она  быстро
отступила назад. Он вошел, увидел ее и, не поздоровавшись, сел на стул.
   - Тэсс, я ничего не мог поделать! - с отчаянием начал он, вытирая лицо,
раскрасневшееся от волнения. - Я должен был хотя бы зайти узнать,  как  вы
живете. Клянусь, я совсем о вас не думал, пока  мы  не  встретились  в  то
воскресенье. А теперь меня преследует ваш образ,  и  я  не  могу  от  него
избавиться! Грустно, что хорошая женщина причиняет зло  дурному  человеку,
но это так! Если бы вы помолились обо мне, Тэсс!
   Было что-то почти жалкое в этом тихом отчаянии, но Тэсс не  чувствовала
к нему жалости.
   - Как я могу молиться о вас, - сказала она, - если мне запрещено верить
в то, что великая сила, которая  правит  миром,  ради  меня  изменит  свои
планы?
   - И вы действительно так думаете?
   - Да. Меня излечили от самонадеянных представлений.
   - Излечили? Кто же?
   - Мой муж, если уж; вы хотите знать.
   - Ах, ваш муж... ваш муж! Как это странно! Помню, что-то в этом духе вы
мне говорили в прошлый раз. Во что же вы верите, Тэсс? - спросил он.  -  У
вас как будто нет никакой религии... и, быть может, по моей вине.
   - Есть, но ни во что сверхъестественное я не верю.
   Д'Эрбервилль посмотрел на нее недоверчиво.
   - Значит, вы считаете, что я избрал ложный путь?
   - Да, более или менее.
   - Гм... а я-то был так уверен, - встревоженно проговорил он.
   - Я верю в дух нагорной проповеди, в это верит и дорогой мой муж. Но  я
не верю...
   И она перечислила все, что отрицала в религии.
   - Понимаю, - сухо сказал д'Эрбервилль, -  вы  принимаете  все,  во  что
верит дорогой ваш муж,  а  все,  что  отрицает  он,  отрицаете  и  вы,  не
рассуждая и не задумываясь. Как это по-женски! Он поработил ваш ум.
   - Да, потому что он все  знает!  -  воскликнула  она  с  такой  горячей
простодушной верой в Энджела Клэра, какую не только он, но и человек более
совершенный вряд ли мог бы заслужить.
   - Но не следует усваивать  целиком  чьи  бы  то  ни  было  скептические
взгляды. Нечего сказать - хорош ваш муж, если он учит вас скептицизму!
   - Он никогда не навязывал  мне  своих  взглядов.  И  никогда  не  хотел
говорить со мной об этом. А я рассуждала так: то, во что верит он,  хорошо
знакомый с разными доктринами, ближе к истине, чем мои  убеждения,  потому
что я никогда никаких доктрин не изучала.
   - Ну, а что он говорил? Хоть что-нибудь должен же был он говорить?
   Она задумалась; отдельные замечания Энджела Клэра она запомнила слово в
слово, даже если смысл был  ей  непонятен,  и  сейчас  повторила  жестокий
полемический силлогизм, который слышала от него, когда  он  размышлял  при
ней вслух, что случалось с  ним  нередко.  С  удивительной  точностью  она
воспроизвела даже манеру говорить и интонации Клэра.
   - Скажите еще раз, - попросил д'Эрбервилль, который слушал  с  глубоким
вниманием.
   Она повиновалась, а д'Эрбервилль шепотом повторял за ней слова.
   - Быть может, вы еще что-нибудь запомнили? - спросил он.
   - Однажды он сказал вот что...
   И она повторила аргументы, которые можно было бы  найти  в  целом  ряде
произведений  начиная  от   "Dictionnaire   Philosophique"   ["Философский
словарь" (фр.)] и кончая научными очерками Гексли.
   - Как это вы запомнили?
   - Я хотела верить в то, во что верит он, хотя он этого и не  просил.  И
мне удалось выпытать у него кое-что. Не могу  сказать,  чтобы  я  все  это
хорошо понимала, но я знаю, что это правда.
   - Гм... Любопытно, что вы меня учите тому, чего сами не знаете.
   Он глубоко задумался.
   - Вот я и пошла по его дороге, - продолжала она.  -  Мне  не  хотелось,
чтобы пути у нас были разные. Что хорошо для него - то хорошо и для меня.
   - А ему известно, что вы такой же скептик, как и он?
   - Нет... если я и скептик, то я никогда ему об этом не говорила.
   - Ну, Тэсс, теперь вы находитесь в  лучшем  положении,  чем  я!  Вы  не
верите в мою религию, и поэтому вам не нужно ее проповедовать, совесть вас
за это не упрекает. А я верю, что проповедовать я  должен,  -  и  трепещу,
потому что я отказался  от  проповеди  и  не  сумел  справиться  со  своей
страстью к вам.
