, что они  избегают плотских  утех.  Даже  Феорис,  которая не только
знала, но и активно содействовала их  свиданиям, не могла в это  поверить. И
тем  не  менее  Артемида  и  Гестия  свидетельницы,  что  любовь их  была, в
сущности, столь же невинной, как и детские игры.
     Возможно, дело в том, что здесь, в Афинах, где можно было безо  всякого
труда,  в  любое время дня  и  ночи, удовлетворить  любое, самое извращенное
желание,  единственно  ценным,  что  он  мог бы  ей предложить,  единственно
достойным ее оставалось только воздержание. А возможно, что,  впервые познав
любовь после смерти несчастной Фрины,  он невольно обожествлял ее, превращал
в  некий культ, в котором  Клеотере отводилась роль верховной богини. Ну,  а
она,  чей опыт  физической  любви сводился  к периодическим надругательствам
Орхомена, который брал ее без каких-либо вступлений, зачастую не  удостаивая
даже   поцелуя,   не  считаясь  с   ее  желаниями,  так  что  вся  процедура
ассоциировалась у нее с грубым насилием, причем не только над ее израненным,
всегда неподготовленным и оттого еще более страдающим телом, но  и над всем,
что   было   в  ней  утонченного,   изящного,  прекрасного,   над  самим  ее
представлением о себе, ее сущностью, индивидуальностью, над ее душой, -
     она радовалась сдержанности Аристона и поначалу даже поощряла ее.
     Но со временем, будучи, в конце  концов, влюбленной женщиной, познавшей
впервые в жизни мужскую нежность и  ласку, она постепенно стала ощущать себя
существом из плоти и крови,  причем жаркой  плоти и кипящей крови, да к тому
же и из  нервов, которые могут всю ночь звенеть, как туго  натянутые струны,
не давая ни минуты покоя.
     Очень  скоро  он обнаружил,  что она может чисто по-детски выходить  из
себя, плакать без каких-либо видимых причин, но его любовь к ней делала даже
эти,  казалось, не  слишком  приятные черты  ее характера  очаровательными и
милыми в его глазах.
     Все  это  продолжалось  до той  ночи,  когда,  охваченная  потребностью
заставить его  страдать так же, как страдала сама, тем более что даже она не
могла  понять  причину  своей  депрессии  - настолько  общение  с  Орхоменом
разделило в ее сознании любовь и  физическое влечение, - она встретила его с
опущенными  глазами  и  сердито надутыми губками и  впервые за  все время их
знакомства холодно, преднамеренно солгала ему.
     - Я беременна, - заявила она и с жестоким удовлетворением отметила, как
побелели его губы.
     - От него? - пробормотал он.
     -  От  кого же еще?  - равнодушно пожала она  плечами. Он  повернулся и
вышел  прочь. Она побежала  за ним, рыдая,  повторяя его имя, но  он даже не
обернулся. Он уходил с гордо  поднятой головой,  прямой и  непреклонный, все
дальше  и  дальше от  ее стонов и причитаний. И  в ту ночь, в первый раз  за
много-много  лет, он  напился,  как священная сова  Афины. Он потерял всякое
ощущение времени; впоследствии он никак не мог вспомнить, где же он был.
     Не помнил  он и как вернулся домой. Однако проснулся  он  в собственной
постели, пребывая в непоколебимой уверенности в том, что если он  попытается
приподнять голову, то  она тут же отвалится и покатится  по  полу. Он  долго
лежал  неподвижно,  пока наконец  ценой  невероятных  усилий ему не  удалось
разогнать туман, застилавший  ему глаза, и тогда  он  увидел Хрисею, которая
лежала  рядом с ним,  улыбаясь  так,  будто  только  что одержала величайшую
победу.
     - Послушай,  как  называется то вино,  которое ты пил вчера вечером?  -
промурлыкала она.
     - Понятия не имею, - простонал он. - А что?
     - А то, что я куплю целую бочку  этого вина! О Аристон, Аристон! О  моя
любовь, этой ночью...
     - Что этой ночью? - пробурчал он.
     - Ты любил меня, как... как бог! Как Дионис! Или Аполлон! Или сам Эрос!
О мой драгоценный повелитель...
     Он отвернулся и долго, с наслаждением блевал на пол спальни.

Глава XXI

     На этот раз, убедившись,  что зачатие состоялось,  Хрисея не вставала с
постели. Охваченный паникой, Аристон в полном отчаянии  бросился к Офиону за
обещанным снадобьем, которое должно было избавить  ее от  бремени, по мнению
врача,  смертельно  опасного  для  нее.  Четыре месяца,  день  за  днем,  он
подмешивал его ей в вино.
