оди, ушли. - Он посмотрел на, расстроенного хозяина: -
Эй ты, буржуй, чего это он там болтал про околоток? Но тут вмешался
вахмистр: - Тикать нам надо, и побыстрее.
  - Чего это вдруг? - вскинулся Кузяр. - Заприметил он меня, вон как на крюк
зыркнул. Видать, либо им чего уже про меня гутарили, либо вскорости сами
все разузнают. Уж больно у меня примета видная.
  Все замерли в испуге. Вахмистр резко отодвинул от себя тарелку с початой
бараньей грудинкой и встал из-за стола. Хозяин кинулся к нему:
  - Не губи, соратник. Через полчаса комендатский час, и, ежели кого на
улице без комендатских записок спымают - тут жа в кутузку. А поутру
разбираются дотошно - кто таков, откель пришел, у кого квартирует?
  Вахмистр остановился:
  - А кто ловит-то?
  - Дак патрули офицерския. На нашей улице страсть как лютуют. У нас бумажки
вывесили, о том, что мы... - он замолчал и весь напрягся, собираясь
произнести не совсем знакомые слова, - Вторая особая оперативная зона,
потому как штаб недалеко, так почитай всю ночь с разных концов улицы
патрули и шастають.
  Вахмистр обвел всех тяжелым взглядом и скривился:
  - Дожили. Сидите здесь, как мыши в норе, а офицерье над вами изгаляется.
  Хозяин, вспыхнув, уже было открыл рот, чтобы сказать, что в столице
комендантский час существует уже больше полугода и что ежели бы "народный
патруль", вломившись в дом, застал незнакомых людей, то он бы уж точно не
оставил их "вечерять". Вся провинция была переполнена слухами о зверствах
Особого комитета в обеих столицах. Но тут он вспомнил, что его гости -
посланцы именно этого самого Особого комитета, и почел за лучшее
промолчать. Вахмистр, прочитавший, однако, все эти мысли по бесхитростному
лицу мастерового, усмехнулся и неторопливо вернулся на свое место:
  - Ну, раз так, значитца, пока перекусим. Через час изрядно подпоенный
мастеровой висел на плече у вахмистра и бормотал:
  - А че, мы на ето не обижаемой. За прошлую-то зиму ворья да жуликов
развелось, а как комендантский час ввели, так быстро всех и повывели. А
что околоточные следят, так оно и впрямь дело военное. Никан Тергеич в
нашем околотке почитай пятый десяток. Не только всех знает, но и
сродственников многих. - Мастеровой пьяно покачал головой. - Ой, подвели
вы меня под монастырь. Теперя не отстанет.
  Вахмистр кивнул и сожалеючи протянул:
  - И как тебе помочь, ума не приложу. Мастеровой вскинул на него
затуманенный взгляд:
  - А можа, вы того, сами сдадитеся? Слыхали? Сам суверен на престол
возвернулся. И война кончилась. Теперя все будет как ране.
  Тут не выдержал Кузяр:
  - Да ты что, паря? Нешто не знаешь, какая сила на твоего суверена идет?
Пятьсот тыщ! А то и поболе. Да твоего суверена вместе со всем офицерьем
сей секунд к ногтю.
  - Ништо, - пьяно заупрямился мастеровой, - я и сам два года вшей на фронте
кормил. Тожа, нашли силу. Да у энтих одних пулеметов - тьма. И народу
набежало... Одни унтера да офицеры. А против них хто? Тыловики да
мобилизованные, - он хохотнул, - хоть знают, с какой стороны штуцер-то
заряжаетси?
  Вахмистр сочувственно покачал головой и по-приятельски хлопнул мастерового
по плечу:
  - И верно, так мы и сделаем, только утром. - Он налил мастеровому еще
стакан мутного самогона из стоявшей на столе бутыли, подождал, пока тот
выпьет, потом поднялся на ноги. - А где твои домашние-то?
  Мастеровой мгновение молчал, силясь понять, о чем его спрашивают, потом
расплылся в улыбке:
  - Дак в деревне все, у шурина. Я их еще на спас туды отправил. Хто знает,
что тута начнется? Вахмистр понимающе кивнул:
  - Ладно, пойдем - покажешь, где нам переночевать.
