, это
так! Башмаки прекрасные и совсем  не  изношены.  Какой  гнусный  обман!  Я
отнесу их домой и отдам какому-нибудь бедняку.
   Катберт Клэр, нашедший башмаки, подцепил их на ручку  зонта  -  и  Тэсс
лишилась своей обуви.
   Она  слышала  этот  разговор,  когда,  закрыв  лицо  шерстяной  вуалью,
проходила мимо них. Потом, оглянувшись, она увидела,  что  они  отошли  от
ворот и спускаются с холма, унося ее башмаки.
   Тогда наша героиня побрела дальше. Слезы, горькие слезы струились по ее
лицу. Она понимала, что только чрезмерная впечатлительность  заставила  ее
истолковать разыгравшуюся сцену как свой приговор, но справиться  с  собой
она  не  могла  и  чувствовала  себя  беззащитной  перед  этими  зловещими
предзнаменованиями. Не могло быть и речи  о  том,  чтобы  вернуться:  жене
Энджела чудилось, будто эти утонченные, на ее взгляд, клерикалы загнали ее
на  холм,  словно  какое-то  презренное  существо.  Обида  была   нанесена
неумышленно, но все-таки жаль, что Тэсс  встретила  сыновей,  а  не  отца,
который, несмотря на узкий свой кругозор, был далеко не так накрахмален  и
выутюжен, как эти двое, и обладал высоким даром милосердия.
   Вспомнив запыленные свои башмаки, Тэсс готова была пожалеть  их  за  те
насмешки, какие они вызвали, и невольно подумала  о  том,  как  безнадежно
складывается жизнь владелицы этих башмаков.
   "Ах! - подумала она, все еще плача от жалости к самой себе.  -  Они  не
знали, что в этих башмаках я шла по каменистой дороге, чтобы  сберечь  эти
хорошенькие туфли, которые он мне купил! Да, этого  они  не  знали!  И  не
знали, что он выбирал материю для лучшего моего платья... Откуда им знать?
А если бы и знали, то, пожалуй, не было бы им дела до этого, потому что не
очень-то любят они его, бедного!"
   Теперь она плакала от жалости к любимому, к тому, чьи предрассудки были
причиной всех ее последних страданий. И она брела своей дорогой, не  ведая
того, что величайшее несчастье постигло  ее  сейчас,  когда  она  о  своем
свекре судила по его сыновьям и в этот критический момент по-женски  упала
духом. Она находилась в таком жалком положении, что, несомненно, мистер  и
миссис Клэр отнеслись бы к ней сочувственно. Их сердца всегда были открыты
для несчастных, дошедших до последней черты, тогда  как  более  утонченные
душевные страдания людей, чье положение нельзя было назвать отчаянным,  не
вызывали у них ни интереса, ни внимания. Широко раскрывая объятия  мытарям
и грешникам, они забывали  о  том,  что  можно  замолвить  словечко  и  за
книжников и фарисеев, у которых тоже бывают свои невзгоды. Благодаря  этой
ограниченности они оказали бы своей невестке радушный прием - ее несчастья
давали ей все права на их любовь.
   Тэсс возвращалась той самой дорогой, по которой шла если не с радостной
надеждой, то, во всяком случае, с уверенностью, что в ее  жизни  наступает
кризис. Но никакого кризиса, по-видимому, не произошло, и ей ничего  иного
не оставалось, как трудиться на тощих полях до тех пор, пока она снова  не
наберется  храбрости,  чтобы  пойти  к  родителям  Клэра.  Однако  она  не
настолько отчаялась, чтобы и на обратном пути не откинуть вуаль: пусть все
видят, что  она  красивее  Мерси  Чант.  Впрочем,  она  печально  покачала
головой. "Это ни к чему, ни к чему! - сказала она себе. - Никто моего лица
не любит, никто его не видит! Никому нет дела до такого жалкого  существа,
как я!"
   Она шла, еле волоча ноги. Ей некуда  и  незачем  было  спешить,  и  она
двигалась по инерции. На скучной длинной Бэнвилльской  дороге  она  начала
уставать и часто прислонялась к воротам или останавливалась возле столбов,
отмечающих мили.
   Ни в один дом она не заходила. Наконец, пройдя семь-восемь  миль,  Тэсс
спустилась с  высокого  крутого  холма  в  местечко  Эверсхэд,  где  утром
завтракала, еще преисполненная надежды. Домик около церкви, куда она снова
зашла, находился в  конце  деревни.  Пока  хозяйка  ходила  за  молоком  в
чуланчик, Тэсс, посмотрев в окно, удивилась, что на улице никого не видно.
