желанный ответ, но тем не менее решил
отправиться в путь.
   Однажды утром, когда на мызе  Тэлботейс  уселись  завтракать,  одна  из
работниц заметила, что мистера Клэра сегодня что-то не было видно.
   - Да, - отозвался фермер  Крик,  -  мистер  Клэр  поехал  в  Эмминстер,
провести день-другой со своими родными.
   Четырем влюбленным девушкам, сидевшим за столом, показалось,  что  свет
солнечный внезапно угас и пение птиц смолкло. Но ни словом, ни  жестом  не
выдали они своей тоски.
   - Скоро его договор со мной кончится, - с  бессознательной  жестокостью
флегматично добавил Крик. - Вот он,  должно  быть,  и  присматривает  себе
какое-нибудь занятие.
   - А сколько времени  он  еще  здесь  пробудет?  -  спросила  Изз  Хюэт,
единственная из четырех приунывших девушек, которая осмелилась заговорить.
   Остальные ждали ответа, словно от него  зависела  их  жизнь,  -  Рэтти,
приоткрыв рот, разглядывала  скатерть;  ярче  вспыхнул  румянец  на  щеках
Мэриэн; Тэсс, дрожа, смотрела в окно на луг.
   - Точно я не могу сказать, у меня нет под рукой записной  книжки,  -  с
тем же невыносимым спокойствием ответил Крик. - Но ведь срок можно менять.
Он, конечно, захочет поучиться уходу за телятами. Думаю, он у нас проживет
до конца года.
   Еще четыре с лишним месяца мучительного восторга, "радости,  опоясанной
болью", а потом - мрак непроглядной ночи.


   В этот утренний час Энджел Клэр был уже в десяти милях от мызы; он ехал
по узкой проселочной дороге, направляясь  в  Эмминстер,  в  приход  своего
отца, и вез корзиночку с кровяной колбасой и бутылку меду, которые  миссис
Крик посылала вместе с приветом его родителям. Перед  ним  тянулась  белая
дорога, и он не спускал с нее глаз, но видел не ее, а  будущее.  Он  любит
Тэсс. Следует ли на ней жениться? Вправе ли он это сделать? Что скажут его
мать и братья? Что скажет он сам года через  два?  Это  зависит  от  того,
кроются ли в преходящей страсти семена прочной привязанности, или  девушка
вызывает в нем лишь чувственное влечение, которое не может быть вечным.
   Наконец показался городок, окруженный холмами, красная каменная церковь
времен Тюдоров, группа  деревьев  возле  дома  священника.  Клэр  повернул
лошадь к хорошо знакомым воротам. У  входа  в  дом  он  бросил  взгляд  на
церковь и  увидел  у  дверей  ризницы  группу  девочек  от  двенадцати  до
шестнадцати лет, которые, очевидно, кого-то ждали; через секунду появилась
девушка постарше, в широкополой шляпе  и  туго  накрахмаленном  батистовом
платье, в руке она держала две книги.
   Клэр хорошо ее знал. Он не был уверен, заметила ли она его, и надеялся,
что  не  заметила,  ибо  в  таком  случае  не  нужно  было  здороваться  и
разговаривать с этой безупречной особой.  Очень  не  хотелось  ему  к  ней
подходить, и потому он решил, что она его не видела. Это была  мисс  Мерси
Чант, единственная дочь соседа и  приятеля  его  отца;  и  родители  Клэра
втайне питали надежду, что когда-нибудь он попросит ее  стать  его  женой.
Она  была  знатоком  антиномизма  и  Библии  и  сейчас,  несомненно,   шла
заниматься  с  учениками  воскресной  школы.  Клэр   вспомнил   страстных,
напоенных летним зноем язычниц долины Вар, их розовые  лица,  забрызганные
коровьим пометом, и ту, которая была самой жизнерадостной, самой нежной  и
пылкой.
   Решение ехать в Эмминстер он принял под влиянием  минуты  и  потому  не
уведомил родителей,  намереваясь,  впрочем,  приехать  к  завтраку,  чтобы
застать их дома, так как после завтрака они имели  обыкновение  заниматься
делами прихода. Он запоздал, и они уже сидели за  столом.  Как  только  он
вошел, все вскочили, чтобы с ним поздороваться: отец  и  мать,  брат,  его
преподобие Феликс, - священник  в  одном  из  городов  смежного  графства,
заглянувший на две недели домой, и второй брат, его преподобие Катберт,  -
ученый, декан колледжа, приехавший на каникулы из Кембриджа.  Мать  носила
чепец и серебряные очки; отец и на вид казался таким, каким был  на  самом
деле:  серьезный,  богобоязненный  человек,   несколько   худощавый,   лет
шестидесяти пяти; размышления избороздили морщинами его бледное  лицо.  На
стене висел портрет сводной сестры Энджела, которая  была  старше  его  на
шестнадцать лет; она вышла замуж за миссионера и уехала в Африку.
