ь это  только  болтовня,  и  незачем  вам  делать  такое
озабоченное лицо.  Конечно,  вы  виноваты  только  в  том,  что  сохранили
хорошенькое личико и красивую фигуру. Я вас  увидел  на  верхушке  скирды,
когда вы меня еще не  заметили...  Этот  узкий  фартук  обрисовывает  вашу
фигуру, а чепчик... вам, девушкам-работницам, во избежание беды  лучше  не
носить таких чепчиков.
   Несколько секунд он молчал и смотрел на нее, потом с  циничным  смешком
добавил:
   - Думаю, если бы холостяк-апостол, чьим  представителем  я  себя  мнил,
увидел такое хорошенькое личико - он, как и я, позабыл бы о своем долге.
   Тэсс хотела было возразить, но эти последние слова лишили ее дара речи,
и д'Эрбервилль продолжал как ни в чем не бывало:
   - Ну, в конце концов рай, который можете дать вы, не хуже,  чем  всякий
другой. Но поговорим серьезно, Тэсс.
   Он встал, подошел ближе и прилег на снопы, опираясь на локоть.
   - С тех пор, как мы виделись в последний раз, я обдумал то, что вы  мне
передавали с _его_ слов. Я пришел к  тому  заключению,  что  этим  старым,
изношенным заповедям не хватает здравого смысла. Ума не приложу, как мог я
заразиться энтузиазмом бедного пастора Клэра  и  с  таким  пылом  заняться
святым делом, что даже его самого превзошел! Ну, а то, что вы мне говорили
в последний раз, со слов вашего удивительного супруга, чье имя до сих  пор
мне неизвестно, - об этической системе, не опирающейся  на  догму,  -  это
меня совсем не устраивает.
   - Но ведь вы можете исповедовать религию любви, доброты  и  целомудрия,
хотя бы вы и не верили в то, что называют догматами.
   - О нет! Это мне не по вкусу! Раз нет никого, кто бы мне сказал:  "Если
ты поступаешь вот так, то тебе будет хорошо после смерти, а если вот  этак
- будет скверно", я не могу воспламениться.  Черт  возьми!  Я  не  намерен
взвешивать свои поступки и страсти, раз нет никого, перед кем бы я  должен
был отвечать! Да и на вашем месте, моя дорогая, я бы рассуждал  точно  так
же.
   Тэсс пыталась возражать, - сказать, что его тупой мозг путает  теологию
с моралью, тогда как на заре человечества эти два  понятия  ничего  общего
между собой не имели, но Энджел Клэр был сдержан,  когда  говорил  на  эту
тему, а она  была  слишком  необразованна  и  жила  скорее  эмоциями,  чем
рассудком, и поэтому ничего не могла доказать.
   - Ну да стоит ли об этом говорить? - сказал он. - Я  снова  здесь,  моя
красавица, как и в былые времена!
   - Нет, не так, как тогда! Теперь иначе! - взмолилась она. - И никогда я
вас не любила. Ох, уж: лучше бы у вас осталась ваша вера,  вы  бы  так  не
говорили со мной!
   - Веры меня лишили вы, и да падет вина на вашу милую головку!  Ваш  муж
не подозревал, что его слова обратятся против него самого! Ха-ха! Я ужасно
рад, что вы сделали меня вероотступником, Тэсс! Я в  вас  влюблен  больше,
чем когда бы то ни было, и вдобавок мне вас жаль. Хотя  вы  и  молчите,  а
все-таки я вижу, что живется вам  плохо,  -  вами  пренебрегает  тот,  кто
должен о вас заботиться.
   Кусок не шел ей в горло, губы пересохли, она задыхалась. Голоса и  смех
обедавших внизу на соломе едва доходили до ее слуха, словно они находились
за четверть мили отсюда.
   - Вы жестоки ко мне, - сказала она. - Разве могли  бы  вы  говорить  со
мной так, если бы хоть немного меня любили?
