или настолько, что даже начали по вечерам устраивать небольшие
спевки. Пантюше вечерами вел с сувереном долгие беседы, иногда ловя себя
на мысли, что его оценки происходящего слишком субъективны и он все еще
ищет оправдания лидеру своей партии князю Эйгену, оказавшемуся неспособным
удержать ситуацию, что и привело к такому чудовищному провалу.
  Князь Росен между тем упорно вел вперед их маленький отряд, и постепенно у
всех появилась надежда, что они смогут сделать то, что еще несколько дней
назад казалось совершенно невозможным. Однажды во время очередного
дневного перехода Пантюше нагнал господина Юри:
  - Послушайте, откуда князь так хорошо знает эти места? Мне всегда
казалось, что вы иностранцы и... - Он запнулся и замолчал.
  Юри улыбнулся, представив, как бы реагировал профессор, и так уже
относящийся к ним настороженно, если б он сказал ему правду, и сделал
недоуменное лицо:
  - Честно сказать, не знаю, - он сделал несколько шагов молча, - наверное,
где-то достал хорошую карту, и как мне кажется, у него большой опыт в
подобных походах. Где-нибудь в других краях.
  Профессор вежливо кивнул и отстал. Оба знали, что один солгал, а второй
ему не поверил. А князь на миг остановился, бросил взгляд на склон
небольшого холма и двинулся вправо. Лес, конечно, был мало похож на тот,
который будет здесь через триста лет, но рельеф и геологическая структура
практически те же. Так что через этот район он прошел бы и с завязанными
глазами. Ведь спустя триста лет именно в этих местах будут проложены
гигантские разгонные кольца СВП-генератора, из-за которого он и был
переведен в состав персонала посольства. Запомнить подробный рельеф, какая
чепуха! Особенно если учесть, что он так и не успел выполнить то, ради
чего появился на Голуэе.
  Вахмистр открыл глаза и резко выдохнул. Между расслабленных губ на
подбородок брызнула слюна. Вахмистр поморщился - "опять черт-те чего
приснилось", - вытер слюну и оторвал голову от подушки. Сквозь узкое
оконце избы пробивались яркие солнечные лучи. Вахмистр сглотнул слюну,
недовольно поморщился и, сев на кровати, почесал пятку. Святой Круг! И как
его угораздило застрять со своей сотней в этой богом забытой деревеньке. А
как хорошо все начиналось...
  В их станицу, расположенную у самых отрогов Алунских гор, вести всегда
доходили с большим запозданием. Однако осенью этого года новости добрались
до станицы очень быстро. Практически одновременно со всей остальной
страной. Потому что доставлены они были к родным пенатам самими казаками.
На западном фронте из Приморского казачьего войска было всего четыре
бригады. Юго-восточная граница империи всегда была неспокойной. По ту
сторону пограничной реки Буланой жили полудикие племена унганов, среди
которых до сих пор бытовал обряд посвящения юношей в мужчины,
предусматривавший лихой налет юных унганов на стада соседей. А самым
славным деянием считался разбойный налет на деревню. Еще лет двадцать
назад до четверти всех своих жен унганы заполучали на этой стороне реки.
Но с тех пор казаки сумели отучить их от такого лихачества. Из сотни
желающих стать настоящими мужчинами, переправившихся на этот берег, на
свой стали возвращаться едва ли один-два. Так что последние перед войной
пять лет деревни на реке и побережье прожили более или менее спокойно. С
унганами наладилась кое-какая торговля, а у некоторых казаков в унганских
деревнях даже появились побратимы. Однако с началом войны унганы принялись
за старое. Наказной атаман говорил, что их подстрекают кайзерские агенты,
хотя как они могли так нагло действовать в государстве, которое уже век
как считалось вотчиной бриттцев, нынешних союзников империи, было
непонятно. Впрочем, на фронте считали, что бриттцы всегда были себе на уме
и от них всего можно ожидать. Так что это предположение ни тогда, ни
сейчас не казалось вахмистру несуразным.