  Мастеровой попытался вскочить на ноги и чуть не повалился на стол.
Вахмистру пришлось поддержать его здоровой рукой.
  - А в горнице, кровать-то токмо одна. Но я соломенных тюфячков постелю.
Они тут у меня, в чуланчике.
  - Вот-вот, пошли посмотрим, где там твои тюфячки. За столом притихли. Все
уже знали, что, когда вахмистр начинал говорить ТАК, самое время для
каждого из них помолчать да подумать, не ляпнул ли он сам чего по дурости.
  Вахмистр вернулся через десять минут. Он окинул сотоварищей сумрачным
взглядом и сел на свое место:
  - Значит, так, такой ватагой мы тута никак не спрячемси. Потому завтрева
разделяемой. Вы двое пойдете на метизный. - Он кивнул сидевшим напротив
него. Один из них, бывший "деловой" и бандит по прозвищу Лубенек, которого
они с Птоцким доставили в столицу аж из Катендорфа, имел здесь, по его
собственными словам, сродственника, работавшего на метизном заводе. - У
тебе там вроде свояк?
  Лубенек кивнул.
  - Ну вот и ладно. Сидите там тихо, а как нужны будите, так я вас найду. А
вы, - он повернулся к остальным, - давайте-ка завтрева совсем из города.
Встаньте на постой в ближней деревне. Как понадобитесь, так кто из них, -
он ткнул пальцем в сторону двоих, которым определил квартировать на
метизном, - за вами прискачет. Все понятно?
  Все закивали. О том, что произошло с мастеровым, ни один не спросил. Это
было ясно и так.
  И вот уже почти неделю они мотались по городу, каждый день меняя место
ночлега и ломая голову, что им делать. Город, который вроде бы жил обычной
жизнью, на самом деле был накрыт густой сетью офицерских патрулей. Причем
в районах около вокзала, пакгаузов, складов, железнодорожных мастерских и
штаба эта сеть была такая частая, что им порой не удавалось перебраться
даже на соседнюю улицу. Все это просто поражало. Создавалось впечатление,
что над обеспечением режима патрулирования и организацией системы охраны
поработал кто-то, знающий обо всем этом намного больше любого жандарма.
Впрочем, такие мысли к ним не приходили. Их состояние можно было скорее
определить как растерянность, в которую человек впадает, оказавшись в
совершенно непонятной ситуации. Опыт подполья, который вахмистр худо-бедно
знал из разговоров с Птоцким и его окружением, а Кузяр - из рассказов
соратников Тарого и Брузя, вдруг оказался совершенно неприменим. Кузяр
скис уже на второй день и начал канючить, без конца повторяя, что надо
смываться, пока их не замели. Вахмистр тоже уже начал было склоняться к
этой мысли, но оказалось, что уже поздно. Город закрыли. Еще два дня назад
на всех рекламных тумбах, на стенах угловых домов, на ярмарочных столбах и
заборах - повсюду появились сообщения о том, что через некоторое время.в
городе будет объявлено осадное положение сроком на неделю. В течение этого
времени гражданам, не имеющим пропусков, будет разрешено появляться на
улицах только по сорок минут два раза в день. Всем гражданам предлагалось
запастись необходимым количеством продуктов и напитков, с тем чтобы
максимально ограничить пребывание на улицах во время действия осадного
положения. Прочитав тогда это сообщение, вахмистр плюнул и пошел дальше.
Но всего через два дня над этими объявлениями появились ярко-красные
листовки, на которых было всего три слова: "Осадное положение введено". В
тот же вечер их остановил на улице офицерский патруль и лощеный подпоручик
в отутюженном мундире с гвардейскими аксельбантами, окинув несколько
брезгливым взглядом их небритые и помятые физиономии, с холодной
вежливостью сказал:
  - Извините, господа, на время осадного положения лицам, не имеющим
специальных пропусков, разрешается находиться на улицах только в
отведенное для этого время, - и после короткой паузы строго предупредил: -
Если завтра вы окажетесь на улицах в неразрешенное время, патрули будут
вынуждены задержать вас до окончания осадного положения.
