принести ей пользу. Ни за  что  не  пропустила  бы  она,  например,  крестин
повитого ею младенца, при чем являлась в зеленом шелковом платье со шлейфом,
а шиньйон расчесывала в локоны и в букли, тогда как во всякое  другое  время
доходила до самоуслаждения в своем неряшестве. И хотя  во  время  совершения
таинства сохраняла всегда "самый наглый вид", так что конфузила  причет,  но
по совершении  обряда  шампанское  непременно  выносила  сама  (для  того  и
являлась, и рядилась), и попробовали бы вы, взяв бокал, не положить  ей  "на
кашу".
     Собравшиеся на этот раз к Виргинскому гости (почти все  мужчины)  имели
какой-то случайный и экстренный вид. Не была ни закуски,  ни  карт.  Посреди
большой  гостиной  комнаты,  оклеенной  отменно  старыми  голубыми   обоями,
сдвинуты были два  стола  и  покрыты  большою  скатертью,  несовсем  впрочем
чистою, а на них кипели два самовара.  Огромный  поднос  с  двадцатью  пятью
стаканами и корзина с обыкновенным французским белым хлебом,  изрезанным  на
множество ломтей, в роде как в благородных мужских и женских  пансионах  для
воспитанников, занимали конец  стола.  Чай  разливала  тридцатилетняя  дева,
сестра хозяйки, безбровая и белобрысая, существо молчаливое и  ядовитое,  но
разделявшая новые взгляды, и которой ужасно боялся сам Виргинский в домашнем
быту. Всех дам в комнате было три: сама хозяйка,  безбровая  ее  сестрица  и
родная сестра Виргинского, девица Виргинская, как раз только что прикатившая
из Петербурга. Арина  Прохоровна,  видная  дама  лет  двадцати  семи,  собою
недурная,  несколько  растрепанная,   в   шерстяном   непраздничном   платье
зеленоватого оттенка, сидела, обводя смелыми очами гостей  и  как  бы  спеша
проговорить  своим  взглядом:  "видите,  как  я  совсем  ничего  не  боюсь".
Прибывшая девица Виргинская, тоже недурная собой,  студентка  и  нигилистка,
сытенькая и плотненькая как шарик, с  очень  красными  щеками  и  низенького
роста, поместилась подле  Арины  Прохоровны,  еще  почти  в  дорожном  своем
костюме,  с  каким-то  свертком  бумаг  в  руке,   и   разглядывала   гостей
нетерпеливыми прыгающими глазами. Сам Виргинский в этот вечер был  несколько
нездоров, однако же вышел посидеть в креслах за  чайным  столом.  Все  гости
тоже  сидели,  и  в  этом  чинном  размещении  на   стульях   вокруг   стола
предчувствовалось заседание. Видимо все чего-то ждали,  а  в  ожидании  вели
хотя и громкие, но как бы посторонние  речи.  Когда  появились  Ставрогин  и
Верховенский, все вдруг затихло.
     Но позволю себе сделать некоторое пояснение для определенности.
