стию, необыкновенною скромностию, редкою рассудительностию и главное
благодарностию. До сих пор, повидимому, Даша оправдывала все ее ожидания. "В
этой жизни не будет ошибок", - сказала Варвара Петровна, когда девочке  было
еще двенадцать лет, и так как она  имела  свойство  привязываться  упрямо  и
страстно  к  каждой  пленившей   ее   мечте,   к   каждому   своему   новому
предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас  же
и решила воспитывать Дашу  как  родную  дочь.  Она  немедленно  отложила  ей
капитал и пригласила в дом гувернантку, мисс Кригс, которая и прожила у  них
до шестнадцатилетнего возраста воспитанницы, но ей  вдруг,  почему-то,  было
отказано. Ходили учителя из гимназии, между  ними  один  настоящий  француз,
который и обучил Дашу по-французски. Этому тоже было отказано  вдруг,  точно
прогнали. Одна бедная,  заезжая  дама,  вдова  из  благородных,  обучала  на
фортепьяно.  Но  главным   педагогом   был   все-таки   Степан   Трофимович.
По-настоящему, он первый и открыл Дашу: он стал обучать тихого  ребенка  еще
тогда, когда Варвара Петровна о ней и не думала. Опять повторю:  удивительно
как к нему привязывались дети! Лизавета Николаевна Тушина училась у  него  с
восьми лет  до  одиннадцати  (разумеется,  Степан  Трофимович  учил  ее  без
вознаграждения и ни за что бы не взял его от Дроздовых). Но он сам  влюбился
в прелестного ребенка и рассказывал ей какие-то поэмы  об  устройстве  мира,
земли, об истории человечества. Лекции о первобытных народах и о первобытном
человеке были занимательнее арабских сказок. Лиза, которая  млела  за  этими
рассказами,  чрезвычайно  смешно  передразнивала   у   себя   дома   Степана
Трофимовича. Тот узнал про это и раз  подглядел  ее  врасплох.  Сконфуженная
Лиза бросилась к нему в объятия и  заплакала.  Степан  Трофимович  тоже,  от
восторга. Но Лиза скоро уехала, и осталась одна Даша.  Когда  к  Даше  стали
ходить  учителя,  то  Степан  Трофимович  оставил  с  нею  свои  занятия   и
мало-по-малу совсем перестал обращать  на  нее  внимание.  Так  продолжалось
долгое время. Раз, когда уже ей было семнадцать лет, он был вдруг поражен ее
миловидностию. Это случилось за столом у Варвары Петровны.  Он  заговорил  с
молодою девушкой, был  очень  доволен  ее  ответами  и  кончил  предложением
прочесть ей серьезный и обширный курс истории  русской  литературы.  Варвара
Петровна похвалила и поблагодарила его за прекрасную мысль, а  Даша  была  в
восторге. Степан  Трофимович  стал  особенно  приготовляться  к  лекциям,  и
наконец они наступили. Начали с древнейшего периода;  первая  лекция  прошла
увлекательно;  Варвара  Петровна  присутствовала.  Когда  Степан  Трофимович
кончил и уходя объявил ученице, что в  следующий  раз  приступит  к  разбору
Слова о полку Игореве, Варвара Петровна вдруг встала и объявила, что  лекций
больше не будет. Степан Трофимович покоробился, но смолчал, Даша  вспыхнула;
тем и кончилась однако  же  затея.  Произошло  это  ровно  за  три  года  до
теперешней неожиданной фантазии Варвары Петровны.
     Бедный Степан Трофимович сидел  один  и  ничего  не  предчувствовал.  В
грустном раздумьи давно уже поглядывал он в окно,  не  подойдет  ли  кто  из
знакомых. Но никто  не  хотел  подходить.  На  дворе  моросило,  становилось
холодно; надо было протопить печку;  он  вздохнул.  Вдруг  страшное  видение
предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный  час
к нему! И пешком! Он до того был поражен,  что  забыл  переменить  костюм  и
принял ее как был, в своей всегдашней, розовой ватной фуфайке.
     - Ма bonne amie!.. - слабо крикнул он ей навстречу.
     - Вы одни, я  рада:  терпеть  не  могу  ваших  друзей!  Как  вы  всегда
накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый
час! Ваше блаженство - беспорядок!  Ваше  наслаждение  -  сор!  Что  это  за
разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает  ваша  Настасья?