     И никакого эффекта. Снадобье не действовало. Хрисея лежала пополневшая,
разрумянившаяся, довольная и даже  похорошевшая, излучая мягкий, теплый свет
материнства, в то время как Аристон метался  из угла в угол, не находя  себе
места.  Он позабыл о своих мастерских, о войне, в общем, был близок к полной
потере рассудка. И  так  продолжалось  до  того  дня,  когда...  в  его доме
появилась Клеотера.
     Она возникла на пороге  с распущенными волосами цвета холодного зимнего
солнца; один ее глаз,  украшенный  огромным синяком,  совершенно  заплыл,  в
другом  отражались  все  ужасы Тартара;  ее  губы распухли, засохшая струйка
крови  пересекала  ее  подбородок;  огромные  багровые  отметины  от  хлыста
опоясывали ее обнаженные плечи.  Она стояла перед ним,  дрожа всем  телом, и
смотрела  на  него,  и  в  ее взгляде было  нечто такое, во  что он  не  мог
поверить,  с чем  он не мог  примириться: нечто  невыносимое, одновременно и
терзав-
     шее, и лечившее его душу, и он, так и не найдя слов, способных выразить
все то, что он сейчас чувствовал, просто раскрыл ей свои объятия.
     И тогда, ни секунды не колеблясь,  вприпрыжку,  как испуганный ребенок,
Клеотера вся в слезах бросилась ему на шею.
     Он  крепко прижал ее к себе и долго стоял, содрогаясь от  дикой ярости,
охватившей  его, вдыхая  горячий  животный  запах  крови, исходивший  от  ее
одежды,  которая  прилипла к многочисленным ранам,  оставленным безжалостной
плетью Орхомена, а она, уткнувшись в его хитон, орошала его слезами.
     - Клео, - простонал он,
     Она  подняла свое  покрытое  ссадинами лицо, и все,  что  он  собирался
сказать,  напрочь вылетело у него из  головы.  Он  уже ничего не видел;  его
взгляд, его дыхание, его жизнь - все замерло в глубоком  оцепенении, и  она,
увидев, распознав это, сжалилась над ним и прекратила его мучения.
     Она  приподнялась на цыпочки  и прижалась губами к его  губам; и кровь,
как  стая  голодных  львов,  огромными  прыжками  помчалась  по  его  жилам,
возвращая ему жизнь, чувства, силу и - как ни странно - даже волю.
     - Клео, - произнес он, - что же...
     - ...нам теперь делать? - подхватила она. Она произнесла "нам" просто и
естественно, как нечто само собой  разумеющееся.  Неразрывные узы, связавшие
их, воспринимались ею как данность. И никакие слова не могли ни освятить, ни
осквернить их.
     Но его  измученная  душа,  одержимая  тем,  что  Сократ  как-то  назвал
страстью к самоистязанию,  не могла воспринять все это так просто. Он не мог
оставить в покое то, что уже было хорошо само по себе. Ему обязательно нужно
было начать копаться  в себе, обрушить на ее  беззащитную голову град унылых
вопросов и очень логичных возражений, пока она наконец не прервала его:
     - Может, ты все-таки  замолчишь  и  продолжишь меня  целовать? Мне  это
гораздо нужнее всех твоих разговоров!
     - Но Клео! - простонал он. - Ведь ребенок, твой ребенок...
     -  Моего  ребенка  никогда не  существовало, - ехидно сказала она. -  Я
солгала тебе, Аристон, мой повелитель! Я хотела  причинить тебе боль, потому
что...
     - Почему? - спросил Аристон.
     -  Да я сама  не знаю почему! Нет, опять вру! Теперь-то я  знаю. Только
сказать тебе не могу...
     - Почему? - опять спросил он.
     - Потому что мне стыдно. Ну поцелуй же меня! Ну пожалуйста! Прошу тебя!
     Он наклонился к ее губам. Он целовал ее так, как никогда не делал этого
прежде.  Как  женщину,  а не хрупкую куклу.  Затем он почувствовал, что  она
отталкивает его. Он тут же отпустил ее.
