был
болен.
     Он ходит и движется очень торопливо, но никуда не  торопится.  Кажется,
ничего не может привести его в смущение;  при  всяких  обстоятельствах  и  в
каком угодно обществе он останется тот же. В нем большое самодовольство,  но
сам он его в себе не примечает нисколько.
     Говорит он скоро, торопливо, но в то же время самоуверенно, и не  лезет
за словом  в  карман.  Его  мысли  спокойны,  несмотря  на  торопливый  вид,
отчетливы и  окончательны,  -  и  это  особенно  выдается.  Выговор  у  него
удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные  зернушки,  всегда
подобранные и всегда готовые к вашим услугам. Сначала это вам и нравится, но
потом станет противно, и именно от этого слишком  уже  ясного  выговора,  от
этого бисера вечно готовых слов. Вам  как-то  начинает  представляться,  что
язык у него во рту должно быть какой-нибудь  особенной  формы,  какой-нибудь
необыкновенно длинный и тонкий, ужасно  красный  и  с  чрезвычайно  вострым,
беспрерывно и невольно вертящимся кончиком.
     Ну, вот этот-то молодой человек и влетел теперь в гостиную,  и,  право,
мне до сих пор кажется, что он заговорил еще из соседней залы и так и  вошел
говоря. Он мигом очутился пред Варварой Петровной.
     - ...Представьте же, Варвара Петровна, - сыпал  он  как  бисером,  -  я
вхожу и думаю застать его здесь уже с четверть часа;  он  полтора  часа  как
приехал; мы сошлись у Кириллова; он отправился, полчаса тому, прямо  сюда  и
велел мне тоже сюда приходить через четверть часа...
     - Да кто? Кто велел вам сюда приходить? - допрашивала Варвара Петровна.
     - Да Николай же Всеволодович! Так неужели вы в самом  деле  только  сию
минуту узнаете? Но багаж же его, по крайней мере, должен давно прибыть,  как
же вам не сказали? Стало быть, я первый и возвещаю. За ним  можно  было  бы,
однако, послать куда-нибудь, а впрочем  наверно  он  сам  сейчас  явится  и,
кажется, именно в то самое время, которое как раз ответствует некоторым  его
ожиданиям и,  сколько  я,  по  крайней  мере,  могу  судить,  его  некоторым
расчетам. - Тут он обвел глазами комнату и особенно внимательно остановил их
на капитане. - Ах, Лизавета Николаевна,  как  я  рад,  что  встречаю  вас  с
первого же шагу, очень рад пожать вашу руку, - быстро  подлетел  он  к  ней,
чтобы подхватить протянувшуюся к нему ручку весело улыбнувшейся Лизы;  -  и,
сколько замечаю, многоуважаемая Прасковья Ивановна тоже не забыла,  кажется,
своего "профессора" и даже на него  не  сердится,  как  всегда  сердилась  в
Швейцарии.  Но  как  однако  ж  здесь  ваши  ноги,  Прасковья  Ивановна,   и
справедливо ли приговорил вам швейцарский консилиум климат родины?..  как-с?
примочки? это очень должно быть полезно. Но как я  жалел,  Варвара  Петровна
(быстро повернулся он опять), что не успел вас застать тогда за  границей  и
засвидетельствовать вам лично мое  уважение,  при  том  же  так  много  имел
сообщить... Я уведомлял сюда моего старика,  но  он  по  своему  обыкновению
кажется...
     -  Петруша!  -  вскричал  Степан  Трофимович,   мгновенно   выходя   из
оцепенения; он сплеснул руками и бросился к сыну. - Pierre,  mon  enfant,  а
ведь я не узнал тебя! - сжал он его в объятиях, и слезы покатились  из  глаз
его.
     - Ну, не шали, не шали, без жестов,  ну  и  довольно,  довольно,  прошу
тебя, - торопливо бормотал Петруша, стараясь освободиться из объятий.
     - Я всегда, всегда был виноват пред тобой!
     - Ну и довольно; об этом мы после. Так ведь и знал,  что  зашалишь.  Ну
будь же немного потрезвее, прошу тебя.
     - Но ведь я не видал тебя десять лет!
     - Тем менее причин к излияниям...
     - Mon enfant!
     - Ну верю, верю, что любишь, убери свои руки. Ведь ты мешаешь другим...
Ах, вот и Николай Всеволодович, да не шали же, прошу тебя наконец!
     Николай Всеволодович действительно был уже в комнате;  он  вошел  очень
тихо и на мгновение остановился в дверях, тихим взглядом окидывая собрание.
     Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так  точно  и
теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я ни мало не забыл его;  но,
кажется,  есть  такие  физиономии,  которые  всегда,   каждый   раз,   когда
появляются, как бы приносят с собою нечто новое, еще не  примеченное  в  них
вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. Повидимому, он был все  тот  же
как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же  важно  входил,
как и тогда, даже почти  так  же  молод.  Легкая  улыбка  его  была  так  же
официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как
бы рассеян. Одним словом, казалось, мы  вчера  только  расстались.  Но  одно
поразило  меня:  прежде  хоть  и  считали  его  красавцем,   но   лицо   его
действительно "походило на маску", как выражались  некоторые  из  злоязычных
дам нашего общества. Теперь же, - теперь же, не знаю почему, он с первого же
взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже  никак
нельзя было сказать, что лицо его походит на маску. Не  оттого  ли,  что  он
стал чуть-чуть бледнее чем прежде и, кажется, несколько похудел?  Или  может
быть какая-нибудь новая мысль светилась теперь в его взгляде?
     - Николай  Всеволодович!-вскричала,  вся  выпрямившись  и  не  сходя  с
кресел,  Варвара  Петровна,  останавливая  его   повелительным   жестом,   -
остановись на одну минуту!
     Но чтоб объяснить тот ужасный вопрос, который вдруг последовал за  этим
жестом и восклицанием, - вопрос, возможности  которого  я  даже  и  в  самой
Варваре Петровне не мог бы предположить, - я попрошу читателя вспомнить, что
такое был характер  Варвары  Петровны  во  всю  ее  жизнь  и  необыкновенную
стремительность его в иные чрезвычайные минуты. Прошу тоже сообразить,  что,
несмотря на необыкновенную твердость души и на значительную долю рассудка  и
практического,  так  сказать,  даже  хозяйственного  такта,   которыми   она
обладала, все-таки в ее жизни не переводились такие мгновения,  которым  она
отдавалась  вдруг  вся,  всецело  и,  если  позволительно  так   выразиться,
совершенно без удержу. Прошу взять наконец во внимание, что настоящая минута
действительно могла быть для нее из таких, в которых вдруг,  как  в  фокусе,
сосредоточивается вся сущность жизни, - всего прожитого, всего настоящего  и
пожалуй будущего. Напомню еще вскользь и о полученном ею анонимном письме, о
котором она давеча так раздражительно проговорилась Прасковье Ивановне,  при
чем, кажется, умолчала о дальнейшем содержании письма; а в нем-то может быть
и заключалась разгадка возможности того  ужасного  вопроса,  с  которым  она
вдруг обратилась к сыну.
     - Николай Всеволодович, -  повторила  она,  отчеканивая  слова  твердым
голосом, в котором зазвучал грозный вызов, - прошу вас, скажите  сейчас  же,
не сходя с этого места: правда ли, что эта несчастная, хромая женщина, - вот
она, вон там, смотрите на нее! Правда ли, что она... законная жена ваша?
     Я слишком помню это мгновение; он не смигнул даже глазом  и  пристально
смотрел на мать; ни малейшего изменения в лице его не  последовало.  Наконец
он медленно улыбнулся какой-то снисходящей улыбкой и, не ответив  ни  слова,
тихо подошел к мамаше, взял ее руку, почтительно поднес к губам и поцеловал.
И до того было сильно всегдашнее, неодолимое влияние его на мать, что она  и
тут не посмела отдернуть руки. Она только смотрела на него, вся  обратясь  в
вопрос, и весь  вид  ее  говорил,  что  еще  один  миг,  и  она  не  вынесет
неизвестности.
     Но он продолжал молчать. Поцеловав руку, он еще раз окинул взглядом всю
комнату и попрежнему не спеша направился прямо  к  Марье  Тимофеевне.  Очень
трудно описывать физиономии людей  в  некоторые  мгновения.  Мне,  например,
запомнилось, что Марья Тимофеевна, вся замирая от испуга, поднялась  к  нему
навстречу и сложила, как бы умоляя его, пред собою  руки;  а  вместе  с  тем
вспоминается и восторг  в  ее  взгляде,  какой-то  безумный  восторг,  почти
исказивший ее черты, - восторг, который трудно людьми выносится. Может, было
и то, и другое, и испуг и восторг; но помню, что я быстро к ней  придвинулся
(я стоял почти подле), мне показалось, что она сейчас упадет в обморок.
     - Вам нельзя быть здесь, - проговорил ей Николай Всеволодович ласковым,
мелодическим голосом, и в глазах его засветилась необыкновенная нежность. Он
стоял  пред  нею  в  самой  почтительной  позе,  и  в  каждом  движении  его
сказывалось самое искреннее уважение.  Бедняжка  стремительным  полушепотом,
задыхаясь, пролепетала ему:
     - А мне можно... сейчас... стать пред вами на колени?
     - Нет, этого никак нельзя, - великолепно улыбнулся он ей, так что и она
вдруг радостно усмехнулась. Тем же мелодическим голосом и  нежно  уговаривая
ее точно ребенка, он с важностию прибавил:
     - Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш,
но все же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених. Дайте же  руку
вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в
ваш дом.
     Она выслушала и как бы в раздумьи склонила голову.