   - Что?
   - Да, - сказал он устало, - весь этот  путь  я  прошел  сегодня,  чтобы
увидеть вас. Но, выходя из дому, я хотел идти на кэстербриджскую  ярмарку,
где должен был сегодня в половине третьего говорить с фургона проповедь, и
сейчас все братья ждут меня там. Вот и объявление.
   Он вытащил из кармана объявление,  возвещавшее  о  дне,  часе  и  месте
собрания, на котором он,  д'Эрбервилль,  должен  был  проповедовать  слово
божие.
   - Но ведь вы же опоздаете! - воскликнула Тэсс, взглянув на часы.
   - Я уже опоздал.
   - И вы действительно обещали говорить проповедь?..
   - Да, обещал, но говорить не буду,  потому  что  меня  сжигает  желание
видеть женщину, которую я когда-то презирал! Нет, клянусь  честью,  вас  я
никогда не презирал! Иначе я бы не мог любить  вас  теперь!  Не  презирал,
потому что вы, несмотря  ни  на  что,  -  чистая  женщина.  Как  быстро  и
решительно ушли вы от меня, когда  поняли  создавшееся  положение!  Вы  не
сделались моей игрушкой. И потому есть на свете женщина, к  которой  я  не
чувствую презрения, и женщина эта - вы. Ну, а теперь у вас есть  основания
презирать меня. Я думал, что поклоняюсь  господу  на  горних  высотах,  но
вижу, что все еще служу в рощах! Ха-ха!
   - О Алек д'Эрбервилль, что же это значит? Что я сделала?
   - Что вы сделали? - переспросил он глумливо. - Умышленно -  ничего.  Но
вы были орудием - невинным  орудием  моего  отступничества,  как  они  это
называют. Я спрашиваю себя, не я ли один из тех "рабов  порока",  которые,
"раз избегнув скверн мира  сего,  вновь  запутываются  в  сетях  и  терпят
поражение", и последнее их падение хуже, чем первое?
   Он положил руку ей на плечо.
   - Тэсс, Тэсс, я был на пути к спасению, по  крайней  мере  -  в  глазах
общества, пока снова вас не увидел! - воскликнул он, ласково встряхивая ее
за плечо, словно ребенка. - Зачем же вы меня искушали? Я  был  тверд,  как
может быть тверд мужчина, пока не увидел снова  этих  глаз,  этого  рта...
Клянусь, со времени Евы не было такого соблазнительного рта!
   Он понизил голос, черные глаза жарко сверкнули.
   - Вы искусительница,  Тэсс,  вы  чародейка  из  Вавилона...  я  не  мог
устоять, как только увидел вас снова.
   - Мы встретились не по моей вине, - сказала Тэсс, отодвигаясь от него.
   - Я это знаю и повторяю, что вас я не виню. Но  факт  остается  фактом.
Когда я увидел, как обращаются с вами на этой ферме, я чуть с ума не сошел
при мысли, что у меня нет законного права вас  защищать,  нет  и  быть  не
может! А тот, у кого это право есть, пренебрегает вами.
   - Не смейте говорить о нем плохо! Его здесь нет! -  горячо  воскликнула
она. - Относитесь к нему с уважением, он ничего плохого вам не  сделал!  И
оставьте его жену в покое,  пока  еще  не  пошли  сплетни,  которые  могут
запятнать его честное имя!
   - Да, - отозвался он, словно пробуждаясь от страшного сна. - Я  нарушил
обещание проповедовать  слово  божие  этим  бедным  пьяницам  на  ярмарке;
впервые выкинул я такую штуку! Месяц тому назад я бы ужаснулся  при  одной
мысли о ней. Я уйду... и поклянусь... если хватит сил, что не буду  больше
искать встреч...
   И вдруг он изменил тон:
   - Один поцелуй, Тэсси, только один! В память старой дружбы...
   - Я беззащитна, Алек! На мне  лежит  забота  о  добром  имени  честного
человека... подумайте об этом... и постыдитесь!
   - Да, да! О боже!
   Он сжал губы,  возмущенный  собственной  слабостью.  В  глазах  у  него
потемнело - угасла надежда и на любовь и на религию. Былые темные страсти,
чьи следы почти  стерлись  с  его  лица  после  его  обращения,  казалось,
воскресли и проступили наружу. Он ушел, словно колеблясь.
