своим приемным отцом Аристон ни разу не видел, чтобы  Тимосфен
лично посетил сами мастерские.
     Ибо  проявить  слишком  явный  к  ним   интерес  значило  унизить  свое
достоинство всадника.  Это пахло торгашеством, меркантильностью, жадностью -
словом, дало бы повод его высокорожденным друзьям презирать его.
     "Но я-то, по  крайней мере, не всадник, - мрачно подумал  Аристон.  - И
поскольку я метек, никто не сможет смотреть на  меня свысока из-за того, что
я  занимаюсь  ремеслом или торговлей. Это  единственная дорога, открытая для
нас. Так что в моих интересах разузнать, как у Орхомена
     это получается".
     Но у  него ничего  не вышло. Другие  управляющие при  одном  упоминании
имени  спартанца  как  будто  проглатывали языки вместе  с  бородами, и в их
глазах появлялась враждебность. Что же касается самого Орхомена, то он легко
и непринужденно уклонялся от всех вопросов, как бы дразня его. И каждый раз,
когда Аристон направлялся в мастерские,  его встречали на полпути, отвлекали
всякими  разговорами,  задерживали.  И тем  не  менее,  когда  он  входил  в
мастерскую, он не мог  обнаружить  ничего  подозрительного. Кроме,  пожалуй,
атмосферы. Чего-то угрожающего,  мрачного, тяжелого, что  буквально висело в
воздухе. Но  он  не  мог  понять,  что  именно  создавало  у  него  подобное
впечатление. Не мог,
     и все тут.
     За два  месяца Аристон многое  узнал, но, что любопытно,  большая часть
всего этого ему не понравилась. Отличаясь живым и острым  умом, он на каждом
шагу  задавался  вопросами,  причинявшими головную  боль  его  собеседникам.
Почему мастерские  должны быть такими  маленькими? Почему на рабочих скамьях
всегда так тесно? Не лучше ли
     иметь одну-две большие плавильные печи, чем множество маленьких? Почему
мастерские такие  темные  и  так  плохо проветриваются? Нельзя ли  соорудить
какую-то вентиляционную  систему, чтобы не приходилось менять  весь персонал
каждые четыре года из-за смерти рабочих от легочных заболеваний?
     Всякий раз,  когда он слышал ответ: "Потому, что так издавна заведено",
Аристон без колебаний отказывался от  устоявшихся  традиций.  Его эргастерия
росла буквально на глазах, большая,  полная  воздуха и света; печи, литейные
формы, закалочные ванны были сосредоточены в центре  мастерской,  в то время
как  рабочие  скамьи располагались по периметру  вокруг них, поближе к самым
большим  окнам во всех  Афинах. Все  управляющие  соседних мастерских и даже
некоторые из их владельцев - ибо среди них было много метеков, имевших  свое
собственное дело, - приходили посмотреть на  это диво.  "Идиотизм! - бурчали
многие. -  Парень совсем спятил". Но  кое-кто из метеков оказался достаточно
проницательным,  чтобы оценить все преимущества подобной планировки.  Но они
скромно  молчали,  преисполнившись  решимости позаимствовать  ее  при первом
удобном случае.
     Затем Аристон стал подбирать себе рабочих. Он отдавал  предпочтение тем
специалистам по бронзе, что когда-либо отливали изделия  для  скульпторов и,
соответственно, были знакомы с  технологией  точного литья.  Кроме того,  он
предпочитал иметь дело со свободными людьми независимо  от того, были ли они
свободнорожденными  или   вольноотпущенниками.  Наконец,   он   приобрел   и
нескольких   высококвалифицированных   рабов.   Им   он   сделал   следующее
предложение:
     -  Я  буду  платить  вам столько  же, сколько  и свободным,  но я  буду
удерживать десятую часть  вашей  платы в счет специального  фонда. Когда эти
средства  составят  половину  той суммы, что я за вас заплатил,  я прощу вам
вторую половину  и дарую свободу. Но имейте в виду, что в этот же самый день
я  уволю тех из вас, кто плохо себя  проявит на работе,  - так  что  в ваших
интересах добросовестно служить мне!