     Я думаю, что все эти господа действительно собрались тогда  в  приятной
надежде   услышать    что-нибудь    особенно    любопытное    и    собрались
предуведомленные.  Они  представляли   собою   цвет   самого   ярко-красного
либерализма в  нашем  древнем  городе  и  были  весьма  тщательно  подобраны
Виргинским для этого "заседания". Замечу еще, что некоторые из них  (впрочем
очень немногие) прежде совсем не посещали его. Конечно большинство гостей не
имело ясного понятия, для чего их предуведомляли. Правда, все они  принимали
тогда  Петра  Степановича  за  приехавшего  заграничного  эмисара,  имеющего
полномочия; эта идея как-то сразу укоренилась и натурально льстила. А  между
тем в этой собравшейся кучке граждан, под  видом  празднования  именин,  уже
находились некоторые, которым были сделаны и определенные предложения.  Петр
Верховенский успел слепить у нас "пятерку", наподобие той, которая уже  была
у него заведена в Москве и еще, как оказалось теперь, в  нашем  уезде  между
офицерами. Говорят, тоже была одна у него и в Х-ской  губернии.  Эти  пятеро
избранных сидели теперь за общим столом и весьма искусно умели придать  себе
вид самых обыкновенных людей, так что никто их не мог узнать. То были, - так
как теперь это  не  тайна,  -  во-первых,  Липутин,  затем  сам  Виргинский,
длинноухий Шигалев, брат г-жи Виргинской, Лямшин и наконец некто Толкаченко,
- странная личность, человек уже лет сорока и славившийся огромным изучением
народа,  преимущественно  мошенников  и  разбойников,  ходивший  нарочно  по
кабакам (впрочем не для одного изучения народного) и щеголявший  между  нами
дурным платьем,  смазными  сапогами,  прищуренно-хитрым  видом  и  народными
фразами с завитком. Раз или два еще прежде Лямшин  приводил  его  к  Степану
Трофимовичу на вечера, где впрочем он  особенного  эффекта  не  произвел.  В
городе появлялся он временами, преимущественно  когда  бывал  без  места,  а
служил по железным дорогам. Все эти пятеро деятелей  составили  свою  первую
кучку с теплою верой, что она лишь единица между сотнями и тысячами таких же
пятерок, как и ихняя, разбросанных по России, и что все зависят от какого-то
центрального, огромного, но тайного места, которое в  свою  очередь  связано
органически с европейскою всемирною революцией.  Но  к  сожалению  я  должен
признаться, что между ними даже  и  в  то  уже  время  начал  обнаруживаться
разлад. Дело в том, что они хоть и ждали еще с  весны  Петра  Верховенского,
возвещенного им сперва Толкаченкой, а потом  приехавшим  Шигалевым;  хоть  и
ждали от него чрезвычайных чудес, и хоть и пошли тотчас же все, без малейшей
критики и по первому его зову, в кружок, но только  что  составили  пятерку,
все как бы тотчас же и обиделись, и именно  я  полагаю  за  быстроту  своего
согласия. Пошли они, разумеется, из великодушного стыда,  чтобы  не  сказали
потом, что они не посмели пойти; но все-таки Петр Верховенский должен бы был
оценить их благородный подвиг и по крайней мере рассказать им в  награждение
какой-нибудь  самый  главный  анекдот.  Но  Верховенский  вовсе   не   хотел
удовлетворить их законного любопытства  и  лишнего  ничего  не  рассказывал;
вообще третировал их с замечательною строгостью  и  даже  небрежностью.  Это
решительно раздражило, и член Шигалев уже  подбивал  остальных  "потребовать
отчета", но, разумеется, не теперь  у  Виргинского,  где  собралось  столько
посторонних.
     По поводу посторонних у меня тоже есть одна мысль,  что  вышеозначенные
члены первой пятерки наклонны были подозревать в этот вечер в  числе  гостей
Виргинского еще членов каких-нибудь им неизвестных групп, тоже заведенных  в
городе, по той же тайной организации и тем же самым Верховенским, так что  в
конце-концов все собравшиеся подозревали  друг  друга  и  один  пред  другим
принимали разные осанки, что и придавало всему собранию весьма  сбивчивый  и
даже  отчасти  романический  вид.  Впрочем  тут  были  люди  и  вне  всякого
подозрения.  Так  например,  один  служащий   майор,   близкий   родственник
Виргинского, совершенно невинный  человек,  которого  и  не  приглашали,  но
который сам пришел к имениннику, так что никак нельзя было его  не  принять.
Но именинник все-таки был спокоен, потому что майор "никак не мог  донести";
ибо, несмотря на всю свою глупость, всю жизнь любил сновать по всем  местам,
где водятся крайние либералы; сам не сочувствовал, но послушать очень любил.