   Хотя д'Эрбервилль и заявил, что в нарушении своего обещания видит  лишь
отступничество верующего,  но  слова  Тэсс,  являвшиеся  отголоском  речей
Энджела Клэра, произвели на него глубокое впечатление, и оно не  стерлось,
когда он расстался с ней. Он шел тихо, словно придавленный мыслью, которая
раньше и в голову бы ему не пришла: он начал понимать, что дальнейшее  его
служение  невозможно.  Рассудок  был  непричастен   к   его   неожиданному
обращению, которое, возможно, было всего-навсего причудой  легкомысленного
молодого человека, жаждущего новых ощущений и потрясенного смертью матери.
   Те капли логики, какие Тэсс уронила в море его энтузиазма, охладили пыл
Алека. Снова и снова возвращаясь к тем отчетливым формулам, какие она  ему
сообщила, он подумал: "Этот умник не подозревал,  что,  толкуя  с  Тэсс  о
таких предметах, он прокладывает мне дорогу к ней!"



47

   На ферме  Флинтком-Эш  предстоит  молотьба  последней  скирды  пшеницы.
Мартовский рассвет на  редкость  бесцветен,  и  нельзя  угадать,  в  какой
стороне восток. На фоне  сумеречного  неба  поднимается  верхушка  скирды,
имеющая форму трапеции; скирда стоит одиноко, вымытая и выбеленная зимними
дождями и снегом.
   Когда Изз Хюэт и Тэсс пришли на поле, только по шороху и шелесту  можно
было догадаться,  что  другие  их  опередили;  однако  скоро  небо  начало
светлеть и на  верхушке  скирды  вырисовались  силуэты  двух  мужчин.  Они
энергично "готовили" скирду, то  есть  срывали  с  нее  соломенную  крышу,
прежде чем  сбрасывать  вниз  снопы.  Между  тем  Изз,  Тэсс  и  остальные
батрачки, облаченные  в  светло-коричневые  фартуки,  дрожали  от  холода:
фермер  Гроби  велел  им  прийти  пораньше,  чтобы  к  вечеру  обязательно
покончить  с  молотьбой.  Возле  самой  скирды  смутно  виднелось  красное
чудовище,  прислуживать  которому  пришли  женщины.  Это  было  деревянное
сооружение  с  ремнями  и  колесами,   молотилка,   которая   деспотически
испытывает выносливость мускулов и нервов.
   Поодаль темнел другой неясный предмет - черный, сдержанно  шипевший,  и
шипение это свидетельствовало  о  таившейся  в  нем  силе;  длинная  труба
поднималась к небу параллельно ясеню; от этого предмета исходило тепло,  и
даже в темноте  можно  было  угадать,  что  это  паровая  машина,  которой
предстоит быть источником движения этого маленького  мирка.  Подле  машины
стояла темная неподвижная  фигура,  высокая,  мрачная,  покрытая  сажей  и
словно погруженная в транс; у ног ее лежала куча углей; это  был  механик.
Судя по виду и цвету одежды, можно было принять его  за  выходца  из  ада,
который забрел сюда, в эту прозрачную и бездымную страну желтого  зерна  и
бесцветной земли, совершенно  ему  чуждую,  для  того,  чтобы  изумлять  и
приводить в смущение ее обитателей.
   И вел он  себя  соответствующе:  работал  вместе  с  земледельцами,  но
держался особняком. Он служил огню и дыму, а эти жители  полей  -  злакам,
погоде, морозу и  солнцу.  С  фермы  на  ферму,  из  графства  в  графство
путешествовал он со своей машиной,  ибо  в  этой  части  Уэссекса  паровая
машина до сих пор еще вела бродячую жизнь. Он говорил со странным северным
акцентом, был углублен  в  себя  и  не  спускал  глаз  со  своей  железной
спутницы, вряд ли замечая, что вокруг него происходит, и  нимало  этим  не
интересуясь. С местными жителями  он  общался  лишь  постольку,  поскольку
такое общение было необходимо, и словно по  воле  древнего  рока  скитался
здесь,  служа  своему  владыке  Плутону.   Длинный   ремень,   соединявший
передаточное колесо  его  машины  с  красной  молотилкой,  стоявшей  возле
скирды, был единственным звеном, связывающим его с земледелием.
   Пока  снимали  солому  со  скирды,  он  апатично  стоял  подле   своего
передвижного вместилища  энергии,  горячего  и  черного,  вокруг  которого
вибрировал утренний воздух.  В  подготовительной  работе  он  не  принимал
никакого участия. Угли были раскалены, пары разведены, и в любой момент он
мог привести  в  движение  длинный  ремень,  который  по  его  воле  будет
двигаться с невероятной быстротой. Все, что находилось  за  пределами  его
машины, будь то пшеница, солома или хаос, нисколько его  не  интересовало.