Отвори, матушка, окна, форточки, двери, все настежь. А мы в залу пойдемте; я
к вам за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
     - Сорят-с! - раздражительно-жалобным голоском пропищала Настасья.
     - А ты мети, пятнадцать раз в день мети!  Дрянная  у  вас  зала  (когда
вышли в залу). Затворите крепче двери, она станет  подслушивать.  Непременно
надо обои переменить. Я ведь вам присылала обойщика с образчиками, что же вы
не выбрали? Садитесь и слушайте. Садитесь же, наконец, прошу  вас.  Куда  же
вы? Куда же вы? Куда же вы!
     - Я... сейчас, - крикнул из другой комнаты Степан Трофимович, - вот я и
опять!
     - А, вы переменили костюм! - насмешливо оглядела она его.  (Он  накинул
сюртук сверх фуфайки.) Этак действительно будет более подходить...  к  нашей
речи. Садитесь же, наконец, прошу вас.
     Она объяснила ему все сразу, резко и убедительно. Намекнула и о  восьми
тысячах, которые были ему до зарезу нужны. Подробно рассказала  о  приданом.
Степан Трофимович таращил глаза и трепетал.  Слышал  все,  но  ясно  не  мог
сообразить. Хотел заговорить, но все обрывался голос. Знал только,  что  все
так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое,  а
он женатый человек безвозвратно.
     - Mais, ma bonne amie, в третий  раз  и  в  моих  летах...  и  с  таким
ребенком! - проговорил он наконец. - Mais c'est une enfant!
     - Ребенок, которому двадцать лет,  слава  богу!  Не  вертите  пожалуста
зрачками, прошу вас, вы не на театре. Вы очень умны и учены,  но  ничего  не
понимаете в жизни, за вами постоянно должна нянька ходить. Я умру, и  что  с
вами будет? А она будет вам хорошею нянькой; это девушка скромная,  твердая,
рассудительная; к тому же я сама буду тут, не сейчас же умру. Она домоседка,
она ангел кротости. Эта счастливая мысль  мне  еще  в  Швейцарии  приходила.
Понимаете ли вы, если я сама вам говорю, что она  ангел  кротости!  -  вдруг
яростно вскричала она. - У вас сор, она заведет чистоту, порядок, все  будет
как зеркало... Э, да неужто же вы мечтаете, что я еще кланяться вам должна с
таким сокровищем,  исчислять  все  выгоды,  сватать!  Да  вы  должны  бы  на
коленях... О, пустой, пустой, малодушный человек!
     - Но... я уже старик!
     - Что значат ваши  пятьдесят  три  года?  Пятьдесят  лет  не  конец,  а
половина жизни. Вы красивый мужчина, и сами это знаете. Вы знаете тоже,  как
она вас уважает. Умри я, что с нею будет?  А  за  вами  она  спокойна,  и  я
спокойна. У вас значение, имя, любящее сердце; вы получаете пенсион, который
я считаю своею обязанностию. Вы, может быть, спасете ее, спасете! Во  всяком
случае честь доставите. Вы сформируете ее  к  жизни,  разовьете  ее  сердце,
направите мысли. Нынче сколько погибают оттого, что дурно направлены  мысли!
К тому времени поспеет ваше сочинение, и вы разом о себе напомните.
     - Я именно, - пробормотал  он  уже  польщенный  ловкою  лестью  Варвары
Петровны, - я именно собираюсь теперь присесть за мои Рассказы из  испанской
истории...
     - Ну, вот видите, как раз и сошлось.
     - Но... она? Вы ей говорили?
     - О ней не беспокойтесь, да и нечего вам  любопытствовать.  Конечно  вы
должны ее  сами  просить,  умолять  сделать  вам  честь,  понимаете?  Но  не
беспокойтесь, я сама буду тут. К тому же вы ее любите...
     У Степана Трофимовича закружилась голова; стены пошли кругом. Тут  была
одна страшная идея, с которою он никак не мог сладить.
     - Excellente amie! - задрожал вдруг его голос, - я... я никогда не  мог
вообразить, что вы решитесь выдать меня... за другую... женщину!
     - Вы не девица, Степан Трофимович;  только  девиц  выдают,  а  вы  сами
женитесь, - ядовито прошипела Варвара Петровна.
     - Oui, j'ai pris un mot pour un autre. Mais... c'est йgal, -  уставился
он на нее с потерянным видом.