   Священники,  подобные  мистеру  Клэру-старшему,   совсем   исчезли   за
последние двадцать лет. Близкий по духу Уиклифу, Гусу, Лютеру и  Кальвину,
евангелист до мозга костей, человек, и  в  быту  и  в  размышлениях  своих
склонявшийся к апостольской простоте, он еще в ранней юности покончил  раз
и навсегда с основными вопросами бытия и с тех пор не позволял себе к  ним
возвращаться. Даже сверстники его и  единомышленники  считали,  что  он  в
своих выводах доходит до крайностей; но, с другой стороны, противники  его
невольно восхищались его прямолинейностью и той исключительной энергией, с
какой он отметал все сомнения, проводя в жизнь  свои  принципы.  Он  любил
Павла из Тарса,  питал  расположение  к  святому  Иоанну,  святого  Иакова
ненавидел насколько  хватало  смелости,  а  к  Тимофею,  Титу  и  Филимону
относился со смешанным чувством. Для  него  Новый  завет  был  не  столько
заветом Христа, сколько заветом  Павла,  -  не  столько  учением,  сколько
опьянением. Вера его в детерминизм была почти манией  и  негативной  своей
стороной  граничила  с   философией   отречения,   родственной   философии
Шопенгауэра  и  Леопарди.  Одно  оставалось  бесспорным:  он  был  глубоко
искренен.
   К  эстетическому,  чувственному,  языческому  наслаждению  природой   и
пламенной женственностью, какое познал в долине Вар  его  сын  Энджел,  он
отнесся бы в высшей степени отрицательно, если  бы  путем  расспросов  или
догадок  постиг  правду.  Как-то  в   минуту   раздражения   Энджел   имел
неосторожность сказать ему, что, пожалуй, лучше было бы для  человечества,
если бы источником современной  религии  стала  Греция,  а  не  Палестина;
возмущенный отец и мысли не допускал, чтобы в этих  словах  могла  таиться
хотя бы тысячная доля истины, не говоря уж о  полуистине  или  истине.  Он
ограничился тем, что  долгое  время  после  этого  читал  Энджелу  суровые
нотации. Но доброму его сердцу чужда  была  злопамятность,  и  сегодня  он
приветствовал сына улыбкой нежной и светлой, как улыбка ребенка.
   Энджел уселся за стол; здесь был он у себя дома, но сейчас,  в  отличие
от былых дней, он не чувствовал себя членом собравшейся семьи. Всякий раз,
возвращаясь домой, он замечал свое расхождение с семьей, а  сегодня  жизнь
родного   дома   показалась   ему   еще   более   чуждой,   чем    обычно.
Трансцендентальные устремления, все  еще  выраставшие  из  геоцентрической
теории - рай в зените, ад в надире, - были  непонятны  ему,  словно  грезы
людей, обитающих на другой  планете.  Последние  месяцы  видел  он  только
Жизнь, ощущая мощное, страстное биение пульса бытия, не искалеченного,  не
искаженного,  не  стесненного  теми  верованиями,  какие  тщетно  пытаются
заглушить то, что мудрость хотела бы только регулировать.
   И родные, в свою очередь, нашли его резко  изменившимся,  непохожим  на
прежнего Энджела Клэра. Сейчас родители, и в особенности братья,  отметили
перемену в его манерах: он  привык  держать  себя,  как  фермер,  -  сидел
вытянув ноги; лицо его стало  более  выразительным,  в  глазах  отражалась
мысль раньше, чем он  успевал  ее  высказать;  стерся  лоск,  свойственный
ученикам колледжей и тем более салонным юношам. Сноб сказал бы, что Энджел
утратил культуру; чопорная дама  нашла  бы  его  огрубевшим.  Таковы  были
результаты общения с нимфами и пастухами Тэлботейс.