   - Правда, правда, - отозвался он, нахмурившись. - Я пришел не для того,
чтобы упрекать вас за мои поступки. Тэсс, я не хочу, чтобы  вы  так  много
работали, я для вас пришел сюда. Вы говорите, что вы замужем, и не я - ваш
муж. Быть может, вы сказали мне правду, но я его никогда не видел, его имя
вы скрыли, и вообще он кажется мне мифом. Но даже если у вас есть  муж,  я
считаю - я вам ближе, чем он. Все-таки я пытаюсь помочь вам в  беде,  чего
не делает он, да благословит небо этого невидимку! Мне припоминаются слова
сурового пророка Осии, которого я, бывало,  читал.  Знаете  вы  их,  Тэсс?
"Погонится за любовником своим, но не догонит его, и будет искать его,  но
не найдет и скажет: пойду я и возвращусь к первому мужу моему,  ибо  тогда
лучше было мне, нежели теперь". Тэсс, моя двуколка ждет у подножия  холма,
а остальное вам известно, любимая моя... не его!
   Она густо покраснела, пока он говорил, но не ответила ни слова.
   - Вы были причиной моего отступничества,  -  продолжал  он,  протягивая
руку, чтобы обнять ее за талию, - поэтому вы должны разделить мою судьбу и
навсегда оставить этого осла, которого называете своим мужем.
   У нее на коленях лежала одна из кожаных перчаток,  которую  она  сняла,
когда  принялась  за  обед;  не  говоря  ни  слова,  она  схватила  ее  и,
размахнувшись, ударила его по лицу. Перчатка была толстая и  тяжелая,  как
рукавица воина, а удар пришелся прямо  по  губам.  Ее  закованные  в  латы
предки не раз наносили такие удары, и при наличии  пылкой  фантазии  можно
было подумать, что в поступке Тэсс сказалась ее кровь. Алек,  лежавший  на
снопах, вскочил. Алая капля выступила  на  губе,  а  через  секунду  кровь
закапала на солому. Но он быстро овладел  собой,  спокойно  вынул  носовой
платок из кармана и вытер окровавленные губы.
   Она тоже вскочила, но тотчас же опустилась снова на снопы.
   - Ну,  накажите  меня,  -  сказала  она,  глядя  на  него  испуганно  и
вызывающе, словно воробей, которому вот-вот свернут шею. -  Ударьте  меня,
прибейте! Можете не бояться этих людей там, у стога! Кричать  я  не  буду.
Однажды жертва - на всю жизнь жертва!.. Таков закон!
   - Ну что вы, Тэсс, - невозмутимо сказал он. - Я понимаю  ваши  чувства.
Однако вы ко мне очень несправедливы, забывая, что я женился  бы  на  вас,
если бы вы не лишили меня этой возможности. Разве я  не  просил  вас  быть
моей женой? Отвечайте.
   - Просили.
   - А вы не могли согласиться. Но запомните одно!..
   Голос его стал жестче; гнев овладел им, когда он вспомнил, как искренне
просил ее быть его женой и как отблагодарила она его сейчас. Он подошел  к
ней и схватил ее за плечи так, что она покачнулась.
   - Помни, когда-то я  был  твоим  господином.  И  снова  им  буду.  Твой
единственный и настоящий муж - я.
   Снизу донесся шум - молотильщики поднимались с земли.
   - Ну, кончим ссориться, - сказал  он,  отпуская  ее.  -  Сейчас  я  вас
оставлю, а за ответом приду позднее. Вы меня еще не знаете.  Но  я-то  вас
знаю!
   Она молчала,  словно  оглушенная.  Д'Эрбервилль  зашагал  по  снопам  и
спустился по лестнице, а внизу потягивались отяжелевшие от пива работники.
Снова пустили в ход молотилку, снова зашуршала солома,  а  Тэсс,  двигаясь
словно во сне, вернулась на свое место возле гудящего  барабана  и  начала
развязывать один сноп за другим.



