е политики - был осуществлен.  Проходя  до
своих мест, пред самою эстрадой, оба Лембке  раскланивались  и  отвечали  на
поклоны. Они тотчас же были окружены. Предводительша встала им  навстречу...
Но тут случилось одно скверное недоразумение: оркестр ни с того  ни  с  сего
грянул туш, - не какой-нибудь марш, а просто столовый туш, как у нас в клубе
за столом, когда на официальном обеде пьют  чье-нибудь  здоровье.  Я  теперь
знаю, что об этом постарался Лямшин в своем качестве распорядителя, будто бы
в честь входящих "Лембок". Конечно  он  мог  всегда  отговориться  тем,  что
сделал по глупости или по чрезмерной ревности... Увы, я еще не  знал  тогда,
что  они  об  отговорках  уже  не  заботились  и  с  сегодняшним  днем   все
заканчивали. Но тушем не кончилось: вместе с досадным недоумением и улыбками
публики вдруг в конце залы и на хорах раздалось ура, тоже  как  бы  в  честь
Лембке. Голосов было немного,  но,  признаюсь,  они  продолжались  некоторое
время. Юлия Михайловна вспыхнула, глаза ее засверкали. Лембке остановился  у
своего места и, обернувшись в  сторону  кричавших,  величественно  и  строго
оглядывал залу... Его поскорее посадили. Я опять со страхом приметил на  его
лице ту опасную улыбку, с которою он стоял вчера  поутру  в  гостиной  своей
супруги и смотрел на Степана Трофимовича, прежде чем  к  нему  подошел.  Мне
показалось, что и теперь в его лице какое-то зловещее выражение и, что  хуже
всего, несколько комическое, - выражение  существа,  приносящего  так-и-быть
себя в жертву, чтобы только  угодить  высшим  целям  своей  супруги...  Юлия
Михайловна наскоро поманила  меня  к  себе  и  пошептала,  чтоб  я  бежал  к
Кармазинову и умолял его начинать. И вот только  что  я  успел  повернуться,
произошла другая мерзость, но только гораздо сквернее первой. На эстраде, на
пустой эстраде, куда до сей минуты обращались все взоры и все ожидания и где
только и видели небольшой стол, пред ним стул, а на  столе  стакан  воды  на
серебряном подносике, -  на  пустой  эстраде  вдруг  мелькнула  колоссальная
фигура капитана Лебядкина во фраке и в белом галстуке. Я  так  был  поражен,
что не поверил глазам своим. Капитан, казалось, сконфузился и приостановился
в углублении эстрады. Вдруг  в  публике  послышался  крик:  "Лебядкин!  ты?"
Глупая красная рожа капитана (он  был  совершенно  пьян)  при,  этом  оклике
раздвинулась широкою тупою улыбкой. Он поднял руку, потер  ею  лоб,  тряхнул
своею мохнатою головой и, как будто решившись на все, шагнул два шага вперед
и - вдруг фыркнул смехом, не громким, но заливчатым, длинным, счастливым, от
которого заколыхалась вся его дебелая масса и  съежились  глазки.  При  этом
виде чуть не половина публики засмеялась, двадцать  человек  зааплодировали.
Публика серьезная мрачно переглядывалась; все однако продолжалось  не  более
полуминуты. На эстраду вдруг  взбежали  Липутин  с  своим  распорядительским
бантом и двое слуг; они осторожно подхватили капитана под  руки,  а  Липутин
что-то пошептал ему. Капитан нахмурился,  пробормотал:  "А  ну,  коли  так",
махнул  рукой,  повернул  к  публике  свою  огромную  спину  и   скрылся   с
провожатыми. Но мгновение спустя, Липутин опять вскочил на эстраду. На губах
его была самая сладчайшая из всегдашних его улыбок, обыкновенно напоминающих
уксус с сахаром, а в руках  листок  почтовой  бумаги.  Мелкими,  но  частыми
шагами подошел он к переднему краю эстрады.
     - Господа,  -  обратился  он  к  публике,  -  по  недосмотру  произошло
комическое недоразумение, которое и устранено; но я с надеждою взял на  себя
поручение и глубокую, самую почтительную просьбу одного из  местных  здешних
наших стихотворцев... Проникнутый гуманною и высокою  целью...  несмотря  на
свой вид... тою самою целью, которая соединила  нас  всех...  отереть  слезы
бедных образованных девушек нашей губернии... Этот господин, то-есть я  хочу
сказать, этот здешний поэт... при желании сохранить инкогнито... очень желал
бы видеть свое стихотворение прочитанным пред  началом  бала...  то-есть,  я
хотел сказать, чтения. Хотя это стихотворение не в программе и не  входит...