     - Хватит, - сказала  она прерывистым, задыхающимся голосом. - Я бы даже
сказала,  что  это  чересчур.  Я  не  за  этим  сюда  пришла,  хотя Афродита
свидетель, что мне необходима  твоя ласка.  Я пришла к тебе за  помощью, мой
господин, ибо ты единственный из всех, кого  я  знаю, кто был  по-настоящему
добр ко  мне.  Я  очень  сожалею, что  солгала  тебе  тогда.  Хотя,  клянусь
Афродитой и Эросом, я достаточно  наказана за это. Я имею в виду тем, что ты
перестал приходить ко мне. Уверяю  тебя,  о мой  повелитель, это была пытка,
которой могли бы позавидовать даже демоны,  ибо каждый день, что я не видела
тебя, какая-то маленькая частица меня умирала.
     - Клео! - прошептал он.
     - Клео! - передразнила она его. - Как ты красноречив, любовь моя! Какие
дивные слова льются из  твоих уст! Но сейчас я не могу  даже пококетничать с
тобой. Мне слишком больно. Орхомен, он...
     - Это мерзкое чудовище! Она покачала головой.
     - Нет,  Аристон, - сказала  она. - Он не чудовище, и ты  это знаешь. Он
неплохой человек, даже добрый, хотя и грубоват, и когда демоны  не вселяются
в него...
     - ...что случается слишком часто!
     - Да. Теперь  слишком часто. И я не могу больше этого выносить, хотя во
всем виновата сама.
     Аристон удивленно посмотрел на  нее.  Высокая, с царственной осанкой, в
свои девятнадцать лет она уже выглядела совсем взрослой. Он и не подозревал,
что ее дикие галльские соплеменники сочли  бы ее  просто недомерком и  уж во
всяком случае слишком хрупкой, чтобы быть, по их понятиям, красивой, так как
среди галлов женщины ростом и силой частенько превосходили мужчин.
     - В чем же ты виновата, Клео? - спросил он.
     - Он застал меня, когда я писала  твое имя на куске пергамента.  Только
твое имя  - ничего  более. Видишь ли, Феорис  научила меня писать. И  первое
слово, которое я выучила, было твое имя. Я могла часами сидеть и смотреть на
него.  Даже буквы его казались мне прекрасными. Альфа, ро, йота, сигма, тау,
омега, ню - Аристон. "Лучший". Прекрасное имя прекрасного человека. Имя моей
любви.
     - Перестань, Клео!
     - Я  знаю,  что  не должна этого говорить, но ты меня не остановишь.  -
Неожиданно она рассмеялась. "Смех вышел не очень-то  веселым", - подумал он.
-  Как видишь,  я тоже умею красиво говорить,  по  крайней мере с тобой,  не
будучи   лаконичным   лаконцем.  Кстати,   Феорис  сказала  мне,  что  слово
"лаконичный"   происходит  именно   отсюда,  ибо   все   вы,   лакедемоняне,
неразговорчивы и ужасно застенчивы. Это правда?
     - Правда, - сказал Аристон. - Для большинства спартанцев легче умереть,
чем произнести длинную речь.
     - Ну так не  говори ничего. Просто поцелуй  меня. Затем  внезапно, безо
всякого перехода, вся ее боль прорвалась наружу.
     - О, Аристон, что же нам делать? - рыдала она.
     -  Прежде всего избавить  тебя от него,  - мрачно сказал  Аристон. - Ты
можешь идти?
     - Сюда же я дошла. Точнее, даже не дошла, а добежала. А что?
     - А то, что мы сейчас пойдем к окружному судье, - заявил Аристон.
     - Ну и что это даст? - угрюмо спросила Клеотера. -
     По закону, муж имеет  полное право бить свою жену, если, по его мнению,
она это заслужила. Ну а если я приду к судье вместе с тобой - это будет само
по себе лучшим доказательством того, что я это заслужила. Если, конечно, тут
вообще  нужны  какие-либо доказательства.  На самом деле  здесь и доказывать
нечего. Конечно заслужила.
     -  Не  говори глупостей,  Клео!  -  сказал  Аристон. -  Тебе достаточно
предъявить бумагу, которую я заставил его подписать, и...
     Она удивленно воззрилась на него.
     - Какую бумагу, мой господин? - спросила она. Аристон улыбнулся.
     - Я это тоже предвидел.  Я имею в виду то, что он не даст  ее тебе.  На
этот случай я передал вторую копию  судье,  а еще одну оставил себе. Ну идем
же!
     Но  она не двинулась с места.  Он  остановился, пристально посмотрел на
нее и добавил, немного запнувшись:
     - Если, конечно, ты  хочешь  избавиться от  Орхомена.  Ты хочешь этого,
Клеотера?
     Она подняла голову и взглянула на него. Ее голубые глаза прояснились.
     - Да,  -  сказала она.  - Я хочу этого  больше всего  на  свете.  Кроме
одного...