   - Должно быть, все пошли к вечерне? - спросила она.
   - Нет, милая, - отозвалась старуха. - Сейчас рано, и к  службе  еще  не
звонили. Народ  собрался  в  сарае  слушать  проповедь.  У  нас  тут  один
проповедник читает проповеди между службами: говорят, усердный христианин!
Ну, да я не хожу его слушать! Хватит с меня и того, что священник  говорит
с кафедры.
   Когда Тэсс пошла дальше по улице, ее шаги гулко отдавались на мостовой,
словно деревня вымерла. На полдороге к звуку ее шагов  примешались  другие
звуки, -  увидев  неподалеку  сарай,  Тэсс  догадалась,  что  это  до  нее
доносится голос  проповедника;  он  отчетливо  раздавался  в  неподвижном,
чистом воздухе,  и  вскоре  она  могла  разобрать  отдельные  фразы,  хотя
проходила у задней стены сарая.
   Проповедь, как и следовало ожидать, была в крайне антиномистском  духе:
речь шла об оправдании верой, как учил апостол Павел.  Свою  мысль  оратор
излагал с  воодушевлением  и  энтузиазмом,  но  больше  декламировал,  чем
убеждал, ибо как диалектик явно никуда не годился. Хотя  Тэсс  не  слыхала
начала проповеди, но догадалась, какой библейский текст был выбран, потому
что оратор все время повторял:
   "О несмысленные галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине - вас, у
которых пред  глазами  предначертан  был  Иисус  Христос,  как  бы  у  вас
распятый?"
   Тэсс прислушалась и заинтересовалась, потому что  проповедник,  хотя  и
вдаваясь  в  крайность,  излагал  взгляды  отца  Энджела,  а  еще   больше
заинтересовалась она, когда оратор начал  подробно  рассказывать  о  своем
собственном духовном опыте, о том, как обрел он эту веру. Был он,  по  его
словам, величайшим из грешников.  Он  богохульствовал,  водился  с  людьми
безрассудными и распутными, но настал день пробуждения,  а  случилось  это
главным образом благодаря влиянию одного священника, которого  он  сначала
грубо оскорбил. Слова, сказанные этим священником при прощании, запали ему
в сердце и хранились там, пока, по милости божьей, не произвели в нем этой
перемены и не сделали его таким, каков он сейчас.
   Однако Тэсс поражена  была  не  столько  проповедью,  сколько  голосом,
который - как ни странно это  могло  показаться  -  удивительно  напоминал
голос Алека д'Эрбервилля. Тревога и ожидание были  написаны  на  ее  лице,
когда она обошла сарай и остановилась у входа. Лучи зимнего солнца,  низко
стоявшего над горизонтом, били прямо в широкую двустворчатую дверь амбара;
одна створка была открыта, и солнечные лучи падали на проповедника  и  его
слушателей, защищенных стенами амбара от северного ветра. Слушателями были
исключительно крестьяне, и среди них находился  человек,  которого  видела
она в памятный для нее день, когда он нес горшок с красной краской. Но она
смотрела только на центральную фигуру этой картины. Проповедник  стоял  на
мешках с зерном, лицо его было обращено к собравшимся и к двери. Было  три
часа дня, лучи солнца  падали  прямо  на  него,  и  та  странная  пугающая
догадка, которая мелькнула у Тэсс, как  только  она  ясно  расслышала  его
слова, - эта догадка подтвердилась: перед ней был ее обольститель.




ФАЗА ШЕСТАЯ. ОБРАЩЕННЫЙ


45

   С тех пор как Тэсс уехала из Трэнтриджа и вплоть до этого мгновения она
не видела д'Эрбервилля и ничего о нем не слышала.
   Встреча произошла в тяжелую минуту ее жизни, когда даже  такая  встреча
не могла слишком потрясти ее. Но столь безрассудна память, что,  хотя  он,
несомненно, исправился и публично каялся в былых своих прегрешениях, страх
овладел Тэсс, и она, словно парализованная,  не  могла  ни  отступить,  ни
приблизиться.
   Вспоминать его лицо таким, каким она видела его в последний  раз,  -  и
смотреть на него сейчас... Это было все то же красивое,  неприятное  лицо,
но  черные  усы  исчезли,  -  теперь  он  носил  аккуратно   подстриженные
старомодные бакенбарды; костюм его несколько напоминал одежду  священника,
и этого было достаточно, чтобы стереть облик прежнего  денди,  так  что  у
Тэсс мелькнула даже мысль, не обозналась ли она.