  Суверен подтвердил свой осенний указ, ограничивающий сословное деление
общества, и потому ко всем, вне зависимости от сословия, теперь следовало
обращаться одинаково. Однако было очень заметно, что слово "господа",
обращенное к этим то ли мастеровым, то ли крестьянам, больно режет
подпоручику губы.
  Однако нет худа без добра. Благодаря тому что деловая жизнь города на
некоторое время замерла, им удалось в тот же вечер пробраться в этот
подвал, в котором они и коротали уже вторую ночь. Вчера ночью Кузяр даже
немножко воспрял духом, услышав, как где-то недалеко от города вдруг
заговорили орудия. Он возбужденно забегал по подвалу, бормоча, что "наши
им покажуть", но вот перед окнами подвала вдруг появились эти чудовищные
пушки - и Кузяр снова запаниковал:
  - Не, я говорю, надо тикать.
  Вахмистр скрипнул зубами и рывком вскочил с табуретки. Нет, этот тип его
уже достал. Но в этот момент рявкнула первая пушка...
  Орудия перестали стрелять только к двум часам пополудни. Вахмистр и Кузяр,
окончательно оглохшие от грохота, долго не могли прийти в себя. Потом
Кузяр заглянул в мешок и слезливо сообщил, что из еды у них остались всего
полкраюхи хлеба и пара луковиц, а воды во фляге не осталось вовсе, и
вахмистр отправил его на рынок, отдав ему почти все деньги, какие были.
Время свободного передвижения истекло, а Кузяра все не было. Вахмистр
задумался, уходить ли из этого подвала немедленно или подождать. Если
Кузяра задержали патрули, значит, с минуты на минуту сюда ворвутся
офицеры. Но после бессонной ночи у него очень болела голова, одним ухом он
все еще не слышал, да и вообще был совершенно разбит. К тому же ему что-то
подсказывало, что Кузяр вряд ли осчастливил своим присутствием подвалы
комендатуры гарнизона или здания местной полиции. Скорее всего, его
недавний соратник сейчас старательно месит сапогами дорожную пыль в
направлении, противоположном подкатившемуся почти вплотную к городу фронту,
Вечером орудия исчезли, но еще два дня кряду были слышны их громовые
голоса, доносившиеся откуда-то неподалеку. А потом не стало слышно вообще
ничего.
  На четвертый день в сторону старой столицы впервые двинулись поезда.
  В течение следующей недели вахмистр трижды выползал из подвала - за водой
к водовозу, регулярно появлявшемуся на соседней улочке, и за хлебом в
ближайшую лавку, аккуратно открывавшуюся в разрешенные часы. На большее
денег не было. Когда он вылез в последний раз, улицы оказались полны
народу. А вот патрулей почти не было. Толпы людей с восторженными лицами
налетали на любого появившегося на улице офицера и принимались его качать.
Похоже было, что все кончено. Вахмистр, которого пошатывало от голода, зло
сплюнул на сапог какому-то деревенскому мужику, с оторопелым видом
взиравшему на все происходящее, и повернул в сторону рыночной площади,
решив напоследок, перед тем как покинуть город, перехватить хоть кусок
пирога с требухой. Он шел, покачиваясь и глядя себе под ноги, как вдруг в
конце улицы послышался многоголосый восторженный рев. Толпа рванула,
подхватив с собой вахмистра. Когда он наконец восстановил равновесие и
поднял глаза, то увидел ЕЕ. Посередине мостовой в окружении конников
катились две коляски. Она сидела в передней вместе с отцом и матерью. На
ней были легкое летнее платье, кружевная шляпка и такие же перчатки. Она
мило улыбалась, глядя прямо перед собой в глубокой задумчивости. Вахмистр
проводил ее долгим взглядом, а когда толпа понемногу разошлась, повернулся
и решительным шагом направился к метизному заводу. Теперь он наконец-то
знал, что делать.