Мало того, был даже компрометирован: случилось так, что  чрез  его  руки,  в
молодости, прошли целые склады Колокола и прокламаций, и  хоть  он  их  даже
развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы  за  совершенную
подлость - и таковы иные русские люди даже и до сего  дня.  Остальные  гости
или представляли собою тип придавленного до  желчи  благородного  самолюбия,
или тип первого благороднейшего порыва пылкой молодости. То были два или три
учителя, из которых один  хромой,  лет  уже  сорока  пяти,  преподаватель  в
гимназии, очень ядовитый и замечательно тщеславный человек, и  два  или  три
офицера. Из последних один очень молодой артиллерист, всего только  на  днях
приехавший из одного учебного военного заведения, мальчик молчаливый  и  еще
не успевший составить знакомства, вдруг  очутился  теперь  у  Виргинского  с
карандашом в руках и, почти  не  участвуя  в  разговоре,  поминутно  отмечал
что-то в своей записной книжке. Все это видели, но все  почему-то  старались
делать вид, что не примечают.  Был  еще  тут  праздношатающийся  семинарист,
который с Лямшиным подсунул книгоноше мерзостные фотографии, крупный  парень
с  развязною,  но  в  то  же  время  недоверчивою   манерой,   с   бессменно
обличительною улыбкой, а вместе с тем и со  спокойным  видом  торжествующего
совершенства, заключенного в нем самом. Был, не знаю для чего, и сын  нашего
городского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся не по летам и
о котором я уже упоминал, рассказывая историю маленькой поручицы. Этот  весь
вечер молчал. И  наконец  в  заключение  один  гимназист,  очень  горячий  и
взъерошенный  мальчик   лет   восемнадцати,   сидевший   с   мрачным   видом
оскорбленного в своем достоинстве молодого человека и видимо страдая за свои
восемнадцать лет. Этот крошка  был  уже  начальником  самостоятельной  кучки
заговорщиков, образовавшейся в высшем классе гимназии, что  и  обнаружилось,
ко  всеобщему  удивлению,  впоследствии.  Я  не  упомянул   о   Шатове:   он
расположился тут же в заднем углу стола, несколько  выдвинув  из  ряду  свой
стул, смотрел в землю, мрачно молчал, от чаю и хлеба отказался и  все  время
не выпускал из рук свой картуз, как бы желая тем заявить, что он не гость, а
пришел по  делу,  а  когда  захочет,  встанет  и  уйдет.  Недалеко  от  него
поместился и Кириллов, тоже очень молчаливый,  но  в  землю  не  смотрел,  а
напротив, в упор рассматривал каждого говорившего своим неподвижным взглядом
без блеску и выслушивал все без малейшего волнения или удивления.  Некоторые
из гостей, никогда не видавшие его  прежде,  разглядывали  его  задумчиво  и
украдкой.  Неизвестно,  знала  ли  что-нибудь   сама   m-me   Виргинская   о
существовавшей  пятерке?  Полагаю,  что  знала  все  и  именно  от  супруга.
Студентка же, конечно, ни в чем не участвовала, но у ней была  своя  забота;
она намеревалась прогостить всего только день или два, а  затем  отправиться
дальше и дальше, по всем университетским городам, чтобы "принять  участие  в
страданиях бедных студентов и возбудить их к протесту". Она  везла  с  собою
несколько  сот  экземпляров   литографированного   воззвания   и,   кажется,
собственного  сочинения.  Замечательно,  что  гимназист  возненавидел  ее  с
первого взгляда почти до кровомщения, хотя и видел ее в первый раз в  жизни,
а она равномерно его. Майор приходился ей родным дядей и встретил ее сегодня
в первый раз после десяти лет. Когда вошли Ставрогин и Верховенский, щеки ее
были красны, как клюква: она только что разбранилась с дядей за убеждения по
женскому вопросу.

II.

     Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле в  верхнем  углу
стола, почти ни с кем не поздоровавшись.  Вид  его  был  брезгливый  и  даже
надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но несмотря на то, что все  только
их и ждали, все как по команде сделали  вид,  что  их  почти  не  примечают.
Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.
     - Ставрогин, хотите чаю?
     - Дайте, - ответил тот.
     - Ставрогину чаю, - скомандовала она разливательнице, -  а  вы  хотите?
(это уж к Верховенскому).
     - Давайте, конечно, кто ж про это гостей спрашивает? Да дайте и сливок,
у вас всегда такую мерзость дают вместо чаю; а еще в доме именинник.
     - Как, и вы признаете именины? - засмеялась вдруг студентка; - сейчас о
том говорили.