Если праздные зрители спрашивали его, кто он такой,  он  отвечал  коротко:
"Механик".
   Когда скирду "приготовили", было уже совсем светло. Мужчины заняли свои
места, женщины влезли наверх, и работа закипела. Фермер Гроби -  или,  как
называли его, "он" - явился заблаговременно,  и  по  его  приказанию  Тэсс
встала  на  площадку  машины,  рядом  с  батраком,  бросавшим  пшеницу   в
молотилку; в ее обязанности входило развязывать снопы, которые  передавала
ей со скирды Изз Хюэт. Затем батрак брал у нее сноп и  бросал  колосья  на
вращающийся барабан, который в одну секунду их обмолачивал.
   После  одной-двух  заминок,  порадовавших  сердца  тех,  кто  ненавидел
машины, работа пошла на лад и продолжалась без перерыва  до  завтрака.  На
полчаса молотилку приостановили, а когда снова  пустили  в  ход,  то  дело
нашлось и для остальных батраков - они возводили  скирду  соломы  рядом  с
уменьшавшейся  скирдой  пшеницы.  Полдничали  на  скорую  руку  там,   где
работали, а часа через два  настало  обеденное  время.  Неумолимые  колеса
продолжали  вращаться,  а  назойливый  гул  молотилки  словно   пронизывал
насквозь всех, кто находился неподалеку от вращающейся проволочной клетки.
   Старики, воздвигавшие соломенную  скирду,  толковали  о  тех  временах,
когда  хлеб  молотили  цепами  на  дубовом  полу  риги,  когда  даже   при
просеивании  зерна  применялся  только  ручной  труд,  когда  работа   шла
медленнее, но результаты  были  куда  лучше.  Те,  что  стояли  на  скирде
пшеницы, также могли немного поболтать, но работники, в их числе  и  Тэсс,
которые, обливаясь потом, обслуживали молотилку, не могли  облегчить  свой
труд и коротким разговором. Эта непрерывная работа жестоко измучила  Тэсс,
и она начала сожалеть, что вообще пришла на  ферму  Флинтком-Эш.  Женщины,
стоявшие на скирде пшеницы, и особенно Мэриэн, могли оторваться от работы,
чтобы глотнуть из фляжки элю или холодного чаю и переброситься  отдельными
фразами, вытирая потное лицо или  счищая  приставшую  к  платью  солому  и
шелуху. Но для Тэсс не было  ни  минуты  отдыха;  пока  вращался  барабан,
батрак, бросавший  в  него  пшеницу,  не  мог  прервать  работу,  и  Тэсс,
подававшая ему развязанные снопы, не могла передохнуть, если ее не сменяла
Мэриэн, временами уступавшая ей  свое  место  на  полчаса,  хотя  Гроби  и
ворчал, что она развязывает снопы слишком медленно.
   Из  соображений  скорее  всего  экономических  на  эту  работу   всегда
назначали женщину, и Гроби поставил  на  молотилку  Тэсс,  мотивируя  свой
выбор тем, что была она  не  только  сильной  и  выносливой,  но  и  снопы
развязывала быстрее, чем другие. Пожалуй, это было верно.  Гул  молотилки,
мешавший разговорам, переходил в рев, когда иссякало в ней зерно. Так  как
Тэсс и работник ни на секунду не могли  отвернуться  от  машины,  то  Тэсс
понятия не имела о том, что незадолго до обеда  на  поле  пришел  какой-то
человек и остановился  возле  второй  скирды,  следя  за  батраками,  и  в
особенности за Тэсс. Он был одет в модный суконный костюм и вертел в руках
изящную трость.
   - Кто это? - спросила Изз Хюэт у Мэриэн. Сначала она задала этот вопрос
Тэсс, но та не расслышала.
   - Должно быть, чей-нибудь дружок, - кратко ответила Мэриэн.
   - Ставлю гинею, что он бегает за Тэсс.
   - Нет, за ней последнее время волочился методистский  поп,  а  не  этот
франт.
   - Да это он самый и есть.
   - Проповедник? Ничуть не похож.
   - Он снял черный сюртук и белый галстук, сбрил бакенбарды, но  все-таки
это он.
   - Ей-богу? Ну, так я ей скажу, - заявила Мэриэн.
   - Не надо. Она скоро сама его заметит.
   - По-моему, не очень-то это хорошо - и проповедовать  и  волочиться  за
замужней женщиной, даже если ее муж уехал за океан и оставил ее вроде  как
бы вдовой.
