дело, Варвара Петровна.
     - Довольно, после, остановитесь на минуту, прошу вас. О, как  я  хорошо
сделала, что допустила вас говорить!
     - И заметьте, Варвара Петровна, - встрепенулся Петр  Степанович,  -  ну
мог ли Николай Всеволодович сам объяснить вам это все давеча, в ответ на ваш
вопрос, - может быть, слишком уж категорический?
     - О, да слишком!
     - И не прав ли я был, говоря, что в некоторых случаях третьему человеку
гораздо легче объяснить, чем самому заинтересованному!
     - Да, да... Но в одном вы ошиблись и, с  сожалением  вижу,  продолжаете
ошибаться.
     - Неужели? В чем это?
     - Видите... А впрочем если бы вы сели, Петр Степанович.
     - О, как вам угодно, я и сам устал, благодарю вас.  Он  мигом  выдвинул
кресло и повернул его так, что очутился между Варварой  Петровной,  с  одной
стороны, Прасковьей  Ивановной  у  стола  с  другой,  и  лицом  к  господину
Лебядкину, с которого он ни на минутку не спускал своих глаз.
     - Вы ошибаетесь в том, что называете это "чудачеством"...
     - О, если только это...
     - Нет, нет, нет, подождите, - остановила  Варвара  Петровна,  очевидно,
приготовляясь много и с  упоением  говорить.  Петр  Степанович  лишь  только
заметил это, весь обратился во внимание.
     - Нет, это было нечто высшее чудачества,  и,  уверяю  вас,  нечто  даже
святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той "насмешливости",
о  которой  вы  так  метко  упомянули,  -  одним  словом  принц  Гарри,  как
великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было бы совершенно  верно,
если б он не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
     -  Et  vous  avez  raison,  -  с  чувством  и  веско  отозвался  Степан
Трофимович.
     - Благодарю вас, Степан Трофимович, вас я особенно благодарю  и  именно
за вашу всегдашнюю веру в Nicolas, в высокость его  души  и  призвания.  Эту
веру вы даже во мне подкрепляли, когда я падала духом.
     - Chиre, chиre... -  Степан  Трофимович  шагнул  было  уже  вперед,  но
приостановился, рассудив, что прерывать опасно.
     - И если бы всегда подле Nicolas (отчасти пела  уже  Варвара  Петровна)
находился тихий, великий в  смирении  своем  Горацио,  -  другое  прекрасное
выражение ваше, Степан Трофимович, - то, может быть, он  давно  уже  был  бы
спасен от грустного и "внезапного демона иронии", который всю  жизнь  терзал
его. (О демоне иронии опять удивительное выражение ваше, Степан Трофимович.)
Но у Nicolas никогда не было ни Горацио, ни Офелии. У него  была  лишь  одна
его мать, но что же может сделать  мать  одна  и  в  таких  обстоятельствах?
Знаете, Петр Степанович, мне становится даже чрезвычайно понятным, что такое
существо как Nicolas мог являться даже  и  в  таких  грязных  трущобах,  про
которые  вы  рассказывали.  Мне   так   ясно   представляется   теперь   эта
"насмешливость" жизни (удивительно меткое выражение ваше!), эта  ненасытимая
жажда контраста, этот мрачный  фон  картины,  на  котором  он  является  как
бриллиант, по вашему же опять сравнению, Петр Степанович. И вот он встречает
там всеми обиженное существо, калеку и полупомешанную, и в то же время может
быть с благороднейшими чувствами!
     - Гм, да, положим.
     - И вам после этого непонятно, что он не смеется над нею,  как  все!  О
люди! Вам непонятно, что он защищает ее от обидчиков, окружает ее  уважением
"как маркизу" (этот Кириллов, должно быть,  необыкновенно  глубоко  понимает
людей, хотя и он не понял Nicolas!). Если  хотите,  тут  именно  через  этот
контраст и вышла беда; если бы несчастная  была  в  другой  обстановке,  то,
может быть, и не дошла бы до такой умоисступленной мечты.  Женщина,  женщина
только может понять это, Петр Степанович, и как жаль, что вы...  то-есть  не
то, что вы не женщина, а по крайней мере на этот раз, чтобы понять!