   После завтрака он пошел погулять со своими  братьями,  неевангелистами,
прекрасно образованными молодыми людьми, корректными до  мозга  костей,  -
такие   безупречные   модели   ежегодно   сходят   с   токарного    станка
систематического  обучения.  Оба  были  слегка  близоруки,  и  когда  мода
требовала носить монокль на шнурке, они носили монокль на шнурке; когда  в
моду вошел лорнет, они приобрели лорнет; а когда модными стали  очки,  они
немедленно  обзавелись  очками,  не  заботясь  о  том,  что,   собственно,
требуется их глазам. Когда на трон возведен был Вордсворт,  они  носили  в
кармане его  книжки,  а  когда  развенчали  Шелли,  они  предоставили  ему
покрываться пылью на  книжных  полках.  Когда  всеобщий  восторг  вызывали
святые семейства Корреджо, они восхищались Корреджо;  когда  Корреджо  был
отвергнут  в  пользу  Веласкеса,  нимало  не   возражая,   они   поспешили
присоединиться к общему мнению.
   Если старшие братья решили, что Энджел утрачивает хорошие манеры, то он
пришел к выводу, что их духовная  ограниченность  все  возрастает.  Феликс
казался  ему  олицетворением  церкви,  Катберт  -  колледжа.  Для   одного
краеугольным камнем мира был епархиальный совет, для другого  -  Кембридж.
Оба  брата  снисходительно  признавали,  что  в  цивилизованном   обществе
существуют несколько десятков миллионов людей, не имеющих отношения  ни  к
университету, ни к церкви; но  к  этим  людям  следует  скорее  относиться
терпимо, чем считаться с ними и их уважать.
   Оба были почтительными и внимательными сыновьями и в  положенные  сроки
навещали родителей. Феликс, как богослов, был значительно современнее, чем
его отец, но менее склонен к самопожертвованию и самоотречению. В  отличие
от отца он относился  более  терпимо  к  мнениям,  шедшим  вразрез  с  его
верованиями, - однако только в той мере, в какой они грозили гибелью тому,
кто их придерживался, но  зато  не  прощал  их,  как  неуважение  к  своей
доктрине. Катберт был более либерален и тонок, но и более черств.
   Прогуливаясь с братьями по склону  холма,  Энджел  снова  почувствовал,
что, каковы бы ни были их преимущества перед ним, ни один из них не  видел
и не знал жизни. Быть может, у них, как  и  у  многих  людей,  способность
выражать свои мысли была развита в ущерб наблюдательности.  Они  не  имели
здравого представления о сложных  силах,  действующих  за  пределами  того
тихого  и  невозмутимого  потока,  который  увлекал   их   вместе   с   их
единомышленниками. Оба не видели разницы между частной истиной  и  истиной
всеобщей; они не  понимали,  что  мнения  узкого  круга,  клерикального  и
академического, отнюдь не есть мнение всего человечества.
   - Полагаю, дорогой мой, теперь для тебя ничего больше не остается,  как
сделаться фермером, - сказал между прочим Феликс  своему  младшему  брату,
печально  и  сурово  посматривая  сквозь  очки  на  далекие  поля.  -   И,
следовательно, мы должны с этим примириться. Но умоляю тебя  -  уделяй  по
мере сил внимание нравственным идеалам. Конечно, жизнь фермера приводит  к
внешнему  огрубению,  и  тем  не  менее  можно  жить  просто,  но  мыслить
возвышенно.
   - Разумеется, - отозвался Энджел. - Прости,  что  я  вторгаюсь  в  твою
область, но разве это не было доказано девятнадцать столетий назад? Почему
ты думаешь, Феликс, что я откажусь от возвышенных нравственных идеалов?
   - Видишь ли, по тону твоих писем и нашего разговора  мне  показалось...
быть может, это только моя фантазия... что интеллектуальное твое  развитие
приостановилось. А ты что скажешь, Катберт?
   - Послушай, Феликс, - сухо перебил Энджел, -  мы,  как  тебе  известно,
добрые друзья, и каждый из нас идет своей дорогой, но уж коли  речь  зашла
об  интеллектуальном  развитии,  я  нахожу,  что  тебе,  довольному  собой
догматику, не стоит беспокоиться о моем развитии, а следовало бы  подумать
о своем.
   Они вернулись домой к обеду, который всегда подавали в тот  час,  когда
отец и мать заканчивали утренний  обход  прихожан.  Самоотверженная  пара,
естественно,  нимало  не  считалась  с  удобствами  своих  гостей,  и  тут
расхождения у сыновей не было - все трое хотели, чтобы  в  этом  мистер  и
миссис Клэр усвоили современные понятия.