48

   После обеда фермер объявил, что скирду нужно обмолотить  сегодня,  хотя
бы  пришлось  работать  при  луне,  так  как  механик  со  своей   машиной
отправляется завтра на другую ферму. Стук,  гул,  шелест  возобновились  и
почти ни на секунду не затихали.
   Было около трех часов, когда Тэсс улучила минутку, чтобы поднять  глаза
и осмотреться по сторонам.  Она  почти  не  удивилась,  увидав,  что  Алек
д'Эрбервилль вернулся и стоит у ворот около изгороди. Поймав ее взгляд, он
ласково махнул ей рукой и послал воздушный поцелуй. Этим он  давал  знать,
что ссора забыта. Тэсс снова опустила глаза и после этого упорно старалась
не смотреть в ту сторону.
   Медленно тянулся день. Скирда пшеницы оседала, скирда соломы  росла,  а
мешки с зерном увозили в амбар. К  шести  часам  вечера  пшеничная  скирда
стала высотой  всего  лишь  по  плечи.  Но  казалось,  не  счесть  -  было
оставшихся  снопов,  хотя  ненасытная  молотилка  поглотила   бесчисленное
количество их; и все снопы прошли через руки  батрака  и  Тэсс,  кормивших
чудовище. А гигантская скирда соломы, выросшая там, где  утром  ничего  на
было, являлась как бы испражнениями  этого  гудящего  красного  обжоры.  К
концу пасмурного дня запад окрасился зловещим багрянцем -  неистовый  март
не мог подарить лучшего заката - и медный свет залил усталые, потные  лица
молотильщиков и развевающуюся одежду женщин, которая льнула к телу, словно
языки тусклого пламени.
   Все  задыхались  от  усталости.  Выбился  из  сил   батрак,   кормивший
молотилку; Тэсс видела, что к его красной шее пристали грязь и шелуха. Она
все еще стояла на своем посту; разгоряченное, потное лицо ее было  покрыто
пшеничной пылью, от которой потемнел белый чепчик. Она  была  единственной
женщиной, стоявшей на площадке сотрясавшейся молотилки; по мере  того  как
понижалась скирда, Мэриэн и Изз все дальше отодвигались от  нее  и  теперь
уже не могли меняться с ней местами.  Вместе  с  машиной  сотрясались  все
мускулы Тэсс, и постепенно  она  впала  в  оцепенение,  руки  ее  работали
независимо от нее самой. Вряд ли сознавала она, где находится, не слышала,
как Изз Хюэт крикнула ей снизу, что у нее распустилась коса.
   Даже самые сильные начинали изнемогать, лица  у  всех  были  землистого
цвета, глаза запали. Поднимая голову, Тэсс видела все  тот  же  гигантский
стог соломы, а на нем сбросивших куртки батраков,  которые  вырисовывались
на фоне серого северного неба; словно лестница Иакова, возвышался  длинный
красный транспортер, по которому непрерывным потоком поднималась солома, -
желтая река, стремящаяся вверх и разливающаяся по верхушке скирды.
   Тэсс знала, что Алек д'Эрбервилль остался на поле и следит за  ней,  но
где он стоит, она не могла сказать.  Сейчас  его  присутствие  можно  было
объяснить: обычно, когда оставался последний слой снопов, начиналась охота
за крысами, и в этой забаве принимали участие люди, не, имеющие к молотьбе
никакого  отношения,  -  всевозможные   любители   подобных   развлечений,
джентльмены с терьерами и рожками, простые парни с палками и камнями.