     - Вижу, что c'est йgal, - презрительно процедила она, - господи!  да  с
ним обморок! Настасья, Настасья! воды!
     Но до воды не дошло. Он очнулся. Варвара Петровна взяла свой зонтик.
     - Я вижу, что с вами теперь нечего говорить...
     - Oui, oui, je suis incapable.
     - Но к завтраму вы  отдохнете  и  обдумаете.  Сидите  дома..  если  что
случится, дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите,  и  читать  не  буду.
Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь,
что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было,. и  чтобы
copy не было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
     Разумеется, назавтра он согласился; да и не  мог  не  согласиться.  Тут
было одно особое обстоятельство...

VIII.

     Так "называемое у нас имение  Степана  Трофимовича  (душ  пятьдесят  по
старинному  счету,  и  смежное  со  Скворешниками)  было  вовсе  не  его,  а
принадлежало первой  его  супруге,  а  стало  быть  теперь  их  сыну,  Петру
Степановичу Верховенскому. Степан Трофимович только опекунствовал, а потому,
когда птенец оперился, действовал по  формальной  от  него  доверенности  на
управление имением. Сделка для молодого человека была выгодная: он получал с
отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при  новых
порядках не давало и пятисот (а может быть и  того  менее).  Бог  знает  как
установились подобные отношения. Впрочем, всю эту  тысячу  целиком  высылала
Варвара Петровна, а Степан Трофимович ни единым рублем в ней не  участвовал.
Напротив, весь доход с землицы оставлял у  себя  в  кармане,  и  кроме  того
разорил ее в конец, сдав ее в аренду какому-то промышленнику и, тихонько  от
Варвары Петровны, продав на сруб рощу,  то-есть  главную  ее  ценность.  Эту
рощицу он уже давно продавал урывками. Вся она стоила по крайней мере  тысяч
восемь, а он взял за нее только пять. Но он иногда слишком много  проигрывал
в клубе, а просить у Варвары Петровны боялся. Она скрежетала зубами,  когда,
наконец, обо всем узнала. И вдруг теперь  сынок  извещал,  что  приедет  сам
продать свои владения во что бы ни  стало,  а  отцу  поручал  неотлагательно
позаботиться о продаже. Ясное  дело,  что  при  благородстве  и  бескорыстии
Степана Трофимовича ему стало совестно пред се cher enfant  (которого  он  в
последний раз видел целых девять лет тому назад, в  Петербурге,  студентом).
Первоначально все имение могло стоить  тысяч  тринадцать  или  четырнадцать,
теперь вряд ли кто бы дал за него и пять. Без  сомнения,  Степан  Трофимович
имел полное  право,  по  смыслу  формальной  доверенности,  продать  лес  и,
поставив в счет тысячерублевый  невозможный  ежегодный  доход,  столько  лет
высылавшийся  аккуратно,  сильно  оградить  себя  при  расчете.  Но   Степан
Трофимович был благороден, со стремлениями высшими. В голове  его  мелькнула
одна удивительно красивая мысль: когда  приедет  Петруша,  вдруг  благородно
выложить на стол самый высший maximum цены, то-есть даже  пятнадцать  тысяч,
без малейшего намека на высылавшиеся до сих пор суммы, и  крепко-крепко,  со
слезами, прижать к груди се cher fils, чем и покончить все счеты.  Отдаленно
и осторожно начал он развертывать эту картинку пред Варварой  Петровной.  Он
намекал, что это  даже  придаст  какой-то  особый,  благородный  оттенок  их
дружеской связи... их "идее".  Это  выставило  бы  в  таком  бескорыстном  и
великодушном виде прежних отцов и вообще прежних людей, сравнительно с новою
легкомысленною и социальною молодежью. Много  еще  он  говорил,  но  Варвара
Петровна все отмалчивалась. Наконец сухо объявила ему, что  согласна  купить
их землю и даст за нее maximum цены, то-есть тысяч шесть, семь (и за  четыре
можно было купить). Об остальных же восьми тысячах, улетевших  с  рощей,  не
сказала ни слова.