     Сразу нужно сказать, что эта идея принадлежала не
     Аристону, а Сократу. Аристон, на сердце которого тяжелым грузом все еще
лежали воспоминания о тех страшных днях, что он и Орхомен провели в рабстве,
предпочел  бы  сразу  освободить  всех рабов,  тем  более  под  впечатлением
угрюмых, тупых, полных страха и ненависти лиц  рабов в мастерских его  отца.
Но  уродливый  старый философ,  слишком  хорошо изучивший  природу человека,
отговорил его от излишней щедрости.
     - Будь осторожен, калон, - говорил ему Сократ. - Самое худшее в рабстве
-  это  то,  что оно  притупляет  в человеке чувство личной ответственности.
Освободи их немедленно, и ты тем самым окажешь им дурную услугу. Нет, сперва
ты должен  возродить  в  них  чувство собственного достоинства,  научить  их
поступать разумно,  обуздывать свои страсти,  жить  своей  головой. Так  что
пусть свобода станет для них целью, к которой они будут стремиться. И к тому
времени, когда они ее достигнут, они снова станут людьми.
     Так  он и поступил.  И, приняв  все это  во  внимание,  вряд  ли стоило
удивляться  тому,  что  эргастерия  Аристона  сразу  же  начала  процветать.
Конечно, при том,  что братоубийственная война  между городами-государствами
по-прежнему заволакивала голубые небеса Эллады дымом горя и отчаяния,  любой
оружейной мастерской разориться было  бы крайне сложно, и тем  не менее даже
на  этом фоне  успех Аристона превзошел все  ожидания. Во-первых, как бывший
спартанский гоплит, он превосходно разбирался в оружии,  так  что продукция,
выпускавшаяся  под его  личным  руководством,  вызывала всеобщее  восхищение
своим  отменным качеством.  Во-вторых, приспособив изобретенный  скульптором
метод  точного литья  для  изготовления барельефных изображений на  защитных
доспехах и  щитах, он превращал каждую их деталь, шлемы, латы, наголенники в
столь великолепные произведения искусства, что  все без  исключения  молодые
всадники,  да и  многие постарше, устремились в  его мастерскую, громогласно
требуя, чтобы он оснастил их с головы до ног, и немедленно.
     Свой  первый комплект доспехов он изготовил по заказу Алкивиада. Второй
предназначался для его друга Даная.
     Ровно  через  три  месяца  после  открытия мастерской,  Тимосфен принял
приглашение своего приемного сына по-
     сетить  ее.  Если учесть,  что  он  никогда не  захаживал даже  в  свои
собственные мастерские, то этот его шаг был лучшим свидетельством той любви,
что  он питал  к юноше. В сущности, он согласился с явной неохотой, опасаясь
обвинений в меркантильности, однако к  этому  времени все Афины знали - или,
по крайней  мере, полагали, -  что  он ни обола не вложил в это предприятие.
Ибо Алкивиад не постеснялся пустить слух, что те два таланта, понадобившиеся
для   основания   этой   новой  прекрасной   эргастерии,   Аристон   получил
непосредственно от него. И когда взбешенный юноша  бросился за разъяснениями
к Орхомену, он обнаружил, что племянник Перикла ничуть не солгал.
     -  Ну и  где же еще, по-твоему, я мог раздобыть  целых  два таланта  за
такое короткое время, калон? - спокойно осведомился Орхомен.
     -  Они должны  были быть у тебя  самого! - бушевал Аристон.  - Судя  по
тому, сколько  ты уже заработал, не  говоря  уж о том, сколько ты сверх того
украл, у тебя должно быть не менее десяти талантов. Почему...
     - Потому что я по уши в долгах, - ухмыльнулся Орхомен. - Видишь ли, мой
прекрасный  юноша,  чтобы   разбогатеть,   человек  должен  обладать   двумя
качествами: умением  зарабатывать деньги и умением сохранять их. Я  доказал,
что первое из них у меня есть. Но что касается второго... Клянусь Аидом, мой
мальчик! В умении находить самых жадных девок...
     - И мальчиков! - фыркнул Аристон.
     - Да, и  мальчиков,  мой  милый  святоша.  А  что  в этом плохого?  Как
говаривал твой дядя Ипполит, они, по  крайней мере, никогда не  заявляются с
раздувшимся животом,  чтобы наградить тебя урожаем,  чьи семена были посеяны
кем-то другим. Так о чем бишь  я? Ах  да,  так вот, в умении  находить самых
жадных  девок,  самых привередливых  маленьких педерастов и самых тихоходных
лошадей мне нет равных. Все сводится к  элементарному  сложению и вычитанию.