     Он  стоял и смотрел на нее. У него  вновь  перехватило дыхание,  сердце
перестало биться.
     - И что же это? - прошептал он.
     - Принадлежать тебе. Быть твоей, - просто сказала Клеотера.
     - Г-м-м-м, - промычал астуном. - Ну а в чем же ты провинилась, женщина,
за что твой  муж так избил тебя?  Шлялась по улицам?  Завела  любовников?  К
примеру, вот этого господина?
     Клеотера вновь натянула пеплос на свои исполосованные плетью плечи.
     - Аристон! - жалобно простонала она.
     - Ничего подобного, - заявил Аристон, стараясь сдержать свой гнев. - Ее
муж много пьет. А напившись, он...
     - Очень правдоподобная история! - фыркнул судья. -
     Это белокурое дитя так прелестно, что любой мужчина захотел бы...
     Аристон молча подал ему свиток пергамента, который он заставил Орхомена
подписать в присутствии прежнего астунома, к несчастью, уже покинувшего этот
пост, где полусумасшедший спартанец клялся Афиной никогда не бить свою  жену
и не причинять ей какого-либо вреда.
     - Ну, что ты теперь скажешь? - осведомился Аристон. Астуном внимательно
прочел бумагу.
     - Уж не знаю, что  и сказать,  - заявил  он. - Просто не представляю, с
чего бы это человек в здравом уме стал подписывать нечто подобное.
     - Может быть, все дело  в  том, что он  не в  здравом уме,  -  спокойно
сказал  Аристон. - Послушай,  о достойный судья, я  знаю Орхомена почти  всю
свою жизнь. И когда он сообщил мне, что собирается жениться - уже во  второй
раз,  - и попросил у  меня денег, чтобы выкупить  эту девушку из рабства,  я
заставил его  подписать эту бумагу именно потому, что хорошо его знаю. Более
того,  по  моему  настоянию  он  подписал  ее  до  того,  как я  увидел  его
избранницу,   чтобы   не   возникало   никаких  сомнений   в   моей   личной
незаинтересованности.
     -  Что  касается  сомнений,  -  проворчал  астуном,  -  то  мне  вообще
непонятно, зачем тебе понадобилась эта бумага!
     - Он однажды уже был женат. Его первая жена умерла. Во многом из-за его
пьяных  зверств.  Я  мог  бы представить двадцать  свидетелей того,  что  не
проходило и недели,  чтобы он  не избивал ее  до полусмерти, не  жег каленым
железом, не резал ножом. Ну а твой  почтенный собрат, астуном Фило-кот, твой
предшественник на  этом посту,  охотно подтвердит,  что  Орхомен  подписывал
бумагу по собственной  воле, без какого-либо принуждения. Ну,  что  скажешь,
уважаемый?
     - Я передам это  дело в коллегию архонтов, - медленно произнес судья. -
Она  будет  заседать через  две  недели.  Собери  всех своих  свидетелей,  и
тогда...
     - Ах, Аристон! - Клеотера с трудом сдерживала слезы. - Две недели! Куда
я пойду? Что мне делать? Я не могу вернуться домой! Он, он убьет меня!
     Аристон  задумался.  Конечно,  он  без  труда  мог  бы снять  для  Клео
небольшой  дом,  снабдить ее слугами,  едой, одеждой, даже приставить к  ней
вооруженную  охрану на случай, если Орхомену вздумалось бы  попытаться силой
увести ее к себе.
     Но он слишком хорошо  знал  психологию афинян. Поступив  так, он только
осложнил  бы  свое  положение  и  почти  наверняка  проиграл  бы  дело.  Ибо
составители речей, нанятые Орхоменом - в Афинах профессия югиста сводилась к
изучению  существующих   законов  и  к  составлению  на  их  основе  текстов
выступлений для спорящих сторон, которые те должны были выучивать наизусть и
сами произносить перед дикастерией;  отсюда и соответствующее название этого
рода  занятий,  -  не  преминули  бы  воспользоваться  такой возможностью  и
привлечь  внимание  судей  к  возникшей  ситуации:  богач  крадет у  бедного
человека жену,  помещает ее в уютный домик со  слугами и охраной.  "И вот  я
спрашиваю вас, калокагаты..."
     И в то же время  он  не мог отправить ее обратно к  Орхомену. Это  было
просто немыслимо. И вдруг его осенило. Он возьмет ее к себе. К себе домой. В
конце концов у Хрисеи, при всем ее неистовом характере, было доброе и нежное
сердце. Он расскажет ей всю правду - ну  если и не всю, то, по крайней мере,
ту  ее   часть,  которая  не  причинит   ей  боли,  -   продемонстрирует  ей
исполосованную  спину бедной Клео. Лучшего плана невозможно  было придумать.