   - Ну, у него ничего не выйдет, - сухо  отозвалась  Изз.  -  Ее  так  же
трудно сдвинуть с места, как увязшую в грязи телегу, - она только  о  муже
своем и думает. Ни ухаживание, ни проповеди, ни  даже  громы  небесные  не
смогут расшевелить женщину, именно когда ей больше всего нужно,  чтобы  ее
расшевелили.
   Настал обеденный час, и молотилку остановили. Тэсс покинула свой  пост;
от тряски машины ноги ее так дрожали, что она едва могла идти.
   - Следовало бы и тебе, по моему примеру, прикладываться к бутылочке,  -
сказала Мэриэн. - Тогда бы ты так не побледнела. Ей-богу, можно  подумать,
что из тебя душу вытрясли!
   Добродушная Мэриэн  решила,  что  при  виде  гостя  у  измученной  Тэсс
пропадет аппетит, и хотела увести  ее  к  лестнице,  чтобы  спуститься  на
другую сторону скирды,  но  в  это  время  джентльмен  выступил  вперед  и
поглядел на них.
   Тэсс тихонько вскрикнула: "Ох!" - и быстро сказала:
   - Я пообедаю здесь, на скирде.
   Нередко случалось им всем обедать таким образом; но сегодня дул  резкий
ветер, поэтому Мэриэн и другие батрачки спустились по лестнице со скирды и
расположились возле стога соломы.
   Этот  джентльмен  действительно  был  Алек  д'Эрбервилль,  еще  недавно
странствующий проповедник, но теперь и костюм  его  и  внешний  вид  резко
изменились. С первого взгляда было видно, что им  овладела  прежняя  жажда
наслаждений. И - насколько это позволяли протекшие с  тех  пор  три-четыре
года - он снова превратился в того развязного красавца щеголя, каким  Тэсс
впервые увидела своего поклонника и так называемого кузена. Решив остаться
на верхушке скирды, Тэсс уселась среди снопов, так что ее  было  не  видно
снизу, и принялась за обед. Вскоре она услышала, как кто-то взбирается  по
лестнице, и через секунду на верхушке скирды, которая превратилась  теперь
в продолговатую и ровную площадку, показался Алек.  Шагая  по  снопам,  он
подошел к Тэсс и молча уселся против нее.
   Тэсс  продолжала  доедать  свой  скромный  обед  -   толстую   лепешку,
принесенную из дому. Между тем остальные работники удобно расположились на
разбросанной у скирды соломе.
   - Как видите, я опять здесь, - сказал д'Эрбервилль.
   - Зачем вы меня мучаете! - воскликнула она, и казалось, все ее существо
дышало укоризной.
   - Я мучаю вас? Мне кажется, я могу спросить, зачем вы меня мучаете?
   - Но я вас не мучаю!
   - Да? Ошибаетесь! Вы меня преследуете. Сейчас вы посмотрели на  меня  с
горьким упреком - вот такими я вижу ваши глаза и днем и ночью! Тэсс, с тех
пор как вы рассказали мне о нашем ребенке, все мои чувства, стремившиеся к
небу, внезапно устремились к вам, словно шлюзы открылись и поток ринулся в
новое русло. Русло веры отныне высохло; и это сделали вы, вы!
   Она молча смотрела на него.
   - Как, неужели вы совсем отказались от проповедования?!  -  воскликнула
она.
   Хотя  она  в  известной  мере  и  восприняла  от   Энджела   скептицизм
современной мысли - во всяком случае настолько, чтобы  презирать  чересчур
бурное  проявление  религиозного  энтузиазма,  но   сейчас   она   немного
испугалась, как испугалась бы всякая женщина на ее месте.
   С деланной суровостью д'Эрбервилль ответил:
   - Окончательно. Я нарушил все обязательства с того  дня,  когда  должен
был произносить проповедь перед пьяницами на кэстербриджской ярмарке. Черт
его знает, что думают теперь обо мне братья!  Ха-ха!  Братья!  Несомненно,
они обо мне молятся, оплакивают мое отступничество. По-своему они неплохие
люди; но мне-то что? Мог ли я  по-прежнему  делать  то,  во  что  перестал
верить? Это было бы самым гнусным лицемерием! Среди них я  бы  играл  роль
Гименея или Александра, которых препроводили к сатане, чтобы они отучились
кощунствовать. О, как вы мне отомстили! Я  встретил  вас,  невинную,  -  и
обольстил. Через четыре года вы встречаете меня, ревностного  христианина,
- и производите на меня такое впечатление,  что,  быть  может,  меня  ждет
теперь вечная погибель. Нет, Тэсс, моя кузиночка,  как  я  вас  называл  в
былые времена, вед