   Сначала  ей  казалось  чудовищно  нелепым,  что   торжественные   слова
Священного писания срываются с уст такого человека. Четырех лет не  прошло
с тех пор, как этот слишком хорошо знакомый  голос  нашептывал  ей  совсем
иные слова, преследуя совсем иные цели; и была в этом несоответствии такая
ирония, что у Тэсс мучительно сжалось сердце.
   Случившееся  можно  было  назвать  не  столько  исправлением,   сколько
преображением.  Лицо,  прежде  дышавшее  чувственностью,  выражало  теперь
благочестивый пыл. Губы, словно  созданные  для  того,  чтобы  соблазнять,
изрекали теперь слова молитвы. О горевшем на щеках румянце сказали бы  еще
вчера, что он  зажжен  распутством,  а  сегодня  -  набожным  энтузиазмом;
животные страсти превратились  в  фанатизм;  язычник  стал  последователем
апостола  Павла.  Дерзкие  глаза,  которые  когда-то   смотрели   на   нее
повелительно, теперь сверкали огнем  благочестия,  чуть  ли  не  яростным.
Прежде он мрачно хмурился, когда не  исполнялось  его  желание,  теперь  -
когда клеймил неисправимого грешника, упорно предпочитающего барахтаться в
грязи.
   И все же казалось, что черты его лица уступают насилию, принимая вместо
предназначенных им природой выражений те, для которых они не были созданы.
Как ни странно, именно жар вдохновения был неуместен на  этом  лице,  а  в
святости чудилась деланность.
   Но могло ли это быть так? Ей пришлось признать,  что  такое  подозрение
несправедливо. Д'Эрбервилль был не первым грешником, который  вернулся  на
стезю добродетели, дабы спасти свою душу; как же  могла  она  считать  это
фальшью? Только привычное представление о нем заставляло  ее  возмущаться,
когда она слышала новые, хорошие  слова,  произнесенные  прежним  недобрым
голосом. Чем более велик был грешник, тем более велик святой; в этом можно
убедиться, даже не слишком углубляясь в историю христианства.
   Все эти смутно осознанные впечатления чем-то  ее  тронули.  Как  только
оцепенение, вызванное  неожиданностью,  начало  проходить,  ей  захотелось
поскорее уйти. Конечно, он еще не успел ее разглядеть, так как она  стояла
спиной к солнцу.
   Но стоило ей сделать движение - и он узнал ее. На бывшего ее  любовника
неожиданная встреча произвела  потрясающее  впечатление  -  гораздо  более
сильное, чем на нее. Воодушевление  его  и  пламенное  красноречие  словно
улетучились, губы задрожали, слова застряли в горле: он не  мог  говорить,
пока она стояла перед ним. Скользнув глазами по ее лицу, он смущенно отвел
взгляд, стараясь смотреть куда угодно, только не на  нее,  но  взгляд  его
упорно возвращался к ней. Однако растерянность его  продолжалась  недолго,
ибо,  как  только  он  утратил  власть  над  собой,   к   Тэсс   вернулось
самообладание и она, быстро отойдя от сарая, продолжила путь.
   Как только она собралась с мыслями, ее ужаснула перемена, происшедшая с
ним и с ней. Он, виновник ее гибели, пережил духовное  возрождение,  тогда
как она оставалась непросветленной. И - как в легенде  -  достаточно  было
сладострастному образу  внезапно  появиться  перед  алтарем,  чтобы  пламя
фанатизма почти угасло.
   Шла она, не оглядываясь. Казалось, не только  спина  ее,  но  и  одежда
наделены способностью ощущать на себе взгляды, - Тэсс  чудилось,  что  он,
стоя в сарае, провожает  ее  глазами.  До  этой  встречи  ее  душу  давила
безмерная тяжесть - но и только, - а  теперь  в  ее  настроении  произошла
перемена: тоска по любви, которой она была  лишена  так  долго,  уступила,
место чуть ли не  физическому  ощущению  неумолимости  прошлого,  все  еще
державшего ее в тисках.  Сознание  былой  вины  перешло  в  отчаяние.  Она
надеялась, что между прошлым и настоящим  встанет  стена,  но  надежда  не
сбылась. Прошлое не может стать прошлым, пока она сама не уйдет в прошлое.
   Поглощенная этими мыслями, она  пересекла  под  прямым  углом  северную
часть Дороги Вязов и вскоре увидела перед собой белую тропу, поднимавшуюся
на плоскогорье, по которому предстояло ей  пройти  остальную  часть  пути.