Хрисее и в  голову не придет, что он может  привести в дом  любовницу;  да и
дикасты,  которые  были женатыми  людьми, никогда не поверят, что какой-либо
афинянин  осмелится  на такое,  если  учесть,  что  подавляющее  большинство
афинских жен  в этом смысле как две капли  воды походили на  Ксантиппу. Сама
дерзость такого  поступка придаст  ему невиновности и обеспечит выигрыш дела
против Орхомена. И он оказался  прав. Во всем, кроме одного. Когда он привел
Клеотеру обратно к себе  домой, служанки с  плохо скрываемым злорадством уже
сообщили своей беременной госпоже, что их господин внезапно отбыл с какой-то
очаровательной девушкой, рассчитавшись таким образом с Хрисеей за ежедневные
оскорбления и побои,  которыми она щедро награждала  их. И  как  только  они
пере-
     ступили порог, она - опять-таки загодя поставленная в известность об их
приходе  одной из мстительных служанок и позабыв в расстроенных чувствах все
советы Офиона, - встала с постели  и с трудом  переместила  свое раздавшееся
тело в прихожую.
     - Хрис! - воскликнул Аристон. - Тебе не нужно было вставать! Ведь Офион
сказал тебе...
     Хрисея приняла горделивую позу. Однако пытаясь держаться сдостоинством,
она не смогла  избежать банальности, ибо все  уничтожающие реплики,  которые
она репетировала последние полчаса, разом  вылетели у нее  из головы. Вместо
этого  она  произнесла  те  самые  донельзя  затасканные  слова,  которые  в
аналогичных   ситуациях  произносились  почти  всеми  женщинами,  когда-либо
посещавшими этот мир:
     - Аристон, может быть, ты объяснишь мне, кто эта женщина?
     Аристон улыбнулся.
     - Это жена  Орхомена, - спокойно сказал он. - Видишь ли, ее появление в
нашем  доме  вызвано  весьма  печальными  обстоятельствами.  В сущности,  ей
пришлось спасать свою жизнь. Покажи ей свою спину, Клео.
     В этот момент он увидел лицо  Клеотеры.  Она смотрела на  округлившийся
живот  Хрисеи. Затем она перевела взгляд своих огромных голубых глаз  на его
лицо. Она не произнесла ни слова. Она просто стояла и смотрела на него, и ее
глаза  заволакивались  слепящей жгучей  пеленой,  скрывая сквозившее  в  них
отчаяние  за  этим сапфирным блеском,  этим  неудержимым прозрачным потоком,
этим   водопадом   безнадежности   и  тоски...  Затем  она   очень  медленно
повернулась, стянула пеплос  со своих  плеч и дала ему соскользнуть к  своей
тонкой талии.
     - Ох! - потрясение выдохнула Хрисея. - Да поможет нам Гера! Какое же он
чудовище! Грязная бессердечная свинья!
     Клеотера  стояла неподвижно,  повернувшись своей  обнаженной  спиной  к
Хрисее.  Голова  ее  упала  на  грудь,  и  огромные  слезы  одна  за  другой
непрерывной чередой скатывались  по  щекам. Но слезы эти были вызваны отнюдь
не болью от засыхающих рубцов. Эта боль теперь ничего не значила.
     Хрисея увидела, что ее плечи содрогаются от рыданий. Она тяжело шагнула
вперед, остановилась, не отрывая взора от этой живой статуи Ниобы, орошающей
весь мир своими горькими слезами. И вопрос, которого с трепетом ждал Аристон
-  ибо, как и  у  всех людей,  не  привыкших  лгать, у  него это очень плохо
получалось, - замер у нее на губах и  бесследно утонул  в нахлынувшей на нее
жалости. Она не спросила: "Это из-за тебя он так избил  ее, Аристон?" Вместо
этого, в неожиданном порыве, она  обняла  Клеотеру и  расцеловала ее  в  обе
щеки.
     - Бедное, бедное дитя! - прошептала она, и  слезы хлынули теперь уже из
ее теплых карих глаз. И так, обнявшись, они обе стояли и плакали.
     Через  три дня Орхомен появился у дома Аристона, вооруженный до зубов и
ревущий, как  взбесившийся  буйвол.  Разумеется, он был  вдребезги пьян.  Он
требовал,  чтобы