потому что полчаса как доставлено... но нам  (кому  нам?  Я  слово  в  слово
привожу эту отрывистую и сбивчивую речь) показалось,  что  по  замечательной
наивности   чувства,   соединенного   с   замечательною   тоже   веселостью,
стихотворение могло бы быть прочитано, то-есть не как нечто серьезное, а как
нечто подходящее к торжеству... Одним  словом,  к  идее...  Тем  более,  что
несколько строк... и хотел просить разрешения благосклоннейшей публики.
     - Читайте! - рявкнул голос в конце залы.
     - Так читать-с?
     - Читайте, читайте! - раздалось много голосов.
     - Я прочту-с, с позволения публики, - покривился опять  Липутин  все  с
тою же сахарною  улыбкой.  Он  все-таки  как  бы  не  решался,  и  мне  даже
показалось, что он в волнении. При всей дерзости этих людей все-таки  иногда
они спотыкаются. Впрочем семинарист не  споткнулся  бы,  а  Липутин  все  же
принадлежал к обществу прежнему.
     - Я предупреждаю, то-есть имею честь предупредить, что это все-таки  не
то чтоб ода, как писались прежде  на  праздники,  а  это  почти  так-сказать
шутка, но при  несомненном  чувстве,  соединенном  с  игривою  веселостью  и
так-сказать при самореальнейшей правде.
     - Читай, читай!
     Он развернул бумажку. Разумеется, его никто не успел остановить. К тому
же,  он  являлся  с  своим  распорядительским  бантом.  Звонким  голосом  он
продекламировал:
     - Отечественной гувернантке здешних мест от поэта с праздника.
     Здравствуй, здравствуй, гувернантка!
     Веселись и торжествуй.
     Ретроградка иль Жорж-Зандка, Все равно теперь ликуй!
     - Да это Лебядкина! Лебядкина и есть! - отозвалось  несколько  голосов.
Раздался смех и даже аплодисмент, хотя и немногочисленный.
     Учишь ты детей сопливых По-французски  букварю  И  подмигивать  готова,
Чтобы взял, хоть понмарю!
     - Ура! ура!
     Но в наш век реформ великих  Не  возьмет  и  пономарь;  Надо,  барышня,
"толиких", Или снова за букварь.
     - Именно, именно, вот это реализм, без "толиких" ни шагу!
     Но теперь, когда, пируя, Мы собрали капитал, И приданое,  танцуя,  Шлем
тебе из этих зал, -

     Ретроградка иль Жорж-Зандка,
     Все равно, теперь ликуй!
     Ты с приданым гувернантка,
     Плюй на все и торжествуй!

     Признаюсь, я не верил ушам своим. Тут была такая  явная  наглость,  что
возможности не было извинить Липутина даже глупостью. А Липутин уж  как  был
не глуп.  Намерение  было  ясное,  для  меня  по  крайней  мере:  как  будто
торопились беспорядком.  Некоторые  стихи  этого  идиотского  стихотворения,
например самый последний, были такого рода, что никакая глупость не могла бы
его допустить. Липутин, кажется, и сам почувствовал, что слишком много  взял
на себя: совершив свой подвиг, он так опешил от  собственной  дерзости,  что
даже не уходил с эстрады и стоял, как будто желая что-то еще  прибавить.  Он
верно предполагал, что выйдет  как-нибудь  в  другом  роде;  но  даже  кучка
безобразников, аплодировавшая во время выходки, вдруг замолкла, тоже как  бы
опешившая. Глупее всего, что многие из них приняли всю выходку  патетически,
т.-е. вовсе не за  пасквиль,  а  действительно  за  реальную  правду  насчет
гувернантки, за  стишки  с  направлением.  Но  излишняя  развязность  стихов
поразила наконец и их. Что же до всей публики, то вся зала  не  только  была
скандализована, но видимо обиделась. Я не ошибаюсь,  передавая  впечатление.
Юлия Михайловна говорила потом, что еще мгновение, и она бы упала в обморок.