  Когда фронт окончательно развалился и серая пехотная скотинка толпами
ринулась к родным пажитям, казаки их эскадрона собрали сход и постановили
тоже отправляться домой. Ехали медленно, но весело. В стране разрасталась
смута, но эшелон, полный вооруженных казаков, трогать никто не решался. А
вот сами казачки успели слегка прибарахлиться. Грешно было упускать
случай. Самому вахмистру удалось раздобыть патефон, вагеровскую швейную
машинку и жене роскошную лисью шубу. А однажды, когда они в очередной раз
стояли на запасных путях, он сбил команду лихих ребят и совершил дерзкий
налет на ближайшее господское поместье. Там они славно погуляли,
испробовав на вкус высокомерных господских барышень, а вахмистр, кроме
того, прихватил предмет зависти всего эскадрона - механическую маслобойку.
Так что с войны в родную станицу он вернулся с немалой прибылью и
некоторым сожалением, поскольку в стране разворачивались такие дела, что
перед оборотистым человеком открывались большие возможности.
  Зиму, однако, пережили спокойно. Пару раз, по просьбе соседей, из станицы
высылали воинские команды на перехват унганских шаек, да ближе к весне
сами сбили отряд, дабы наказать унган за угон нескольких коров. Из того
рейда вернулись с прибылью. Всем потерпевшим возвернули скот из угнанного
стада, а сам вахмистр привел на свой скотный двор еще четырех стельных
телок. К весне у жены в который уже раз округлился живот и вроде как
отправляться куда-то на сторону стало совсем не с руки. Но вахмистру до
сих пор иногда снились ладные тела и нежная кожа господских дочек, так
что, когда в станицу прискакал есаул атамана Друзя и стал выкликать
добровольцев, вахмистр, не обращая внимания на вопли жены и уговоры
матери, быстро оседлал коня и двинул на северо-запад, под знамена генерала
Истока.
  Поначалу все шло хорошо. Вешали и расстреливали мало, больше пороли. Боев
почти не было. Еще бы, как могли эти босяки, привыкшие махать штуцерами и
ба-рабанниками перед носом перепуганных адвокатов, купчишек и зубных
врачей, противостоять корпусу генерала Истока, в котором насчитывалось
почти десять тысяч штыков и шесть тысяч сабель. Вахмистр даже успел с
оказией отправить домой целую подводу добра. Однако, чем дальше они
продвигались на запад, тем чаще на пути стали попадаться вооруженные
отряды мастеровых или команды солдат-ветеранов из крестьян. Слава о лихом
грабеже и порках летела впереди "освободительной армии", и народ решил,
что хрен редьки не слаще. Тем более что здесь, за Рудным хребтом, во всех
крупных городах за время войны были созданы тыловые армейские склады, на
которые местные Комитеты действия успели наложить руку, а потому особого
голода пока не чувствовалось. Да и в самих Комитетах действия больше были
озабочены дележкой власти, чем установкой революционного порядка, так что
с каждым днем сопротивление "освободительной армии" нарастало. После
первых же серьезных столкновений добрая половина казаков повернула коней и
двинула назад. Да и сам вахмистр тоже уже чувствовал, что готов рвануть до
хаты. Его останавливало только то, что во второй подводе, за которой
приглядывал знакомый обозник, до сих пор оставалось еще довольно
свободного места.