     Это случилось за месяц до сватовства. Степан Трофимович был  поражен  и
начал задумываться. Прежде еще могла  быть  надежда,  что  сынок  пожалуй  и
совсем не приедет, - то-есть надежда, судя со стороны, по мнению кого-нибудь
постороннего. Степан же Трофимович, как отец, с негодованием отверг бы самую
мысль о подобной надежде. Как бы там ни  было,  но  до  сих  пор  о  Петруше
доходили  к  нам  все  такие  странные  слухи.  Сначала,   кончив   курс   в
университете, лет шесть тому назад, он слонялся в Петербурге без дела. Вдруг
получилось  у  нас  известие,  что  он  участвовал  в  составлении  какой-то
подметной прокламации и притянут к делу. Потом, что  он  очутился  вдруг  за
границей, в Швейцарии, в Женеве, - бежал, чего доброго.
     - Удивительно мне это, -  проповедывал  нам  тогда  Степан  Трофимович,
сильно сконфузившийся,  -  Петруша  c'est  une  si  pauvre  tкte!  Он  добр,
благороден, очень чувствителен, и я так тогда,  в  Петербурге,  порадовался,
сравнив его с современною молодежью, но c'est un pauvre sire tout de mкme...
И знаете, все от той же недосиженности,  сентиментальности!  Их  пленяет  не
реализм,  а  чувствительная,  идеальная  сторона  социализма,  так  сказать,
религиозный оттенок его, поэзия его... с чужого голоса, разумеется. И однако
мне-то, мне каково! У меня здесь столько врагов,  там  еще  более,  припишут
влиянию отца... Боже! Петруша двигателем! В какие времена мы живем!
     Петруша выслал, впрочем, очень скоро свой точный  адрес  из  Швейцарии,
для обычной ему высылки денег: стало быть, не совсем же  был  эмигрантом.  И
вот теперь, пробыв за границей года четыре, вдруг появляется опять  в  своем
отечестве и извещает о скором своем  прибытии:  стало  быть,  ни  в  чем  не
обвинен. Мало  того,  даже  как  будто  кто-то  принимал  в  нем  участие  и
покровительствовал ему. Он писал теперь  с  юга  России,  где  находился  по
чьему-то частному, но важному поручению и об чем-то там  хлопотал.  Все  это
было прекрасно, но однако где же взять остальные  семь-восемь  тысяч,  чтобы
составить приличный maximum цены за имение? А что  если  подымется  крик,  и
вместо величественной картины дойдет до процесса?  Что-то  говорило  Степану
Трофимовичу, что чувствительный Петруша не отступится  от  своих  интересов.
"Почему это, я заметил", шепнул мне раз тогда Степан Трофимович, "почему это
все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и такие  неимоверные
скряги,  приобретатели,  собственники,  и  даже  так,  что  чем  больше   он
социалист, чем дальше  пошел,  тем  сильнее  и  собственник...  почему  это?
Неужели тоже от сентиментальности?"  Я  не  знаю,  есть  ли  правда  в  этом
замечании Степана Трофимовича; я знаю только,  что  Петруша  имел  некоторые
сведения о продаже рощи и о прочем, а Степан Трофимович знал, что тот  имеет
эти сведения. Мне случалось тоже читать и Петрушины письма к отцу; писал  он
по крайности редко, раз  в  год  и  еще  реже.  Только  в  последнее  время,
уведомляя о близком своем приезде, прислал два письма, почти одно за другим.
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений,
и так как отец с сыном еще с самого Петербурга были по-модному, на ты, то  и
письма Петруши  решительно  имели  вид  тех  старинных  предписаний  прежних
помещиков из столиц их дворовым людям, поставленным  ими  в  управляющие  их
имений. И вдруг теперь эти  восемь  тысяч,  разрешающие  дело,  вылетают  из
предложения Варвары Петровны, и при этом она дает  ясно  почувствовать,  что
они ниоткуда более  и  не  могут  вылететь.  Разумеется,  Степан  Трофимович
согласился.
     Он тотчас же по ее уходе прислал за мной, а от всех других  заперся  на
весь день.  Конечно  поплакал,  много  и  хорошо  говорил,  много  и  сильно
сбивался, сказал случайно каламбур и остался им доволен, потом  была  легкая
холерина, - одним словом, все произошло в порядке.  После  чего  он  вытащил
портрет своей, уже двадцать лет тому назад скончавшейся немочки,  и  жалобно
начал взывать: "Простишь ли ты меня?" Вообще он был как-то сбит с  толку.  С
горя мы немножко и выпили. Впрочем,  он  скоро  и  сладко  заснул.  На  утро
мастерски повязал себе галстук, тщательно оделся и часто подходил смотреться
в зеркало. Платок спрыснул духами впрочем, лишь чуть-чуть, и только  завидел
Варвару Петровну в окно, поскорей взял другой платок, а  надушенный  спрятал
под подушку.