Один из самых наипочтеннейших старичков поднял свою старушку и оба вышли  из
залы под провожавшими их тревожными взглядами публики. Кто знает, может быть
пример увлек бы и еще некоторых, если бы в ту минуту не  явился  на  эстраду
сам Кармазинов, во фраке и в белом  галстуке  и  с  тетрадью  в  руке.  Юлия
Михайловна обратила на него восторженный взгляд, как на избавителя...  Но  я
уже был за кулисами; мне надо было Липутина.
     - Это вы нарочно! - проговорил я, хватая его в негодовании за руку.
     - Я ей богу никак не думал, - скорчился он тотчас же, начиная  лгать  и
прикидываться несчастным; - стишки только что сейчас принесли, я и  подумал,
что как веселая шутка...
     - Вовсе вы этого не подумали. Неужто вы находите  эту  бездарную  дрянь
веселою шуткой?
     - Да-с, нахожу-с.
     - Вы просто лжете, и вовсе вам не сейчас принесли. Вы сами это сочинили
с Лебядкиным вместе, может быть  еще  вчера  для  скандалу.  Последний  стих
непременно ваш, про пономаря тоже. Почему он вышел во фраке? Значит, вы  его
и читать готовили, если б он не напился пьян?
     Липутин холодно и язвительно посмотрел на меня.
     - Вам-то что за дело? - спросил он вдруг с странным спокойствием.
     - Как что? Вы тоже носите этот бант... Где Петр Степанович?
     - Не знаю; здесь где-нибудь; а что?
     - А то, что я теперь вижу насквозь.  Это  просто  заговор  против  Юлии
Михайловны, чтоб оскандалить день...
     Липутин опять искоса посмотрел на меня:
     - Да вам-то что? - ухмыльнулся он, пожал плечами и отошел в сторону.
     Меня как бы обдало.  Все  мои  подозрения  оправдывались.  А  я-то  еще
надеялся, что ошибаюсь! Что мне было делать? Я было думал посоветоваться  со
Степаном Трофимовичем, но тот стоял пред зеркалом, примеривал разные  улыбки
и беспрерывно справлялся с бумажкой, на которой у него были сделаны отметки.
Ему сейчас после Кармазинова следовало выходить, и разговаривать со мною  он
уже был не в состоянии. Бежать к Юлии Михайловне? Но к той  было  рано:  той
надо  было  гораздо  покрепче  урок,  чтоб  исцелить  ее  от   убеждения   в
"окруженности" и во всеобщей к ней "фанатической преданности". Она бы мне не
поверила и сочла духовидцем. Да и чем она могла помочь? "Э,  подумал  я,  да
ведь и в самом деле мне-то что за дело,  сниму  бант  и  уйду  домой,  когда
начнется". Я так и произнес "когда начнется", я это помню.
     Но надо было идти слушать Кармазинова. Оглянувшись в последний  раз  за
кулисами, я заметил, что тут шныряет-таки  довольно  постороннего  народа  и
даже  женщин,  выходят  и  уходят.  Эти  "за  кулисы"  было  довольно  узкое
пространство, отгороженное от публики наглухо занавесью и сообщавшееся сзади
через корридор с другими комнатами. Тут наши читавшие ожидали своей очереди.
Но меня особенно поразил в это мгновение следующий после Степана Трофимовича
лектор. Это был тоже какой-то в роде  профессора  (я  и  теперь  не  знаю  в
точности кто он такой), удалившийся добровольно из какого-то заведения после
какой-то студенческой истории и заехавший зачем-то в наш город всего  только
несколько дней назад. Его тоже рекомендовали Юлии Михайловне, и она  приняла
его с благоговением. Я знаю теперь, что он был у ней всего только  на  одном
вечере до чтения, весь тот вечер промолчал, двусмысленно улыбался  шуткам  и
тону компании, окружавшей Юлию Михайловну, и на  всех  произвел  впечатление
неприятное надменным и в то же время до пугливости  обидчивым  своим  видом.
Это сама Юлия Михайловна его завербовала читать. Теперь он ходил из  угла  в
угол и тоже, как и Степан Трофимович, шептал про себя, но смотрел в землю, а
не в зеркало. Улыбок не примерял, хотя часто и плотоядно улыбался. Ясно, что
и с ним тоже нельзя было говорить. Ростом он был мал,  лет  сорока  на  вид,
лысый и плешивый, с седоватою бородкой, одет прилично. Но  всего  интереснее
было, что он с каждым поворотом подымал вверх свой правый кулак, мотал им  в
воздухе над головою и вдруг опускал его вниз,  как  будто  разбивая  в  прах
какого-то сопротивника. Этот фокус проделывал он поминутно. Мне стало жутко.