     - То-есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше,  я  понимаю,  понимаю,
Варвара Петровна. Это в роде как в религии: чем хуже человеку жить  или  чем
забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает  он  о  вознаграждении  в
раю, а если при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и на
нее спекулируя, то... я понимаю вас, Варвара Петровна, будьте покойны.
     - Это, положим, не совсем  так,  но  скажите,  неужели  Nicolas,  чтобы
погасить эту мечту в этом несчастном организме (для  чего  Варвара  Петровна
тут употребила слово организм, я не мог понять): неужели он должен  был  сам
над нею смеяться и  с  нею  обращаться  как  другие  чиновники?  Неужели  вы
отвергаете то высокое сострадание, ту благородную дрожь всего  организма,  с
которою Nicolas вдруг строго отвечает Кириллову:  "Я  не  смеюсь  над  нею".
Высокий, святой ответ!
     - Sublime, - пробормотал Степан Трофимович.
     - И заметьте, он вовсе не так богат, как вы думаете; богата я, а не он,
а он у меня тогда почти вовсе не брал.
     - Я понимаю,  понимаю  все  это,  Варвара  Петровна,  -  несколько  уже
нетерпеливо шевелился Петр Степанович.
     - О, это мой характер! Я узнаю себя в Nicolas. Я узнаю  эту  молодость,
эту возможность бурных, грозных порывов...
     И если мы когда-нибудь сблизимся с вами, Петр Степанович, чего я с моей
стороны желаю так искренно, тем более что вам уже так обязана, то  вы  может
быть поймете тогда...
     - О, поверьте, я желаю, с моей стороны, -  отрывисто  пробормотал  Петр
Степанович.
     - Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой  слепоте  благородства
вдруг берут человека даже недостойного себя во  всех  отношениях,  человека,
глубоко  непонимающего  вас,  готового  вас  измучить  при   всякой   первой
возможности, и  такого-то  человека,  наперекор  всему,  воплощают  вдруг  в
какой-то  идеал,  в  свою  мечту,  совокупляют  на  нем  все  надежды  свои,
преклоняются пред ним, любят его всю жизнь, совершенно не  зная  за  что,  -
может быть, именно за то, что он не достоин того... О, как  я  страдала  всю
жизнь, Петр Степанович!
     Степан Трофимович с болезненным видом стал  ловить  мой  взгляд;  но  я
во-время увернулся.
     - ...И еще недавно, недавно - о, как я виновата пред Nicolas!..  Вы  не
поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки,  и
друзья;  друзья  может  быть  больше  врагов.  Когда  мне  прислали   первое
презренное, анонимное письмо, Петр Степанович, то вы не  поверите  этому,  у
меня не достало, наконец, презрения в ответ на всю  эту  злость...  Никогда,
никогда не прощу себе моего малодушия!
     - Я уже слышал кое-что вообще о здешних анонимных письмах,  -  оживился
вдруг Петр Степанович, - и я вам их разыщу, будьте покойны.
     - Но вы не можете вообразить,  какие  здесь  начались  интриги!  -  они
измучили даже нашу бедную Прасковью Ивановну - а ее-то уж по какой  причине?
Я, может быть, слишком виновата пред  тобой  сегодня,  моя  милая  Прасковья
Ивановна, -  прибавила  она  в  великодушном  порыве  умиления,  но  не  без
некоторой победоносной иронии.
     - Полноте, матушка, - пробормотала та нехотя, - а по-моему, это бы  все
надо кончить; слишком говорено... - и она опять робко поглядела на Лизу,  но
та смотрела на Петра Степановича.
     - А это бедное, это несчастное существо, эту безумную, утратившую все и
сохранившую  одно  сердце,  я  намерена  теперь  сама  усыновить,  -   вдруг
воскликнула  Варвара  Петровна,  -  это  долг,  который  я  намерена   свято
исполнить. С этого же дня беру ее под мою защиту!