  Вахмистр вздохнул и почесал волосатую грудь. Вот и дождался. Мало того что
ничего больше не нагрузил, так и всего накопленного лишился. Беда пришла
откуда ни возьмись. Первый штурм Катендорфа, который генерал Исток
собирался объявить столицей всего Зарудного края и Восточного Приморья,
закончился неудачно. Комитетчики создали оборонительный рубеж по реке,
верстах в десяти восточное города, и легко отбили несколько наспех
организованных атак. Войска отошли и закрепились у Шумлы. Следующие две
недели были заполнены бесплодной говорильней в штабе и активной
деятельностью вахмистра. Подвода почти наполнилась, и он уже совсем было
решил отправляться восвояси, но Катендорф манил, как сияющая огнями
новогодняя елка. И он решил еще немного подождать. И вот, дождался -
однажды утром его разбудил грохот, в огородах с противным визгом начали
рваться бризантные снаряды крупнокалиберных орудий двух бронепоездов
комитетчиков ночью подошедших почти вплотную к городу. А через несколько
минут на окраину Шумлы, при поддержке броневиков, ворвались марьяты
соратника Птоцкого. Практически одновременно с фронта ударили отряды
катендорфских мастеровых, и корпус генерала мгновенно превратился в
обезумевшую толпу перепуганных людей. Вахмистр успел только прихватить под
мышку галифе, мундир и сапоги, застегнуть прямо поверх исподнего портупею
с шашкой да свистнуть коня. На его счастье, основной удар "соратники"
нанесли немного левее. Сотник с частью людей, выметав шашки наголо, сломя
голову бросился в сторону прорыва. То ли еще не выветрилась из его головы
всякая муть о Святом Круге, суверене и Отечестве, то ли просто тронулся
бедолага. Но вахмистр-то еще кое-что соображал. Он собрал остатки сотни и
рванул из города прямо через огороды в лес и дальше куда глаза глядят. А
когда опомнились, оказалось, что глядели они немного в сторону от родного
дома. Дня через два, когда остатки сотни пришли в себя и оказалось, что
среди спасшихся вахмистр - самый старший, казаки, как и тогда на фронте,
собрали сход. На нем и порешили, что, пока все не успокоится, следует
забраться подальше вглубь и пересидеть какое-то время. Так что, когда
спустя четыре дня после схода высланные вперед разведчики наткнулись на
довольно большое село, вахмистр решил, что это и есть тот шанс, который
поможет ему не только переждать, но хотя бы частично восполнить потери.
Перед рассветом сотня окружила село, а к восходу солнца староста, почтарь,
пристав и все местные богатей были взяты тепленькими в своих постельках,
так что, когда, за два часа до полудня, крестьян согнали на центральной
площади, все было уже решено. И вот уже почти две недели они торчали в
этой деревеньке.
  В дверь постучали. Вахмистр резко вскинул голову, правая рука метнулась
под подушку, но в следующий момент он недовольно поморщился. С этими
последними событиями нервы стали совсем ни к черту. Те, кого следовало бы
опасаться, вряд ли стали бы стучать. Вахмистр вытер вспотевший лоб и
хрипло выкрикнул:
  - Заходи.
  Дверь в горницу распахнулась, и на пороге вырос Серко, молодой казачонок,
племянник его двоюродного брата, который был при вахмистре чем-то вроде
адъютанта. Вахмистр еще в станице пообещал брательнику, что приглядит за
мальцом, и во весь столь неудачно окончившийся "освободительный" поход
держал его при себе, частенько отправляя стеречь свою подводу в обозе.
Паренек, конечно, обижался, но перечить не смел. А уж сейчас, когда дядька
внезапно стал таким значительным лицом в сотне, даже слегка заважничал.
  - Разрешите побеспокоить, дядько Тороп. Вахмистр снова поморщился. Вот
ведь бестолковый, сколько он уже втолковывал мальцу, что величать его
теперь следует "господин вахмистр" или даже "господин сотник", а тот опять
за свое.
  - Ну, чего тебе?
  - Богун докладает, что еще три семьи в лес утекли.
  - Тьфу, напасть. - Вахмистр рассердился. Вот незадача. За время войны он
привык относиться к крестьянам как к непременному приложению к дому и
полю. Там, за Рудным хребтом, так и было. Казаков частенько отводили в
прифронтовые деревеньки на переформировку и отдых. А они были постояльцами
не особливо спокойными, иногда и девок прижимали, да и по амбарам
пошастать не считали особо зазорным. Хотя и не сильно. Все-таки хозяева
как бы свои был хотя и с другого конца огромной империи. Тем более что по
указу суверена за каждого воинского постояльца казна снимала с семьи
изрядный кусок подушного налога, да и сами крестьянки, истосковавшись по
мужской ласке, по большей части не сильно противились. Да и кому плохо,
ежели какой казачок утешит соломенную вдовушку. Там крестьян нельзя было
согнать с родного пепелища даже многодневной артиллерийской подготовкой. В
деревнях, попавших в зону боевых действий, семьи прятались в подпол и
сидели там, дрожа и осеняя себя святым кругом. А иногда даже погибая под
обломками родного жилища. Но здесь все было не так. В первый же день,
когда казаки предусмотрительно прошерстили сеновалы и амбары, из-под крыш,
из дальних углов хлевов и из подполов были извлечены добрых шесть десятков
длинных пехотных штуцеров и ведер пять патронов. Но это было понятно.