Сухая белизна дороги уныло уходила вдаль, и не видно было на ней ни людей,
ни повозок, лишь кое-где на холодной,  бесплодной  земле  лежал  лошадиный
навоз. Медленно  поднимаясь  в  гору,  Тэсс  услышала  за  собой  шаги  и,
оглянувшись, увидела хорошо знакомую фигуру в столь  странно  сидевшей  на
ней одежде методиста - увидела  того  единственного  человека,  с  которым
надеялась до самой смерти не встречаться.
   Впрочем, для размышлений или попытки убежать времени не  было,  и  она,
стараясь остаться  спокойной,  подчинилась  неизбежному  -  позволила  ему
догнать себя. Она заметила, что он очень возбужден, но не быстрой ходьбой,
а обуревавшими его чувствами.
   - Тэсс! - окликнул он.
   Она не оглянулась, но замедлила шаги.
   - Тэсс! - повторил он. - Это я, Алек д'Эрбервилль.
   Тогда она повернулась к нему, и он подошел к ней.
   - Вижу, что вы, - холодно сказала она.
   - Как... и это все? Впрочем, большего я  не  заслуживаю...  Конечно,  -
усмехнувшись, добавил он, - я кажусь вам немного смешным в таком виде.  Но
с этим я должен примириться... Я слышал, что вы уехали, но никто  не  знал
куда. Тэсс, вы удивляетесь, почему я пошел за вами?
   - Да, пожалуй; и от всего сердца жалею, что пошли!
   - Вы имеете право так говорить, - мрачно  отозвался  он,  пока  они,  к
большому огорчению Тэсс, рядом поднимались в гору. - Но  не  заблуждайтесь
на мой счет, я прошу об этом, потому что действительно мог  ввести  вас  в
заблуждение,  когда  вы  заметили  -  если  только  вы  заметили,  -   как
взволновало меня ваше неожиданное появление. Но  это  было  лишь  минутное
замешательство, что вполне естественно, если принять во внимание,  кем  вы
для меня были. Бог помог мне преодолеть его, и тотчас же я понял, что  мой
долг спасти от неминуемого гнева божия - смейтесь, если хотите!  -  прежде
всего ту женщину, которой я причинил такое зло. И я  догнал  вас,  имея  в
виду только эту цель.
   Легкое презрение слышалось в ее голосе, когда она сказала:
   - А себя-то вы спасли? Говорят врачу: "Исцелись сам".
   - О, это произошло помимо _меня_, - бесстрастно сказал он. - Как я  уже
говорил своим слушателям, это сделало провидение. Как бы вы  ни  презирали
меня, Тэсс, ничто не может сравниться с тем презрением, какое  питаю  я  к
самому себе - к ветхому Адаму прошлых дней! Но я  могу  рассказать  вам  о
том,  как  произошло  мое  обращение,  надеюсь,  вы  заинтересуетесь  этим
настолько, чтобы выслушать. Слыхали ли вы  когда-нибудь  об  эмминстерском
священнике? О старом мистере Клэре, одном из самых искренних проповедников
своей доктрины. Об  одном  из  немногих  ревностных  людей,  оставшихся  в
церкви. Правда, он не столь ревностен, как то крайнее  крыло  христиан,  к
которому  принадлежу  я,  но  тем  не  менее  является  исключением  среди
духовенства, ибо  священники  помоложе  разжижили  истинные  догматы  веры
софистикой, и теперь осталась от них лишь тень того, чем были они  раньше.
Я расхожусь с ним только в вопросе взаимоотношения церкви и государства  -
в толковании текста "Уйдите от них и пребудьте отдельно, сказал  Господь".
Я твердо верю, что мистер Клэр был  смиренным  орудием  спасения  большего
числа душ в этих краях, чем кто бы то ни было другой в Англии.  Вы  о  нем
слыхали?
   - Слыхала, - ответила она.
   - Года два-три тому назад он выступил  с  проповедью  в  Трэнтридже  по
поручению какого-то  миссионерского  общества.  И  я,  жалкий  негодяй,  я
оскорбил его, когда он самоотверженно старался меня образумить  и  указать
мне истинный путь. Он не  рассердился  на  меня,  он  сказал  только,  что
когда-нибудь я почувствую веяние духа - и  те,  что  приходят  издеваться,
остаются иногда для молитвы. В его словах была странная сила.  Они  запали
мне в  душу.  Однако  смерть  матери  явилась  самым  сильным  толчком;  и
мало-помалу  я  прозрел.  С  тех  пор  единственным  моим  желанием   было
передавать благую весть другим людям, и  это  я  пытался  делать  сегодня.