     - Старо, - проворчал гимназист с другого конца стола.
     - Что такое старо?  Забывать  предрассудки  не  старо,  хотя  бы  самые
невинные, а напротив, к общему стыду, до сих пор еще ново, -  мигом  заявила
студентка, так и дернувшись вперед со  стула.  -  К  тому  же  нет  невинных
предрассудков, - прибавила она с ожесточением.
     - Я только хотел  заявить,  -  заволновался  гимназист  ужасно,  -  что
предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет  именин
все уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и
без того уже всем светом  потерянное,  так  что  можно  бы  употребить  свое
остроумие на предмет более нуждающийся...
     - Слишком долго тянете, ничего не поймешь, - прокричала студентка.
     - Мне кажется, что всякий имеет право голоса наравне с другим, и если я
желаю заявить мое мнение, как и всякий другой, то...
     - У вас никто не отнимает права вашего голоса,  -  резко  оборвала  уже
сама хозяйка, - вас только приглашают не мямлить, потому что  вас  никто  не
может понять.
     - Однако же, позвольте заметить, что вы меня не уважаете; если я  и  не
мог докончить мысль, то это не оттого, что у меня нет мыслей,  а  скорее  от
избытка мыслей... - чуть не в отчаянии пробормотал гимназист и  окончательно
спутался.
     - Если не умеете говорить, то молчите, - хлопнула студентка.
     Гимназист даже привскочил со стула.
     - Я только хотел заявить, - прокричал он, весь горя от  стыда  и  боясь
осмотреться вокруг, - что вам только хотелось выскочить с вашим умом потому,
что вошел господин Ставрогин - вот что!
     - Ваша мысль грязна и безнравственна и означает все ничтожество  вашего
развития. Прошу более ко мне не относиться, - протрещала студентка.
     - Ставрогин, - начала хозяйка, - до вас тут  кричали  сейчас  о  правах
семейства, - вот этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И
уж конечно не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным.
Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того
предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?
     - Как откуда могли взяться? - переспросил Ставрогин.
     - То-есть мы знаем, например, что  предрассудок  о  боге  произошел  от
грома и молнии, - вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами
на Ставрогина; - слишком известно, что первоначальное человечество,  пугаясь
грома и молнии,  обоготворило  невидимого  врага,  чувствуя  пред  ним  свою
слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться
само семейство?
     - Это не совсем то же самое... - хотела было остановить хозяйка.
     - Я полагаю, что ответ на такой вопрос нескромен, - отвечал Ставрогин.
     - Как так? - дернулась вперед студентка.
     Но в учительской  группе  послышалось  хихиканье,  которому  тотчас  же
отозвались с другого конца Лямшин и гимназист, а за ними  сиплым  хохотом  и
родственник майор.
     - Вам бы писать водевили, - заметила хозяйка Ставрогину.
     - Слишком не к чести  вашей  относится,  не  знаю,  как  вас  зовут,  -
отрезала в решительном негодовании студентка.
     - А ты не выскакивай! -  брякнул  майор,  -  ты  барышня,  тебе  должно
скромно держать себя, а ты ровно на иголку села.
     - Извольте молчать и не смейте обращаться ко мне  фамильярно  с  вашими
пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и знать  вашего  родства  не
хочу.
     - Да ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках еще грудного ребенка таскал!
     - Какое мне дело, что бы вы там ни таскали.  Я  вас  тогда  не  просила
таскать, значит вам, господин  неучтивый  офицер,  самому  тогда  доставляло
удовольствие. И позвольте мне заметить, что вы не смеете  говорить  мне  ты,
если не от гражданства, и я вам раз навсегда запрещаю.
     - Вот все они так! -  стукнул  майор  кулаком  по  столу,  обращаясь  к
сидевшему  напротив  Ставрогину.  -  Нет-с,  позвольте,   я   либерализм   и
современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но предупреждаю -  от
мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек - нет-с, это боль
моя! Ты не вертись! - крикнул он студентке, которая порывалась со  стула,  -
нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.
     - Вы только мешаете другим, а  сами  ничего  не  умеете  сказать,  -  с
негодованием проворчала хозяйка.