Среди здешних крестьян немало было тех, кто, так же как и они, лишь
недавно вернулись с западного фронта. А вот как он мог упустить, что
местные крестьяне испокон веку промышляют охотой на пушного зверя, - уму
непостижимо. Каждые две-три семьи сродственников, как правило, держали
где-то в глуши зимнюю избушку, куда сразу после уборки уходили мужики и
охотничали там аж до самого Вознесения. Чтобы успеть до весеннего
равноденствия, когда в деревнях как раз и появлялись скупщики пушнины,
выделать шкурки. Так что на следующее утро, после того как казаки
закончили обыск, заодно и слегка пошерстив местных мужичков, крестьяне
побогаче, вместе с семьями и кое-каким скарбом, под покровом ночи
потянулись из деревни. В тот вечер сотня, хорошо погуляв на дармовых
закуске и самогоне, дрыхла без задних ног. Так что никто ничего не
услышал. Когда на следующее утро вахмистр узнал о том, что добрый десяток
самых крепких хозяев исчез неведомо куда, он просто вышел из себя.
Посланная вдогон команда вернулась ни с чем. Беглецы до рассвета успели
добраться до гольцов, а там зачастую теряли след даже охотничьи собаки.
После той ночи вахмистр приказал выставить секреты, но крестьяне были
хитры, а казаки несли службу не особо ревностно, частенько под утро утекая
в село, под бок к какой-нибудь вдовушке поскольку не видели особой
надобности в ловле бегущих. "Пушай гуляють где хотят, все одно скоро домой
трогаться". И в общем-то, были правы. Но вахмистру, который уже совсем
почувствовал себя этаким маленьким царьком, все это сильно портило кровь.
И вот опять. Вахмистр повернулся к казачку. Тот уже с утра был при полном
параде -. сапоги вычищены, на боку шашка, за спиной короткий кавалерийский
штуцер. Прямо казак Смекун с плаката времен прошлой войны, только пики не
хватает.
  - Иде Богун?
  - А у тына с хозяйской дочкой любезничает.
  - Зови.
  Казачок подошел к окну, распахнул створки и, высунув голову, заорал: !
  - Дядько Богун, дядько Тороп... то есть господин сотник к себе требують.
  За время, потребовавшееся Богуну, чтобы преодолеть десяток сажен, вахмистр
успел натянуть галифе и даже пофыркать под рукомойником. И это еще больше
усугубило раздражение вахмистра. Поскольку служило еще одним
подтверждением того, что его власть во многом призрачна. А ведь она так
пришлась ему по вкусу. Он окинул сумрачным взглядом фигуру казака,
который, в отличие от стоявшего навытяжку Серка, расслабленно привалился к
косяку, лениво похлопывая по голенищу сложенной вдвое плеткой, и сердито
спросил:
  - Хто седни в секрете стоял? Богун пожал плечами:
  - Да вроде как и никто.
  - Как это? - удивился вахмистр.
  - Атак, - пояснил Богун. - Вчерась Стельку да Омута назначали, да ни один
не пошел. - Он умолк, насмешливо наблюдая, как багровеет лицо самозваного
командира. - Омут вроде как себе тут вдовушку нашел. И жениться собрался.
Так что он сразу сказал, что ему с будущими односельчанами ругаться вроде
как совсем ни к чему, а Стелька сказал, что один не пойдеть. Вот никого и
не было.
  - Ах они... - Тут вахмистр выдал такой оборот, что стоящий рядом Серко от
неожиданности выкатил глаза и разинул рот. А Богун одобрительно хмыкнул.
Во дает!
  А вахмистра душила ярость. Он подскочил к лавке, зачерпнул ковш студеной
воды, глотнул, облив подол рубахи, и, отбросив ковш, забегал из угла в
угол горницы, шлепая по некрашеному полу жесткими босыми ступнями. Богун
молча ждал.
  - Вот что, казак, поднимай свой десяток. Нужно поймать этих убегших.
  Богун изобразил на своем лице удивление:
  - А на что они нам, старшой?
  - А я говорю, нужны! - рявкнул вахмистр, но, почувствовав, что криком
ничего не добьется, а сделает только хуже, сбавил тон; - Пойми, казаче,
они из нас дураков делають. Казачий секрет даже унгане обойти не могли, а
тут крестьяне... - Он окончательно успокоился и добавил отеческим тоном: -
Нам здесь уже недолго осталось. А как вернемся в станицу, я сам напишу
цидулю наказному атаману, шоб произвел тебя в вахмистры, а то и сразу в
подъесаулы.