   Однако нужно было работать еще около часу,  чтобы  добраться  до  крыс,
приютившихся под скирдой. Когда вечерняя заря угасла над  Холмом  Великана
близ Эбботс-Сернел, белолицая мартовская луна поднялась над  горизонтом  с
той стороны, где находилось Мидлтонское аббатство и  Шотсфорд.  В  течение
последних двух часов Мэриэн все сильнее беспокоилась о Тэсс, к которой  не
могла  приблизиться  настолько,  чтобы  та  ее  услышала.  Другие  женщины
подкреплялись элем, но Тэсс ничего не пила, так как еще в детстве  узнала,
к чему это приводит. Однако она  держалась  на  ногах:  если  бы  силы  ей
изменили, ее прогнали бы с фермы; месяц или два назад она бы  отнеслась  к
этому равнодушно, быть  может,  даже  обрадовалась,  но  с  тех  пор,  как
д'Эрбервилль начал охотиться за ней, мысль о потере места приводила  ее  в
ужас.
   Работники, разбиравшие скирду и  бросавшие  снопы  в  молотилку,  могли
теперь свободно разговаривать с теми,  кто  стоял  на  земле.  К  великому
удивлению Тэсс, фермер Гроби влез на площадку машины и сказал ей, что если
она хочет пойти к своему другу, то он возражать не станет, а на  ее  место
поставит кого-нибудь другого. Она поняла, что "другом" был д'Эрбервилль, а
фермер оказывает ей снисхождение,  исполняя  просьбу  этого  друга  -  или
врага. Не прерывая работы, она покачала головой.
   В конце концов добрались до крыс, и охота  началась.  Зверьки  залезали
все глубже в пшеницу,  по  мере  того  как  оседала  скирда,  и,  наконец,
очутились на земле. Когда исчез последний слой снопов  и  крысы  бросились
врассыпную, громкий вопль полупьяной Мэриэн  возвестил  ее  товаркам,  что
одна из крыс напала на ее особу. Остальные женщины заранее  приняли  меры,
подоткнув юбки или заняв места повыше. Крысу наконец  прогнали.  По  всему
полю раздавался лай собак, крики мужчин, визг женщин, ругань, топот;  и  в
этом вавилонском столпотворении, Тэсс развязала последний сноп. Остановили
молотилку, гул стих, и Тэсс спустилась с площадки на землю.
   Ее поклонник, не  принимавший  участия  в  охоте  на  крыс,  тотчас  же
очутился подле нее.
   - Как... вы все-таки здесь... после моей пощечины?  -  прошептала  она;
усталая, она не могла говорить громко.
   - Я был бы дураком, если бы обижался на вас,  как  бы  вы  со  мной  ни
обращались, - сказал он вкрадчиво, как говаривал, бывало, в Трэнтридже.  -
Как дрожат маленькие ножки! Вы сейчас слабенькая, как больной  теленок,  и
сами это знаете. А ведь вы могли бы не работать, с тех пор как  я  пришел.
Зачем было упрямиться? Я сказал фермеру, что он не имеет права ставить  на
такую работу женщин. Не женское это дело, и он  прекрасно  знает,  что  на
всех хороших фермах отказались от этого обычая. Я провожу вас домой.
   - Хорошо, - отозвалась она, едва передвигая  ноги,  -  проводите  меня,
если хотите. Я помню, что вы собирались жениться  на  мне,  когда  еще  не
знали о моем замужестве. Быть может... быть может, вы лучше и добрее,  чем
я думала. За доброту вашу я вам благодарна, но за другое сержусь  на  вас.
Иногда я не могу понять, что у вас на уме.
   - Если я не имею права узаконить прежние наши отношения, то  во  всяком
случае могу вам помочь. И помогать буду, стараясь по мере сил щадить  ваши
чувства, чего не делал раньше. С моей религиозной манией - называйте  это,
как хотите, - покончено. Но кое-что хорошее во мне осталось. Надеюсь,  что
осталось. Послушайте, Тэсс, заклинаю вас всем лучшим  в  отношениях  между
мужчиной и женщиной, доверьтесь мне! Денег у меня достаточно,  больше  чем
достаточно, чтобы избавить от нужды и вас, и ваших родителей, и сестер.  Я
их обеспечу, если только вы отнесетесь ко мне с доверием.