     - Нет, уж я выскажу, - горячился майор, обращаясь к Ставрогину. - Я  на
вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю,  хотя
и не имею чести вас знать. Без мужчин  они  пропадут  как  мухи  -  вот  мое
мнение. Весь их женский вопрос это - один только недостаток  оригинальности.
Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами
на  свою  шею,  -  слава  только  богу,  что  я  не  женат!   Ни   малейшего
разнообразия-с,  узора  простого  не  выдумают;  и  узоры  за  них   мужчины
выдумывают! Вот-с, я ее на руках носил, с ней десятилетней мазурку танцовал,
сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она  мне  со  второго  слова
объявляет, что бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а  то
спешит! Ну, положим, умные люди не веруют, так ведь это  от  ума,  а  ты-то,
говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а  научил
бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.
     - Вы все лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила
вам вашу несостоятельность, - ответила студентка с пренебрежением и  как  бы
презирая много объясняться с  таким  человеком.  -  Я  вам  именно  говорила
давеча, что нас всех учили по катехизису: "Если будешь почитать своего  отца
и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство". Это в
десяти заповедях. Если бог нашел необходимым за любовь  предлагать  награду,
стало быть, ваш бог безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча  доказала,
и не со второго слова, а потому что вы заявили права свои.  Кто  ж  виноват,
что вы тупы и до сих пор не понимаете. Вам обидно и вы  злитесь  -  вот  вся
разгадка вашего поколения.
     - Дурында! - проговорил майор.
     - А вы дурак.
     - Ругайся!
     - Но позвольте, Капитон Максимович, ведь вы сами же говорили мне, что в
бога не веруете, - пропищал с конца стола Липутин.
     - Что ж что я говорил, я другое дело! я, может, и верую, но  только  не
совсем. Я хоть и не верую вполне, но все-таки не скажу, что бога расстрелять
надо. Я еще в гусарах служа насчет бога задумывался. Во всех стихах принято,
что гусар пьет и кутит; так-с, я, может, и  пил,  но,  верите  ли,  вскочишь
ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить пред  образом,  чтобы
бог веру послал, потому что я и тогда не мог быть спокойным:  есть  бог  или
нет? До того оно мне солоно доставалось!  Утром,  конечно,  развлечешься,  и
опять вера как будто пропадет, да и вообще я заметил, что днем  всегда  вера
несколько пропадает.
     - А не будет ли  у  вас  карт?  -  зевнул  во  весь  рот  Верховенский,
обращаясь к хозяйке.
     - Я слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! - рванулась  студентка,
рдея в негодовании от слов майора.
     - Теряется золотое время, слушая глупые разговоры, - отрезала хозяйка и
взыскательно посмотрела на мужа.
     Студентка подобралась:
     - Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов,  а  так
как время тратится в безнравственных разговорах...
     - Ничего нет ни нравственного, ни  безнравственного!  -  тотчас  же  не
вытерпел гимназист, как только начала студентка.
     - Это я  знала,  господин  гимназист,  гораздо  прежде,  чем  вас  тому
научили.
     - А я утверждаю, - остервенился тот, - что вы приехавший из  Петербурга
ребенок с тем, чтобы нас всех просветить, тогда  как  мы  и  сами  знаем.  О
заповеди: "Чти отца твоего и матерь твою", которую вы не умели  прочесть,  и
что она безнравственна - уже с Белинского всем в России известно.
     -  Кончится  ли  это  когда-нибудь?  -  решительно   проговорила   m-me
Виргинская мужу.  Как  хозяйка,  она  краснела  за  ничтожество  разговоров,
особенно заметив несколько улыбок и  даже  недоумение  между  новопозванными
гостями.
     - Господа, - возвысил вдруг голос Виргинский, -  если  бы  кто  пожелал
начать о чем-нибудь более идущем  к  делу,  или  имеет  что  заявить,  то  я
предлагаю приступить, не теряя времени.
     - Осмелюсь сделать один вопрос, - мягко проговорил доселе  молчавший  и
особенно чинно сидевший хромой учитель: - я желал бы знать, составляем ли мы