Поскорее побежал я слушать Кармазинова.

III.

     В зале опять носилось что-то неладное. Объявляю заранее: я  преклоняюсь
пред величием гения; но к чему же эти  господа  наши  гении  в  конце  своих
славных лет поступают иногда совершенно как маленькие мальчики? Ну что же  в
том, что он Кармазинов и вышел с осанкою  пятерых  камергеров?  Разве  можно
продержать на одной статье такую публику как наша целый час? Вообще я сделал
замечание, что будь разгений, но  в  публичном  легком  литературном  чтении
нельзя занимать собою публику более  двадцати  минут  безнаказанно.  Правда,
выход великого гения встречен  был  до  крайности  почтительно.  Даже  самые
строгие старички изъявили одобрение и любопытство, а дамы так даже некоторый
восторг. Аплодисмент однако был коротенький, и как-то недружный,  сбившийся.
Зато в задних рядах ни единой  выходки,  до  самого  того  мгновения,  когда
господин Кармазинов заговорил, да и  тут  почти  ничего  не  вышло  особенно
дурного, а так как будто недоразумение. Я уже прежде упоминал,  что  у  него
был слишком  крикливый  голос,  несколько  даже  женственный  и  при  том  с
настоящим благородным дворянским присюсюкиванием. Только  лишь  произнес  он
несколько слов, вдруг кто-то громко позволил  себе  засмеяться,  -  вероятно
какой-нибудь неопытный дурачок, не видавший еще ничего светского и  при  том
при врожденной смешливости. Но демонстрации не было ни  малейшей;  напротив,
дураку же и зашикали, и он уничтожился. Но вот господин Кармазинов, жеманясь
и тонируя, объявляет, что он "сначала ни за что не соглашался читать" (очень
надо было  объявлять!).  "Есть,  дескать,  такие  строки,  которые  до  того
выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так  что  этакую  святыню  никак
нельзя нести в публику" (ну так зачем же понес?); "но так как его  упросили,
то он и понес, и так как сверх того он кладет перо навеки и  поклялся  более
ни за что не писать, то уж так и быть написал эту последнюю вещь; и так  как
он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть
прочтет эту последнюю статью публике" и т. д. и т. д. все в этом роде.
     Но все бы это ничего,  и  кто  не  знает  авторских  предисловий?  Хотя
замечу, при малой  образованности  нашей  публики  и  при  раздражительности
задних рядов, это все могло повлиять. Ну  не  лучше  ли  было  бы  прочитать
маленькую повесть, крошечный рассказик в том роде, как он прежде писывал,  -
то-есть хоть обточенно и жеманно, но иногда с остроумием? Этим было  бы  все
спасено. Нет-с, не тут-то было! Началась рацея!  Боже,  чего  тут  не  было!
Положительно  скажу,  что  даже  столичная  публика  доведена  была  бы   до
столбняка, не только наша. Представьте себе почти два печатных  листа  самой
жеманной и бесполезной болтовни; этот господин  вдобавок  читал  еще  как-то
свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с  обидой  для
нашей публики. Тема... Но кто ее мог разобрать, эту тему? Это  был  какой-то
отчет о каких-то впечатлениях, о каких-то воспоминаниях. Но чего? Но об чем?