  Глаза Богуна радостно сверкнули. Выбиться в унтера, а то и в подофицеры -
это было его голубой мечтой. На фронт он не попал по малолетству, но на
границе показал себя с самой лучшей стороны. Однако атаман со штабом, как
и штабы других казачьих войск, на все время войны числился
прикомандированным к ставке суверена, а потому все унтер-офицерские
звания, присвоенные за время войны, требовали утверждения. Но после
возвращения штаба атаману Друзю и высшим офицерам сначала было не до того
и утверждение званий отложили до весеннего Совета атаманов, а потом
появилось воззвание генерала Истока и с утверждением вообще дело заглохло.
Если уж на то пошло, Богун и в эту "освободительную" авантюру ввязался
только потому, что хотел наконец получить то, что считал давно
заработанным. И потому он лихо отдал честь и, радостно выкрикнув: "Слухаю,
дядько!" - выбежал из горницы.
  Вскоре главная улица деревни огласилась дробным стуком копыт идущих рысью
лошадей. Богун помчался зарабатывать себе чин.
  Первая половина дня прошла довольно спокойно. Казаки, вчера, как обычно,
слегка перебравшие первача, к полудню повыползали на солнышко и, усевшись
на завалинки, тянули здоровенные "козьи ножки" и щурились, поглядывая на
яркое весеннее солнышко. Время от времени они перебрасывались двумя-тремя
фразами да задевали проходивших мимо угрюмых мужиков. Те досадливо
отбрехивались. В общем-то казачья оккупация была не особо обременительна,
ну погуляют казачки, ну девок потискают, ну вдовушку какую утешат. Дак
ведь дело житейское. Да и последнее никто ведь не отбирает. А ежли какого
справного хозяина на окорок или штоф облегчат, так что ж, дело военное. Но
это пока. А ведь скоро пахать надо.
  К обеду вахмистр собрал всех командиров десятков. Те пришли без шашек и
портупей, ясно показывая, что рассматривают это не как вызов к командиру,
а как приглашение на товарищеский обед. Впрочем, вахмистр и не рассчитывал
на особое почтение к своей особе. Он стал во главе сотни больше потому,
что большинство ветеранов рвануло вслед за есаулом в ту самоубийственную
атаку, а среди немногих оставшихся оказался старшим по званию. А так-то он
всю жизнь старался особо не высовываться, хотя и трусом его никто назвать
не решился бы. И ведь, поди ж ты, оказалось, что быть сотником не так уж и
плохо, особливо подале от фронта.
  Он приказал хозяйке накрыть на стол "погущще" и выставить четверть
крутого, неразбавленного первача. Когда все расселись вокруг стола,
накрытого простенькой, но нарядной самотканой скатеркой с вышитыми по
краям петухами и подсолнухами, он самолично разлил первач по стаканам и,
подняв свой, заговорил:
  - Братья казаки, давайте выпьем за тех, с кем мы ушли из станицы, но кто
уже никогда не вернется домой,-он подпустил в голос слезу,-за тех, кто не
посрамил звания казака и сложил свою буйну головушку в лихой последней
атаке, - и, не дожидаясь остальных, опрокинул стакан.
  Первач обжег глотку, шибанул в нос и ухнул в желудок, будто заглоченный
целиком тяжелый шмат сала. Вахмистр сморгнул слезу, занюхал горбушкой и
отправил ее в рот. Крепкое пойло моментально ударило в голову. Десятники
раскраснелись, загомонили, вспоминая войну и неудачный "освободительный"
поход. Вахмистр подлил еще пару раз, поддакнул одному, другому, простецки
хлопнул по плечу соседа и, решив наконец, что компания дошла до нужной
кондиции, громко всхлипнул и жахнул кулаком по столу:
  - И как же мы дошли до жизни такой, братья казаки?
  Все замолчали, недоуменно переглядываясь.
  - Какие-то мастеровые да марьяты, которых мы в войну таскали из окопов,
будто морковку из грядки, дали нам пинком под зад. И где? На нашей же
земле! Какую наши деды и от