     - И это даже будет очень хорошо-с  в  некотором  смысле,  -  совершенно
оживился Петр Степанович. - Извините, я  давеча  не  докончил.  Я  именно  о
покровительстве.  Можете  представить,  что  когда   уехал   тогда   Николай
Всеволодович (я начинаю  с  того  именно  места,  где  остановился,  Варвара
Петровна), этот господин, вот этот самый господин Лебядкин  мигом  вообразил
себя в праве распорядиться пенсионом, назначенным его сестрице, без остатка;
и распорядился. Я не знаю в точности, как это было тогда  устроено  Николаем
Всеволодовичем, но через год, уже из-за границы, он, узнав о  происходившем,
принужден был распорядиться иначе. Опять не знаю  подробностей,  он  их  сам
расскажет,  но  знаю  только,  что  интересную  особу  поместили  где-то   в
отдаленном монастыре, весьма даже комфортно, но под дружеским  присмотром  -
понимаете? На что же, вы думаете, решается господин Лебядкин? Он употребляет
сперва все усилия, чтобы разыскать, где скрывают от  него  оброчную  статью,
то-есть сестрицу, недавно только достигает  цели,  берет  ее  из  монастыря,
предъявив какое-то на нее право, и привозит ее прямо сюда. Здесь  он  ее  не
кормит,  бьет,  тиранит,  наконец  получает  каким-то   путем   от   Николая
Всеволодовича значительную сумму, тотчас же пускается пьянствовать, а вместо
благодарности кончает дерзким вызовом Николаю Всеволодовичу,  бессмысленными
требованиями, угрожая, в случае неплатежа пенсиона впредь ему прямо в  руки,
судом. Таким образом добровольный дар Николая Всеволодовича он принимает  за
дань, - можете себе представить? Господин Лебядкин, правда ли все то, что  я
здесь сейчас говорил?
     Капитан, до сих пор стоявший молча и потупив глаза, быстро  шагнул  два
шага вперед и весь побагровел.
     - Петр Степанович, вы жестоко со мной поступили, - проговорил он  точно
оборвал.
     - Как это жестоко, и почему-с? Но позвольте,  мы  о  жестокости  или  о
мягкости после, а теперь я прошу  вас  только  ответить  на  первый  вопрос:
правда ли все то, что я говорил, или нет? Если вы находите, что неправда, то
вы можете немедленно сделать свое заявление.
     - Я... вы сами знаете, Петр Степанович... - пробормотал капитан, осекся
и замолчал. Надо заметить, что Петр Степанович сидел в креслах, заложив ногу
на ногу, а капитан стоял пред ним в самой почтительной позе.
     Колебания господина Лебядкина,  кажется,  очень  не  понравились  Петру
Степановичу; лицо его передернулось какой-то злобной судорогой.
     - Да вы уже в самом деле не  хотите  ли  что-нибудь  заявить?  -  тонко
поглядел он на капитана, - в таком случае сделайте одолжение, вас ждут.
     - Вы знаете сами, Петр Степанович, что я не могу ничего заявлять.
     - Нет, я этого не знаю, в первый раз  даже  слышу;  почему  так  вы  не
можете заявлять?
     Капитан молчал, опустив глаза в землю.
     - Позвольте мне уйти, Петр Степанович, - проговорил он решительно.
     - Но не ранее того как вы  дадите  какой-нибудь  ответ  на  мой  первый
вопрос: правда все, что я говорил?
     - Правда-с, - глухо проговорил Лебядкин и вскинул глазами на  мучителя.
Даже пот выступил на висках его.
     - Все правда?
     - Все правда-с.
     - Не найдете ли вы что-нибудь прибавить, заметить? Если чувствуете, что
мы  несправедливы,  то  заявите  это;  протестуйте,  заявляйте  вслух   ваше
неудовольствие.
     - Нет, ничего не нахожу.
     - Угрожали вы недавно Николаю Всеволодовичу?
     - Это... это, тут было больше вино, Петр Степанович. (Он  поднял  вдруг
голову.) - Петр Степанович! Если фамильная  честь  и  незаслуженный  сердцем
позор возопиют меж людей, то тогда,  неужели  и  тогда  виноват  человек?  -
взревел он, вдруг забывшись по-давешнему.
     - А вы теперь трезвы, господин Лебядкин? - пронзительно  п  оглядел  на
него Петр Степанович.
     - Я... трезв.
     - Что это такое значит фамильная честь и незаслуженный сердцем позор?
     - Это я про никого, я никого не хотел. Я про себя... - провалился опять
капитан.
     - Вы, кажется,  очень  обиделись  моими  выражениями  про  вас  и  ваше
поведение? Вы очень раздражительны, господин Лебядкин. Но позвольте, я  ведь
еще ничего не начинал про ваше поведение, в  его  настоящем  виде.  Я  начну
говорить про ваше поведение, в его настоящем виде.  Я  начну  говорить,  это
очень может случиться, но я ведь еще не начинал в настоящем виде.