   После прогулки они проголодались, в особенности Энджел, который  привык
к жизни на свежем воздухе  и  обильным  dapes  inemptae  [домашним  яствам
(лат.)], подававшимся на стол фермера, не очень-то  изящно  сервированный.
Но старики вернулись, только  когда  у  сыновей  почти  иссякло  терпение.
Самоотверженная чета занималась тем,  что  пыталась  пробудить  аппетит  у
больных прихожан,  чей  дух  они,  довольно  непоследовательно,  старались
удержать в теле, совсем позабыв о собственном аппетите.
   Семья уселась за стол; еды было мало, кушанья холодные. Энджел вспомнил
о подарке миссис Крик - кровяной колбасе, которую он  попросил  хорошенько
поджарить, как поджаривали ее на мызе; ему хотелось,  чтобы  отец  и  мать
отведали этой вкусной колбасы и оценили ее так же высоко, как оценивал  он
сам.
   - Ты ищешь кровяную колбасу, милый? - заметила мать. -  Но  я  уверена,
что ты охотно от нее  откажешься,  как  отказываемся  мы  с  отцом,  когда
узнаешь, почему ее нет.  Я  посоветовала  отцу  отнести  подарок  любезной
миссис Крик детям человека, который  не  может  работать  из-за  припадков
delirium tremens [белой горячки (лат.)]. Отец согласился с тем, что это их
порадует, так мы и сделали.
   - Отлично! - весело отозвался Энджел и стал искать мед.
   - Мед оказался таким крепким, - продолжала мать, -  что  решительно  не
годится как столовый напиток, но в случае болезни может заменить  ром  или
коньяк, поэтому я его спрятала в свою аптечку.
   - Мы принципиально не пьем за этим столом ничего спиртного,  -  добавил
отец.
   - Но что же мне сказать ясене мистера Крика? - спросил Энджел.
   - Конечно, правду, - отозвался отец.
   - Я предпочел бы сказать ей, что и мед и колбаса вам очень понравились.
Миссис Крик - славная добрая женщина и непременно спросит  меня  об  этом,
как только я вернусь.
   - Ты не можешь сказать неправду, - невозмутимо ответил мистер Клэр.
   - Да, конечно... а все-таки этот мед - винишко хоть куда.
   - Что ты сказал? - в один голос воскликнули Катберт и Феликс.
   - Это так говорят в Тэлботейс, -  краснея,  объяснил  Энджел  и  умолк,
чувствуя, что родители его поступают правильно, хотя душевной мягкости им,
может быть, и не хватает.



26

   Только вечером, после общей молитвы, Энджел нашел случай  поговорить  с
отцом о том, что его больше  всего  интересовало.  Он  готовился  к  этому
разговору,  пока  стоял,  преклонив  колени,  на  ковре,  позади  братьев,
разглядывая гвозди на их башмаках. После молитвы  братья  вышли  вместе  с
матерью, а мистер Клэр остался наедине с Энджелом.
   Сначала молодой человек обсуждал с отцом  свои  планы:  он  намеревался
стать фермером в Англии или в колониях и поставить дело на  широкую  ногу.
Тогда отец сообщил ему, что, не послав его в  Кембридж  и,  следовательно,
сэкономив на этом, он счел своим  долгом  откладывать  ежегодно  некоторую
сумму денег, чтобы сын мог со временем купить или арендовать участок земли
и не чувствовать себя обойденным.
   - Что касается мирских богатств, - продолжал отец, - то через несколько
лет ты, несомненно, окажешься гораздо обеспеченней своих братьев.
   Ободренный  заботливостью  старика,  Энджел  коснулся  другого,   более
животрепещущего вопроса. Он напомнил отцу, что ему уже двадцать шесть лет;
когда он станет фермером, ему одному не справиться с хозяйством -  фермеру
нужна не одна, а две пары глаз: кто-то должен смотреть за домом, когда  он
сам будет работать в поле. Не благоразумнее было бы ему жениться?
   Казалось, отец отнесся к этому благосклонно;  тогда  Энджел  задал  ему
вопрос:
   - Как  ты  думаешь,  какай  жена  нужна  мне,  бережливому,  работящему
фермеру?
   - Истинная христианка, помощница и  утешительница  и  в  радостях  и  в
невзгодах. Все остальное, в сущности, неважно. Такую девушку найти  можно.
Да вот у моего умнейшего друга и соседа доктора Чанта...