- Как ни хмурились наши губернские лбы  целую  половину  чтения,  ничего  не
могли одолеть, так что вторую половину прослушали лишь из учтивости. Правда,
много говорилось о любви, о любви гения к какой-то особе, но признаюсь,  это
вышло  несколько  неловко.  К  небольшой  толстенькой  фигурке   гениального
писателя как-то не шло бы  рассказывать,  на  мой  взгляд,  о  своем  первом
поцелуе... И, что опять-таки обидно, эти поцелуи происходили как-то  не  так
как у всего человечества. Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок
или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При
этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого конечно  никто
никогда не примечал из смертных, т.-е. и все видели, но не умели  приметить,
а "вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую  обыкновенную
вещь". Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь
оранжевого цвета. Сидят они где-то в Германии. Вдруг они  видят  Помпея  или
Кассия накануне сражения,  и  обоих  пронизывает  холод  восторга.  Какая-то
русалка запищала в кустах. Глюк  заиграл  в  тростнике  на  скрипке.  Пиеса,
которую он играл, названа en toutes lettres, но никому неизвестна,  так  что
об ней надо справляться в музыкальном словаре. Меж тем заклубился туман, так
заклубился, так заклубился, что более похож был на миллион подушек,  чем  на
туман. И вдруг все исчезает, и великий гений переправляется зимой в оттепель
через Волгу. Две с половиною страницы  переправы,  но  все-таки  попадает  в
прорубь. Гений тонет, - вы думаете, утонул? И не думал; это  все  для  того,
что когда он уже  совсем  утопал  и  захлебывался,  то  пред  ним  мелькнула
льдинка,  крошечная  льдинка  с  горошинку,  но  чистая  и  прозрачная  "как
замороженная слеза", и в этой льдинке отразилась Германия или лучше сказать,
небо Германии, и радужною игрой  своею  отражение  напомнило  ему  ту  самую
слезу, которая, "помнишь, скатилась из  глаз  твоих,  когда  мы  сидели  под
изумрудным деревом, и ты  воскликнула  радостно:  "Нет  преступления!"  "Да,
сказал я сквозь слезы, но коли так, то ведь нет и праведников". Мы  зарыдали
и расстались навеки". - Она куда-то на берег моря, он в какие-то  пещеры;  и
вот он спускается, спускается, три года спускается в  Москве  под  Сухаревою
башней, и вдруг в самых недрах земли  в  пещере  находит  лампадку,  а  пред
лампадкой  схимника.  Схимник  молится.   Гений   приникает   к   крошечному
решетчатому оконцу, и вдруг слышит вздох. Вы думаете, это схимник  вздохнул?
Очень ему надо вашего схимника! Нет-с, просто-за-просто этот вздох  напомнил
ему ее первый вздох, тридцать семь лет назад, когда, "помнишь,  в  Германии,
мы сидели под агатовым деревом, и ты сказала мне: "К  чему  любить?  Смотри,
кругом растет вохра, и я люблю, но перестанет расти вохра,  и  я  разлюблю".
Тут опять заклубился туман, явился Гофман, просвистала из Шопена русалка,  и
вдруг из тумана, в лавровом венке, над кровлями  Рима  появился  Анк-Марций.
Озноб восторга охватил наши спины, и мы расстались навеки" и т. д. и  т.  д.
Одним словом, я, может, и не так  передаю  и  передать  не  умею,  но  смысл
болтовни был именно в этом роде. И наконец что за позорная страсть  у  наших
великих умов к каламбурам в  высшем  смысле!  Великий  европейский  философ,
великий ученый, изобретатель, труженик, мученик, - все  эти  труждающиеся  и
обремененные, для нашего русского великого гения решительно в роде поваров у
него на кухне. Он барин, а они являются к нему с колпаками в  руках  и  ждут
приказаний. Правда, он надменно усмехается  и  над  Россией,  и  ничего  нет
приятнее ему, как  объявить  банкротство  России  во  всех  отношениях  пред
великими умами Европы, но что касается его самого, - нет-с, он уже над этими
великими умами Европы возвысился; все они лишь материал для его  каламбуров.
Он берет чужую идею, приплетает к ней ее антитез,  и  каламбур  готов.  Есть
преступление,  нет  преступления;  правды  нет,  праведников  нет;   атеизм,
дарвинизм, московские колокола... Но увы,  он  уже  не  верит  в  московские
колокола; Рим, лавры... но он даже не верит в лавры... Тут казенный припадок
Байроновской тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из Печорина, -  и  пошла  и
пошла, засвистала машина... "А впрочем  похвалите,  похвалите,  я  ведь  это
ужасно люблю, я ведь это только так говорю, что кладу перо; подождите, я еще
вам триста раз надоем, читать  устанете..."  Разумеется,  кончилось  не  так
ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно  уже  началось  шарканье,
сморканье, кашель и  все  то,  что  бывает,  когда  на  литературном  чтении
литератор, кто бы он  ни  был,  держит  публику  более  двадцати  минут.  Но
гениальный писатель  ничего  этого  не  замечал.  Он  продолжал  сюсюкать  и
мямлить, знать не зная публики, так что все стали  приходить  в  недоумение.
Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос:
     - Господи, какой вздор!
     Это выскочило невольно и, я уверен, безо  всякой  демонстрации.  Просто
устал человек. Но господин Кармазинов при