     Лебядкин вздрогнул и дико уставился на Петра Степановича.
     - Петр Степанович, я теперь лишь начинаю просыпаться!
     - Гм. И это я вас разбудил?
     - Да, это вы меня разбудили, Петр Степанович, а я спал четыре года  под
висевшей тучей. Могу я наконец удалиться, Петр Степанович?
     -  Теперь  можете,  если  только  сама  Варвара  Петровна   не   найдет
необходимым...
     Но та замахала руками.
     Капитан поклонился,  шагнул  два  шага  к  дверям,  вдруг  остановился,
приложил руку к сердцу, хотел было  что-то  сказать,  не  сказал,  и  быстро
побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем  Всеволодовичем;  тот
посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и  замер  на
месте, не отрывая от него глаз,  как  кролик  от  удава.  Подождав  немного,
Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.

VII.

     Он был весел и спокоен. Может, что-нибудь с ним случилось сейчас  очень
хорошее, еще нам неизвестное; но он,  казалось,  был  даже  чем-то  особенно
доволен.
     - Простишь ли ты меня,  Nicolas?  -  не  утерпела  Варвара  Петровна  и
поспешно встала ему навстречу.
     Но Nicolas решительно рассмеялся.
     - Так и есть! - воскликнул он добродушно и шутливо, - вижу, что вам уже
все известно. А я как вышел отсюда и задумался в карете: "по  крайней  мере,
надо было хоть анекдот рассказать, а то кто же так уходит?" Но как вспомнил,
что у вас остается Петр Степанович, то и забота соскочила.
     Говоря, он бегло осматривался крутом.
     - Петр Степанович рассказал нам одну древнюю петербургскую  историю  из
жизни одного причудника, - восторженно подхватила Варвара Петровна, - одного
капризного и сумасшедшего человека, но всегда  высокого  в  своих  чувствах,
всегда рыцарски-благородного...
     - Рыцарски? Неужто у вас до того дошло? - смеялся Nicolas. - Впрочем  я
очень благодарен Петру Степановичу на этот раз за его торопливость  (тут  он
обменялся с ним мгновенным взглядом). Надобно вам узнать,  maman,  что  Петр
Степанович - всеобщий  примиритель;  это  его  роль,  болезнь,  конек,  и  я
особенно рекомендую его вам с этой точки. Догадываюсь,  о  чем  он  вам  тут
настрочил.  Он  именно  строчит,  когда  рассказывает;  в  голове   у   него
канцелярия. Заметьте, что в качестве реалиста он не  может  солгать,  и  что
истина ему дороже успеха... разумеется, кроме тех особенных  случаев,  когда
успех дороже истины. (Говоря это, он все  осматривался.)  Таким  образом  вы
видите ясно, maman, что не вам у меня прощения просить и что если  есть  тут
где-нибудь сумасшествие, то конечно прежде всего с моей стороны, и значит  в
конце концов я все-таки  помешанный,  -  надо  же  поддержать  свою  здешнюю
репутацию...
     Тут он нежно обнял мать.
     - Во всяком случае, дело это теперь кончено и рассказано, а стало  быть
можно и перестать о нем, - прибавил он,  и  какая-то  сухая,  твердая  нотка
прозвучала в его голосе. Варвара Петровна поняла эту нотку;  но  экзальтация
ее не проходила, даже напротив.
     - Я никак не ждала тебя раньше как через месяц, Nicolas!
     - Я, разумеется, вам все объясню, maman, а теперь...
     И он направился к Прасковье Ивановне.
     Но та едва повернула к нему голову, несмотря на то, что с полчаса назад
была ошеломлена при первом  его  появлении.  Теперь  же  у  ней  были  новые
хлопоты: с самого того мгновения как вышел капитан и столкнулся в  дверях  с
Николаем Всеволодовичем, Лиза вдруг  принялась  смеяться,  -  сначала  тихо,
порывисто, но смех разрастался все более и более, громче и  явственнее.  Она
раскраснелась. Контраст с ее недавним мрачным видом был  чрезвычайный.  Пока
Николай  Всеволодович  разговаривал  с  Варварой  Петровной,  она  раза  два
поманила к себе Маврикия Николаевича, будто желая  ему  что-то  шепнуть;  но
лишь только тот наклонялся  к  ней,  мигом  заливалась  смехом;  можно  было
заключить, что она именно над бедным Маврикием Николаевичем и  смеется.  Она
впрочем видимо старалась скрепиться и прикладывала платок к  губам,  Николай
Всеволодович с самым  невинным  и  простодушным  видом  обратился  к  ней  с
приветствием.