     - И прекрасно! - похвалила Варвара Петровна, выслушав его  согласие.  -
Во-первых, благородная решимость, а во-вторых,  вы  вняли  голосу  рассудка,
которому вы так редко внимаете в  ваших  частных  делах.  Спешить,  впрочем,
нечего, - прибавила она, разглядывая узел его белого  галстука,  -  покамест
молчите, и я буду молчать. Скоро день вашего рождения; я буду у вас вместе с
нею. Сделайте вечерний чай и пожалуста без вина и  без  закусок;  впрочем  я
сама все устрою. Пригласите ваших  друзей,  -  впрочем  мы  "вместе  сделаем
выбор. Накануне вы с нею переговорите, если надо будет; а на вашем вечере мы
не то что объявим,  или  там  сговор  какой-нибудь  сделаем,  а  только  так
намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности. А  там  недели  через
две и свадьба, по возможности без всякого шума... Даже обоим вам можно бы  и
уехать на время, тотчас из-под венца, хоть в Москву например. Я тоже,  может
быть, с вами поеду... А главное до тех пор молчите.
     Степан Трофимович был удивлен. Он заикнулся было, что невозможно же ему
так, что надо же переговорить с невестой, но Варвара Петровна раздражительно
на него накинулась:
     - Это зачем? Во-первых, ничего еще может быть и не будет...
     - Как не будет! - пробормотал жених, совсем уже ошеломленный.
     - Так. Я еще посмотрю... А впрочем все так будет, как я сказала,  и  не
беспокойтесь, я сама ее приготовлю. Вам совсем не за чем. Все  нужное  будет
сказано и сделано, а вам туда не за чем. Для чего? Для какой роли? И сами не
ходите и писем не пишите. И ни  слуху  ни  духу,  прошу  вас.  Я  тоже  буду
молчать.
     Она решительно  не  хотела  объясняться  и  ушла  видимо  расстроенная.
Кажется, чрезмерная готовность Степана  Трофимовича  поразила  ее.  Увы,  он
решительно не понимал своего положения, и вопрос еще не представился  ему  с
некоторых других точек зрения. Напротив явился какой-то  новый  тон,  что-то
победоносное и легкомысленное. Он куражился:
     - Это мне нравится!-восклицал он, останавливаясь предо мной  и  разводя
руками, - вы слышали? Она  хочет  довести  до  того,  чтоб  я,  наконец,  не
захотел. Ведь я тоже могу терпение потерять  и...  не  захотеть!  "Сидите  и
нечего вам туда ходить", но почему я, наконец, непременно  должен  жениться?
Потому только, что у ней явилась смешная фантазия? Но я человек серьезный, и
могу не захотеть подчиняться праздным фантазиям взбалмошной женщины! У  меня
есть обязанности к моему сыну и... и к самому себе! Я жертву приношупонимает
ли она это? Я, может быть, потому согласился, что мне наскучила жизнь и  мне
все равно. Но она может меня раздражить, и тогда мне будет уже не все равно;
я обижусь и откажусь. Et enfin, le  ridicule...  Что  скажут  в  клубе?  Что
скажет... Липутин? "Может, ничего еще и не будет"  -  каково!  Но  ведь  это
верх! Это уж... это что же такое? - Je suis  un  forзat,  un  Badinguet,  un
припертый к стене человек!..
     И  в  то  же   время   какое-то   капризное   самодовольствие,   что-то
легкомысленно-игривое проглядывало среди  всех  этих  жалобных  восклицаний.
Вечером мы опять выпили.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Чужие грехи.

I.

     Прошло с неделю, и дело начало несколько раздвигаться.
     Замечу вскользь, что в эту несчастную неделю я  вынес  много  тоски,  -
оставаясь  почти  безотлучно  подле  бедного  сосватанного  друга  моего,  в
качестве ближайшего его конфидента. Тяготил его, главное, стыд,  хотя  мы  в
эту неделю никого не видали и все сидели одни; но он стыдился даже и меня, и
до того, что чем более сам открывал мне, тем более и досадовал  на  меня  за
это. По мнительности же подозревал, что все уже всем известно, всему городу,
и не только в клубе, но даже в своем кружке боялся показаться.  Даже  гулять
выходил, для необходимого  моциону,  только  в  полные  сумерки,  когда  уже
совершенно темнело.
     Прошла