  Армия суверена, разодрав фронт наступавших на несколько окровавленных
лоскутов, быстро двигалась вперед, молниеносно и жестко пресекая любые
попытки организовать хоть какую-нибудь оборону. Стремительные прорывы
казачьих эскадронов, немногочисленность которых с лихвой восполнялась
отличной выучкой, четкой согласованностью действий и большим количеством
средств усиления, превратили ближайшие тылы "соратников" в абсолютный
хаос, полностью дезорганизовав управление войсками. Вновь сформированные
драгунские части, усиленные конной артиллерией и броневиками, прорывались
сквозь смешавшиеся боевые порядки, быстро закреплялись на наиболее
подходящих для обороны участках местности и служили наковальней, на
которой стрелковые, пехотные и гвардейские части размолачивали остатки еще
сохранявших боеспособность частей и соединений "соратников". Отдельные
неуверенные попытки закрепиться на мало-мальски удобных рубежах,
предпринятые таки немногочисленными низовыми командирами, сумевшими более
или менее сохранить ясность мысли, привели лишь к тому, что эти
сохранявшие еще хоть какую-то боеспособность части были разнесены в клочья
сосредоточенным огнем морских орудий. А после того, как два корпусных
штаба при передвижении были обстреляны из засады и уничтожены специальными
отрядами, которые высадились из приземлившихся на удобные луговины
аэропланов, ни о каком управлении войсками уже не могло быть и речи.
Каждый, как мог, спасал свою жизнь. Кто-то, как поступало большинство
рядовых бойцов и младших командиров, просто выходил навстречу наступавшим
бригадам с поднятыми руками, другие, скинув кожанку и переодевшись в
поношенную гимнастерку, а то и в крестьянскую рубаху, хоронясь,
перелесками чесали подальше от стремительно наступающей армии, а некоторые
просто приказывали машинисту паровоза прибавить ходу и драпали на всех
парах.
  Через неделю после начала наступления князь Росен, появление которого в
войсках теперь уже встречали восторженным ревом, отдал приказ двум
находившимся в резерве бригадам погрузиться в вагоны и под прикрытием двух
бронепоездов совершил стремительный бросок к тому самому мосту через Кету,
где наступающая армия "соратников" впервые натолкнулась на серьезное
сопротивление и где соратник Птоцкий окончательно распрощался со своими
иллюзиями. Рассеяв повстречавшиеся на пути силы противника и уничтожив
небольшой заслон, оставленный Птоцким для охраны моста, он поставил там
одну бригаду, приказав организовать оборону по обоим берегам реки и придав
ей, больше для солидности и во избежание ненужных потерь, чем потому, что
действительно опасался за прочность обороны, один бронепоезд, князь Росен
двинулся к старой столице.
  Это был воистину безумный план - силами одной-единственной бригады
захватить город, где только в составе резервных полков еще находилось
почти сто тысяч штыков, да плюс к этому - почти семьдесят тысяч человек в
различных органах новой власти: Особом комитете, "народных патрулях" и
отрядах Гвардии вооруженной защиты революции, созданных на каждом
мало-мальски крупном заводе. Но резервные полки пока представляли собой
толпу согнанных по мобилизации крестьян, в большинстве своем еще даже не
переодетых в форму и имеющих по одному штуцеру на отделение. Оружейные же
заводы Пулы, инженерно-технический персонал которых был изрядно прорежен
крутой деятельностью местного Комитета действия, работали только на семь -
десять процентов мощности. А что до новоявленного чиновничества, то
основную его массу составляли люди, пошедшие на службу новому режиму лишь
потому, что увидели в этом возможность как-то решить свои личные проблемы,
удержаться на плаву, а может быть, и всплыть повыше в нищей, обездоленной
стране. Так что сразу после известий о катастрофе на фронте и
накатывающемся на древнюю столицу вале наступления во многих учреждениях
изрядно поубавилось персонала. Городской Комитет действия ввел всеобщую
трудовую мобилизацию, расклеил уйму листовок. В Тащевских бараках публично
расстреляли еще часть заложников. На заводах и в полках шли непрерывные
митинги, на которых, как на древних мистериях с человеческими жертвами,
нагнетался воинственный угар. Но весь эффект смазывался стремительностью
передвижения наступающих войск и появлением первых дезертиров, которые,
дабы оправдаться в глазах случайных собеседников, многократно
преувеличивали силу наступающих.