     - Вы пожалуста извините меня, - ответила она скороговоркой, - вы...  вы
конечно видели Маврикия Николаевича... Боже, как вы  непозволительно  высоки
ростом, Маврикий Николаевич!
     И опять смех. Маврикий Николаевич был роста высокого, но вовсе  не  так
уж непозволительно.
     - Вы... давно приехали? - пробормотала  она,  опять  сдерживаясь,  даже
конфузясь, но со сверкающими глазами.
     - Часа два слишком, - ответил Nicolas, пристально к ней присматриваясь.
Замечу, что он был необыкновенно сдержан и вежлив, но,  откинув  вежливость,
имел совершенно равнодушный вид, даже вялый.
     - А где будете жить?
     - Здесь.
     Варвара Петровна тоже следила за  Лизой,  но  ее  вдруг  поразила  одна
мысль.
     - Где же ты был, Nicolas, до сих пор все  эти  два  часа  с  лишком?  -
подошла она; - поезд приходит в десять часов.
     - Я сначала завез Петра Степановича к Кириллову. А Петра Степановича  я
встретил в Матвееве (за три станции), в одном вагоне и доехали.
     - Я с рассвета в Матвееве ждал, - подхватил Петр Степанович,  -  у  нас
задние вагоны соскочили ночью с рельсов, чуть ног не поломали.
     - Ноги сломали! - вскричала Лиза, - мама, мама,  а  мы  с  вами  хотели
ехать на прошлой неделе в Матвеево, вот бы тоже ноги сломали!
     - Господи помилуй!-перекрестилась Прасковья Ивановна.
     - Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле  обе  ноги
сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день
скачу верхом сломя голову, Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? -
захохотала она опять. - Если это случится, я никому не дам себя водить кроме
вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу  сломаю...  Ну
будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
     - Что уж за счастье с  одною  ногой?  -  серьезно  нахмурился  Маврикий
Николаевич.
     - Зато вы будете водить, один вы, никому больше!
     - Вы и тогда меня водить будете, Лизавета Николаевна, -  еще  серьезнее
проворчал Маврикий Николаевич.
     - Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! - почти в ужасе  воскликнула
Лиза. - Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться на  этот  путь!  Но
только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами
на себя теперь клевещете; напротив: вы с утра  до  ночи  будете  меня  тогда
уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно  непоправимо  -  вы  безмерно
высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете  под
руку, мы будем не пара!
     И она болезненно рассмеялась. Остроты  и  намеки  были  плоски,  но  ей
очевидно было не до славы.
     - Истерика! - шепнул мне Петр Степанович, - поскорее бы воды стакан.
     Он угадал; через минуту все суетились,  принесли  воды.  Лиза  обнимала
свою мама, горячо  целовала  ее,  плакала  на  ее  плече,  и  тут  же  опять
откинувшись и засматривая ей в лицо, принималась хохотать. Захныкала наконец
и мама. Варвара Петровна увела их обеих поскорее к себе, в ту  самую  дверь,
из которой вышла к нам давеча Дарья Павловна. Но пробыли  они  там  недолго,
минуты четыре, не более...
     Я стараюсь припомнить теперь  каждую  черту  этих  последних  мгновений
этого достопамятного утра. Помню, что когда мы остались одни, без дам (кроме
одной Дарьи Павловны, не тронувшейся с места), - Николай Всеволодович обошел
нас и перездоровался с каждым, кроме Шатова, продолжавшего сидеть  в  своему
углу и еще больше чем давеча наклонившегося в землю. Степан Трофимович начал
было с Николаем Всеволодовичем  о  чем-то  чрезвычайно  остроумном,  но  тот
поспешно направился к Дарье Павловне. Но на дороге  почти  силой  перехватил
его Петр Степанович и утащил к окну, где и начал  о  чем-то  быстро  шептать
ему, повидимому об очень  важном,  судя  по  выражению  лица  и  по  жестам,
сопровождавшим  шепот.  Николай  же  Всеволодович  слушал  очень  лениво   и
рассеянно, с своей официальною усмешко