Впрочем, в этих краях я начал проповедовать недавно. Первые  месяцы  моего
служения я провел на севере Англии, среди чужих мне людей,  где  предпочел
сделать первые неумелые попытки,  чтобы  приобрести  смелость  для  самого
сурового  из  всех  испытаний  искренности  -  смелость  для  того,  чтобы
обратиться с проповедью к тем, кто знал меня раньше, кто принимал  участие
в моей греховной жизни.  Если  бы  только  вы  знали,  Тэсс,  как  приятно
закатить пощечину самому себе, я не сомневаюсь, что вы...
   - Замолчите! -  страстно  воскликнула  она  и,  отвернувшись  от  него,
прислонилась к изгороди. - Я  не  верю  в  такие  внезапные  обращения!  Я
возмущена тем, что вы можете так  со  мной  говорить,  хотя  вы  знаете...
знаете, какое зло вы  мне  причинили!  Вы  и  вам  подобные  наслаждаетесь
жизнью, обрекая таких, как я, на черную тоску!  А  потом,  когда  вам  все
надоедает, неплохо подумать и о том, чтобы обратиться к богу и  обеспечить
себе райское блаженство! Я вам не верю! Все это мне противно!
   - Тэсс, - сказал он, - не говорите  так!  Мне  это  было  как  внезапно
вспыхнувший свет! А вы мне не верите! Чему вы не верите?
   - Вашему обращению. Вашей религиозности.
   - Почему?
   Она ответила, понизив голос:
   - Потому что человек, который лучше вас, не верит в это.
   - Вот она, женская логика! Кто же этот человек?
   - Я не могу вам сказать.
   - Хорошо, - отозвался он, словно с трудом сдерживая раздражение, - боже
сохрани, чтобы я назвал себя хорошим человеком, и вы слышите - я этого  не
говорю!  Действительно,  я  новичок  на  пути   добродетели,   но   иногда
новообращенные бывают самыми дальнозоркими людьми.
   - Да, - грустно произнесла  она.  -  Но  я  не  могу  поверить  в  ваше
обращение. Боюсь, Алек, что такие порывы длятся недолго.
   С этими словами она отошла  от  изгороди,  к  которой  прислонилась,  и
повернулась к нему лицом. Его взгляд упал на знакомое лицо и фигуру  и  не
мог от них оторваться. Низменные наклонности в  нем  теперь,  конечно,  не
проявлялись, но они не были вырваны  с  корнем,  не  были  даже  до  конца
побеждены.
   - Не смотрите на меня так, - сказал он вдруг.
   Тэсс, не думавшая о том, какое она может произвести впечатление, тотчас
же опустила свои большие темные глаза и, вспыхнув, пробормотала:
   - Простите!
   И снова овладело ею то мучительное чувство, какое часто испытывала  она
и раньше: чувство виновности в том,  что  природа  дала  ей  эту  телесную
оболочку.
   - Нет! Не просите у меня прощения. Но вы  надели  вуаль,  чтобы  скрыть
свое красивое лицо, - почему же вы ее не опустите?
   Она опустила вуаль, быстро сказав:
   - Я надела ее от ветра.
   - Быть может, моя просьба груба, - продолжал он, - но  мне  не  следует
слишком часто смотреть на вас. Это может быть опасно.
   - Шш... - остановила его Тэсс.
   - Женские лица имели слишком большую власть надо мной, и  у  меня  есть
основания их бояться! Евангелисту не должно быть никакого дела до  них,  а
мне они напоминают прошлое, которое я хотел бы забыть!
   После  этого  они  перебрасывались   только   отдельными   замечаниями,
продолжая идти рядом. Тэсс недоумевала, долго ли он думает идти с ней,  но
не хотела сама отсылать  его  назад.  Часто  на  воротах  и  перелазах  им
попадались тексты из Священного  писания,  выведенные  красной  или  синей
краской, и она спросила его, не знает ли он, чья это работа.  Он  ответил,
что он сам и другие лица, проповедующие в этой  округе,  наняли  человека,
который пишет такие напоминания,  ибо  нужно  использовать  все  средства,
чтобы воздействовать на души грешников.
   Наконец они подошли к тому  месту,  которое  носит  название  "Крест  в
руке". Это было самое унылое место на всем  пустынном  белом  плоскогорье.
Оно было настольк