  К исходу недели стало ясно, что тысячи насильно мобилизованных
представителей эксплуататорских классов никак не успевают закончить
возведение неприступных рубежей обороны, а также то, что и занимать-то их
особо некому. Добравшиеся до столицы дезертиры ничуть не горели желанием
вновь оказаться на пути наступающей армии. И после полудюжины отчаянных
перестрелок между патрулями, имевшими строгий приказ задерживать
дезертиров и направлять в резервные полки, дабы хоть немного разбавить
необученную массу, и дезертирами, готовыми с оружием в руках отстаивать
свое право послать ко всем чертям эту войну, патрульные решили, что с них
тоже хватит, и просто перестали возвращаться в казармы. А поскольку в
патрули назначали всех, кто умел хоть мало-мальски обращаться с оружием,
то и прежде невеликая боеспособность резервных полков окончательно перешла
в область чисто гипотетическую. С исчезновением патрулей с улиц старой
столицы окончательно исчезло всякое подобие порядка. А потому и
сформированные на заводах отряды вооруженной защиты революции,
остававшиеся последней надеждой верхушки Комитета, приняли решение
отказаться от обороны города, а личный состав отрядов использовать только
для поддержания порядка на улицах рабочих кварталов.
  Накануне праздника Триединения на Центральный вокзал прибыл рано утром
штабной поезд Птоцкого, занятый теперь соратником Срайей. Когда начавшаяся
так блестяще, на его неискушенный взгляд, операция, сулившая ему так
много, вдруг обернулась чудовищным разгромом, он впал в полную прострацию.
Весь первый день вражеского наступления, когда еще оставалась какая-то,
пусть очень ограниченная, возможность организовать планомерное отступление
хотя бы на некоторых участках, как это удалось сделать соратнику Птоцкому
со Вторым корпусом - он хоть и потерял половину состава, но все-таки
умудрился отойти к Кастину, сохранившись как боеспособное боевое
объединение (впрочем, следовало иметь в виду, что Второй корпус находился
в стороне от направления главного удара), - Срайя провел на широком диване
салона, свернувшсь калачиком под тремя шинелями и потея от страха.
Командиров и политуполномоченных, сумевших в тот день добраться до штаба и
прорваться в салон, он встречал с трясущимися губами, по-старушечьи
бормоча и жалуясь на ужасную мигрень, которая абсолютно не дает ему
подняться с постели и заняться неотложными делами.
  - Вы уж давайте, голубчик, послужите делу революции, а я за вас непременно
походатайствую перед Центральным бюро, - бормотал он, елозя толстыми,
потными пальцами по ладони очередного посетителя.
  Как правило, эти посещения заканчивались тем, что очередной командир или
политуполномоченный отдергивал руку, брезгливо вытирал ее платком и, после
нервного перекура у ступенек салон-вагона, спешно собирал подчиненных, до
которых мог дотянуться, и, бросив на произвол судьбы вверенную ему часть
или соединение, уходил к Птоцкому. Тот принимал всех, молча выслушивал
произносимые срывающимся голосом признания в неверности и ослеплении
мнимым постановлением бюро, милостиво оставлял очередному посетителю
жизнь, но тут же отправлял его на передовую, утвердив в должности
командира того отряда, который он привел. Так что относительные успехи
Второго корпуса объяснялись еще и оказавшимся в распоряжении Птоцкого
значительным числом боеспособных бойцов и командиров. Однако отошедший к
Кастину Второй корпус ничем не мог помочь древней столице, поскольку,
во-первых, Кастин находился лишь немного ближе к столице, чем злополучный
Коев, правда, к северо-западу от нее в сторону новой столицы, а не к
северу, как Коев, а во-вторых, только безумец решился бы в такой ситуации
на какие-то наступательные действия. А Птоцкий был кем угодно, но только
не безумцем.
  На Центральном вокзале соратника Срайю встретили автомобиль и скромный
конвой из десятка бойцов и двух сотрудников Особого отдела в черных
кожанках. Срайя, выйдя из вагона, облегченно вздохнул и, бормоча:
  "Ну, слава богу, добрались", - торопливо направился к автомобилю.
  - Давай-ка, голубчик, в городской Комитет. И побыстрее.
  Очутившись наконец в городе, который, как ему казалось, находился в
надежных руках, и оставив позади, как ему представлялось, все
неприятности, Срайя начал тут же прикидывать, как ему вывернуться из этой
передряги и свалить всю вину на Птоцкого. Разгром он воспринимал в первую
очередь как личную неприятность и именно исходя из этого собирался
бороться с его посл