   - Вы недавно их видели? - быстро спросила она.
   - Да. Они не знали, где вы. Только случай помог мне отыскать вас здесь.
   Сквозь ветки живой изгороди холодная луна  посматривала  на  измученное
лицо Тэсс, остановившейся перед домиком, где она жила. Д'Эрбервилль  стоял
подле нее.
   - Не говорите о моих маленьких братьях и  сестрах.  Я  теряю  последние
силы, когда вы говорите о них, - сказала она. - Если вы хотите им помочь -
а богу известно, как они в этом  нуждаются,  -  помогайте,  но  только  не
говорите мне... Нет, нет! - воскликнула она. - Я ничего от вас не приму  -
ни для них, ни для себя!
   Он не вошел в дом, так как Тэсс жила вместе с хозяевами и  всегда  была
на людях. Помывшись в лохани, Тэсс поужинала с  хозяевами,  потом  глубоко
задумалась и пересела к столу, стоявшему у стены, где при свете  маленькой
лампы начала писать, повинуясь страстному порыву:

   "Мой дорогой муж, позволь мне называть тебя так. Я не могу иначе,  даже
если ты сердишься, думая о такой недостойной жене, как я.  Я  не  могу  не
сказать тебе о моем горе, - кроме  тебя,  никого  у  меня  нет!  Меня  так
жестоко искушают, Энджел. Я не смею сказать, кто он, и  не  хочу  об  этом
писать. Но ты представить себе не можешь, как я нуждаюсь в тебе! Не можешь
ли ты приехать ко мне сейчас, немедля, пока ничего ужасного не  случилось?
О, я знаю, что не можешь, ты  так  далеко!  Право,  я  умру,  если  ты  не
приедешь ко мне очень скоро или не  позовешь  меня  к  себе.  Я  заслужила
наказание, которое ты наложил на меня, - знаю, что заслужила, и ты  имеешь
полное право на меня сердиться, ты справедлив ко мне.  Но,  Энджел,  прошу
тебя, не будь таким справедливым, будь чуточку добрее ко мне, даже если  я
этого недостойна, - и приезжай. Если бы ты приехал, я могла бы  умереть  в
твоих объятиях. И рада была бы умереть - зная, что ты меня простил.
   Энджел, я живу только для тебя. Я слишком тебя люблю, чтобы упрекать за
то, что ты уехал, и знаю, что ты должен был найти  ферму.  Не  думай,  что
услышишь от меня хоть одно злое или горькое слово. Только вернись ко  мне.
Без тебя я тоскую, мой любимый. Так  тоскую!  Это  ничего,  что  я  должна
работать. Но если бы ты написал мне только одну маленькую строчку:  "скоро
приеду", - о, как хорошо жилось бы мне, Энджел!
   С тех пор как мы поженились, быть верной тебе в словах и помыслах стало
моей религией, и если кто-нибудь скажет мне вдруг любезность, мне кажется,
что это обида тебе. Неужели ты  больше  ничего  не  чувствуешь  ко  мне  и
кончилось все, что было на мызе? А если нет, то  как  же  ты  можешь  жить
вдали от меня? Я все та же женщина, Энджел, которую ты полюбил.  И  совсем
не та, которая тебе так не нравилась, хотя ты ее никогда не видел. Что мне
было до прошлого, когда я тебя встретила? Оно умерло. Я  сделалась  другой
женщиной, и ты наполнил меня до краев новой жизнью. Могу ли я быть  теперь
той, прежней? Как ты этого не понимаешь? Милый, если  бы  ты  был  чуточку
более самоуверен, ты понял бы, что у тебя хватило сил  изменить  меня  всю
целиком, и тогда, пожалуй, ты мог бы приехать ко мне - твоей бедной жене.