Да, я зарабатываю много денег, но при этом я трачу вдвое больше.
     - Тебе следовало бы сидеть дома с Таргелией! - заявил Аристон.
     -  Ну  разумеется. Но  понимаешь, она  нагоняет на  меня скуку.  Просто
невыносимую скуку. А когда мне становится
     слишком  скучно,  я  не могу удержаться  от того, чтобы  не  мучить ее.
Поэтому, чтобы ее  совсем не убить - а я  наверняка бы убил ее, если  бы мне
пришлось две ночи подряд выносить ее скулеж, ее гнусную плаксивую физиономию
и этот  ее собачий взгляд,  - я и держусь от нее подальше. Но это мне дорого
обходится. У меня такой изысканный вкус!
     В итоге  Аристон сделал то,  что ему  только  и  оставалось сделать: он
пошел к  Тимосфену и рассказал ему, как его  обманом заставили  взять деньги
Алкивиада.  Даже рискуя быть обвиненным  в меркантильности, Тимосфен  не мог
допустить, чтобы его приемный сын остался в  долгу у человека,  виновного  в
смерти  Фебалида. В ту  же ночь он отправил своего доверенного слугу с двумя
талантами, плюс набежавшие за это время проценты,  к Алкивиаду.  А Алкивиад,
не замедливший раструбить на весь мир о своей щедрости, вовсе не спешил всем
сообщать  о том,  что деньги  ему вернули. В сущности, к тому времени, когда
Афины узнали, что Аристон никому ничего не  должен, Алкивиад находился уже в
изгнании в Спарте.
     Ну  а в тот день, когда они ехали рядом по афинским улицам, направляясь
к эргастерии Аристона,  ни он,  ни Тимосфен даже не  упоминали о мастерских,
доходах и вообще об оружейном  деле. Как  это  ни странно, но они говорили о
девушках.
     Ибо теперь, когда  Аристон твердо  встал  на ноги,  Тимосфен решил, что
настало  время подыскать своему приемному сыну подходящую невесту.  Конечно,
по афинским понятиям, Аристон в свои двадцать один год был еще слишком молод
для  женитьбы, ибо  афиняне,  имея в своем  распоряжении все мыслимые земные
наслаждения,  никогда  не  спешили  со  вступлением  в  законный   брак,   а
впоследствии  всегда  жаловались  на  тяготы  семейной  жизни. Но  Тимосфена
угнетали  воспоминания  о покойном  Фебалиде. Ему  хотелось как можно скорее
обзавестись внуками  и  тем  самым  обеспечить  продолжение рода. Поэтому он
вознамерился ускорить женитьбу Аристона.
     Но  все дело  в том,  что  эта проблема  сама по  себе  была невероятно
сложна.  Ибо согласно  закону, изданному самим великим Периклом, чужестранцы
не имели  права вступать в брак  с афинскими гражданами.  То, что по  иронии
судьбы
     самому Периклу  пришлось  проталкивать через Собрание особую  поправку,
позволявшую ему узаконить своего сына, Перикла II, рожденного от его союза с
иноземной  гетерой  Аспасией,  абсолютно  ничего не меняло.  Исключение было
сделано для великого афинянина ввиду его особых заслуг перед полисом и ни на
кого больше не распространялось.
     Самое же печальное состояло в том,  что в Афинах не существовало самого
понятия натурализации. Можно было  усыновить иноземца, но гражданства он при
этом не  получал. Он мог, подобно Аристону, вознестись в самые  высшие сферы
общества, перед  ним  могли  распахнуться  все  двери, дружбой с  ним  могли
гордиться  самые  блестящие   аристократы.  Но  при  этом  он  не  мог  быть
представлен их  сестрам даже в тех очень  редких  случаях - во время свадеб,
похорон,  некоторых религиозных праздников, - когда  суровые афинские обычаи
дозволяли светское общение  между  представителями  различных  полов. И хотя
многие  граждане  Афин,  вроде Даная,  с радостью отдали бы св