   - А не должна ли она прежде всего уметь доить  коров,  сбивать  хорошее
масло, варить огромные сыры, ходить за курами и индюками, кормить  цыплят,
в случае необходимости присматривать за работниками на поле и  знать  цену
на овец и телят?
   - Да... жена фермера... да, конечно. Это было бы желательно.  -  Мистер
Клэр-старший, очевидно, никогда не задумывался над этими  вопросами.  -  Я
хотел сказать, - продолжал он, - что, если ты ищешь женщину  целомудренную
и добродетельную, такую, которая пришлась бы по душе твоей матери  и  мне,
тебе  не  найти  никого  лучше  твоей  приятельницы  Мерси.  Ты,  кажется,
интересовался ею. Правда, не так давно дочь моего соседа Чанта  заразилась
этой модой, введенной у нас более молодыми  священнослужителями,  украшать
по праздникам стол причастия - к великому моему возмущению,  она  на  днях
назвала его алтарем, - украшать его цветами и прочим. Но ее отец, который,
как и я,  восстает  против  подобной  суетности,  считает,  что  ее  можно
исправить. Это лишь девичья причуда, и я уверен, что она от нее откажется.
   - Да, да, знаю: Мерси славная, набожная девушка. Но не думаешь  ли  ты,
отец, что девушка, такая же целомудренная и добродетельная, как мисс Чант,
и хотя не столь сведущая в богословии, но зато  знающая  толк  в  сельском
хозяйстве  не  хуже  самого  фермера,  -  такая  девушка  подошла  бы  мне
значительно больше?
   Мистер Клэр, однако, продолжал считать,  что  строго  следовать  учению
апостола Павла куда важнее, чем  знать  обязанности  жены  фермера.  Тогда
Энджел, желая добиться своего, но не огорчать отца, начал говорить со всей
возможной  убедительностью.  Он  сказал,  что  судьба,   или   провидение,
поставила на его пути девушку, которая  может  быть  идеальной  помощницей
фермера и вместе с тем очень серьезно относится к жизни.  Ему  неизвестно,
принадлежит ли она к Низкой церкви его  отца,  но,  несомненно,  ее  можно
будет  направить  на  истинный  путь;  она  аккуратно  ходит  в   церковь,
чистосердечна, восприимчива,  умна,  пожалуй,  изящна,  целомудренна,  как
весталка, а что касается ее внешности, то она изумительно красива.
   - А она из семьи, с которой ты будешь рад породниться?  Короче  говоря,
она девушка нашего круга? - спросила  изумленная  мать,  которая  тихонько
вошла в кабинет во время этого разговора.
   - С общепринятой точки зрения - нет, - твердо  заявил  Энджел,  -  я  с
гордостью могу сказать, что она дочь  крестьянина.  И  тем  не  менее  она
обладает истинным душевным благородством.
   - Мерси Чант из очень хорошей семьи.
   - Да какой в этом толк, мама? - быстро возразил  Энджел.  -  Чем  семья
может быть полезна жене человека, которому предстоит вести трудовую жизнь,
как мне?
   - Мерси прекрасно воспитана и образованна. А  это  имеет  свою  хорошую
сторону, - возразила мать, посматривая на него сквозь  очки  в  серебряной
оправе.
   - Что касается внешнего лоска, то в той жизни, какую я  намерен  вести,
пользы от него не будет. А  ее  образованием  я  сам  могу  заняться.  Она
способная ученица, вы бы в этом убедились, если бы ее  знали.  Она  натура
поэтическая, живет поэзией, если можно так выразиться. Живет  тем,  о  чем
поэты только пишут. И она безупречная христианка; пожалуй, она принадлежит
именно к тому роду, виду и разновидности людей, какие вам больше всего  по
душе.
   - О Энджел, ты над нами смеешься!
   - Прости, мама. Но она  добрая  христианка,  почти  каждое  воскресенье
ходит в церковь; и  я  уверен,  ради  этого  вы  будете  снисходительны  к
некоторым недочетам в ее воспитании и согласитесь с  тем,  что  мой  выбор
неплох.
   Энджел с большим пылом восхвалял религиозность своей возлюбленной Тэсс,
ту  самую  формальную  религиозность,  над  которой  (не  подозревая,  что
когда-нибудь извлечет из нее пользу) он всегда  посмеивался,  считая,  что
она явно чужда верованиям, порожденным жизнью на лоне природы, -  истинным
верованиям и Тэсс и других доильщиц.
   Мистер и миссис Клэр, терзаемые сомнениями, насколько их сын сам  имеет
право называться добрым христианином, носителем тех доброд