   Как глупа я была, когда, счастливая, думала, что  могу  верить  в  твою
вечную любовь ко мне! Следовало бы мне знать,  что  такая  любовь  не  для
меня, грешной! Но меня не только грызет тоска по прошлому, меня  гнетет  и
настоящее. Подумай, подумай, как ноет у  меня  сердце  при  мысли,  что  я
никогда тебя не увижу... никогда! Ах, если бы твое сердце ныло каждый день
только одну минутку так, как ноет мое день за днем,  ты  бы  пожалел  свою
бедную, одинокую Тэсс.
   Энджел, говорят, что я все еще хорошенькая (меня  называют  красавицей,
уж если говорить правду). Быть может, это верно. Но мне-то  не  нужна  моя
красота. Я радуюсь  ей  только  потому,  что  она  принадлежит  тебе,  мой
дорогой, и, может быть, кроме нее, нет у меня ничего, достойного  тебя.  И
вот поэтому-то, когда меня из-за нее доняли, я  обвязала  лицо  платком  и
старалась подольше не снимать повязки. О Энджел, все это я говорю тебе  не
из тщеславия, - ты ведь знаешь, что я не тщеславна, - а только  для  того,
чтобы ты ко мне приехал!
   Если ты действительно  не  можешь  ко  мне  приехать,  то  позволь  мне
приехать к тебе. Говорю тебе - я измучена, меня заставляют делать то, чего
я не хочу делать. Быть того не может, чтобы я хотя бы чуть-чуть  уступила,
но мне страшно при мысли о том, до чего может довести случай, а первая моя
вина делает меня такой беззащитной. Больше не  могу  говорить  об  этом  -
очень уж тяжело. Но если я не  устою  и  попаду  в  какую-нибудь  страшную
ловушку, теперь мне будет хуже, чем  было  в  первый  раз.  О  боже,  я  и
подумать об этом не могу! Позови меня  к  себе,  позови  скорее,  или  сам
приезжай ко мне!
   Я была бы довольна - нет, счастлива! - быть твоей служанкой, раз  я  не
могу быть твоей женой; только бы мне жить около  тебя,  видеть  тебя  хоть
мельком, думать, что ты мой.
   Солнечный свет меня не  радует,  раз  тебя  здесь  нет,  и  не  хочется
смотреть на грачей и скворцов в  поле,  потому  что  мы  на  них  смотрели
вместе, а теперь я тоскую без тебя.  Об  одном  только  я  мечтаю,  одного
только хочу на небе, на земле или под землею  -  увидеться  с  тобой,  мой
любимый! Приезжай, приезжай и спаси меня от того, что мне угрожает!
   Твоя верная и несчастная - Тэсс".



49

   Послание было своевременно доставлено к завтраку в тихий дом священника
на западе той долины, где воздух такой мягкий, а земля такая  тучная,  что
возделывание полей не требует тяжких усилий, как  в  Флинтком-Эше,  и  где
даже люди, по мнению Тэсс, принадлежат к  какой-то  иной  породе  (хотя  в
действительности они везде одинаковы). Заботясь о  том,  чтобы  письма  не
пропадали, Энджел посоветовал Тэсс писать на имя отца, которого не забывал
уведомлять о перемене своего адреса в той стране, куда с  тяжелым  сердцем
отправился на разведку.
   - Ну вот, - сказал старый мистер Клэр жене, прочтя адрес на конверте, -
если Энджел в конце  будущего  месяца  намеревается,  как  он  нам  писал,
покинуть Рио и посетить  родину,  то  это  письмо,  пожалуй,  ускорит  его
отъезд; мне кажется оно от его жены.
   Он глубоко вздохнул, и письмо было тотчас переадресовано Энджелу.
   - Милый  мой  мальчик!  Надеюсь,  он  благополучно  вернется  домой,  -
прошептала миссис Клэр. - До конца жизни я буду считать,  что  мы  были  к
нему несправедливы. Ты долже