     - Пойдемте, - сказала она, вздохнув и подавая ему руку. Но  тут  с  нею
случилось маленькое  несчастие.  Должно  быть,  она  неосторожно  как-нибудь
повернулась и ступила на свою больную, короткую ногу, -  словом,  она  упала
всем боком на кресло, и не будь этих кресел, полетела бы на  пол.  Он  мигом
подхватил ее и поддержал, крепко взял под  руку,  и  с  участием,  осторожно
повел  к  дверям.  Она  видимо  была  огорчена  своим  падением,  смутилась,
покраснела и ужасно застыдилась. Молча смотря в землю, глубоко  прихрамывая,
она заковыляла за ним, почти повиснув на его руке. Так они и вышли. Лиза,  я
видел, для  чего-то  вдруг  привскочила  с  кресла,  пока  они  выходили,  и
неподвижным взглядом проследила их до самых дверей. Потом молча села  опять,
но в лице ее было какое-то судорожное движение, как будто она дотронулась до
какого-то гада.
     Пока  шла  вся  эта  сцена  между  Николаем  Всеволодовичем  и   Марьей
Тимофеевной, все молчали в изумлении; муху бы можно услышать; но только  что
они вышли, все вдруг заговорили.

VI.

     Говорили впрочем мало, а более восклицали. Я немножко забыл теперь, как
это все происходило тогда по порядку, потому что вышла сумятица.  Воскликнул
что-то  Степан  Трофимович  по-французски  и  сплеснул  руками,  но  Варваре
Петровне было не до него. Даже пробормотал что-то отрывисто и скоро Маврикий
Николаевич. Но всех более горячился Петр Степанович; он  в  чем-то  отчаянно
убеждал Варвару Петровну, с большими жестами, но  я  долго  не  мог  понять.
Обращался и к Прасковье Ивановне  и  к  Лизавете  Николаевне,  даже  мельком
сгоряча крикнул что-то отцу, - одним  словом,  очень  вертелся  по  комнате.
Варвара Петровна, вся раскрасневшись,  вскочила  было  с  места  и  крикнула
Прасковье Ивановне: "Слышала, слышала ты, что он здесь ей  сейчас  говорил?"
Но та уж и отвечать не могла, а только пробормотала что-то, махнув рукой.  У
бедной была своя забота: она поминутно поворачивала голову к Лизе и смотрела
на нее в безотчетном страхе, а встать и уехать и думать уже не  смела,  пока
не подымается дочь. Тем временем  капитан  наверно  хотел  улизнуть,  это  я
подметил. Он был в сильном и несомненном испуге, с  самого  того  мгновения,
как появился Николай Всеволодович; но Петр Степанович схватил его за руку  и
не дал уйти.
     -  Это  необходимо,  необходимо,  -  сыпал  он  своим  бисером  Варваре
Петровне, все продолжая ее убеждать. Он стоял пред  нею,  а  она  уже  опять
сидела в креслах и, помню, с жадностию его слушала; он таки добился  того  и
завладел ее вниманием.
     -  Это  необходимо.  Вы  сами  видите,  Варвара   Петровна,   что   тут
недоразумение, и на вид много чудного, а между тем дело ясное как  свечка  и
простое как палец. Я слишком понимаю, что никем не уполномочен  рассказывать
и имею пожалуй смешной вид, сам  напрашиваясь.  Но  во-первых,  сам  Николай
Всеволодович не придает этому делу никакого значения, и наконец, все же есть
случаи, в которых трудно человеку решиться на личное  объяснение  самому,  а
надо непременно, чтобы взялось за это третье лицо, которому легче  высказать
некоторые  деликатные  вещи.  Поверьте,  Варвара   Петровна,   что   Николай
Всеволодович нисколько не виноват, не ответив на ваш давешний вопрос  тотчас
же, радикальным объяснением, несмотря на то, что дело плевое; я знаю его еще
с  Петербурга.  К  тому  же  весь  анекдот  делает  только   честь   Николаю
Всеволодовичу, если уж непременно надо употребить это  неопределенное  слово
"честь"...
     - Вы хотите сказать,  что  вы  были  свидетелем  какого-то  случая,  от
которого произошло... это недоумение? - спросила Варвара Петровна.
     - Свидетелем и участником, - поспешно подтвердил Петр Степанович.
     - Если вы дадите мне слово, что  это  не  обидит  деликатности  Николая
Всеволодовича, в известных мне чувствах его ко мне, от которой  он  ни-че-го
не скрывает... и если вы так при том уверены, что  этим  даже  сделаете  ему
удовольствие...
     - Непременно удовольствие, потому-то и  сам  вменяю  себе  в  особенное
удовольствие. Я убежден, что он сам бы меня просил.
     Довольно странно было и вне обыкновенных приемов это навязчивое желание
этого вдруг упавшего с неба господина рассказывать  чужие  анекдоты.  Но  он
поймал Варвару Петровну  на  удочку,  дотронувшись  до  слишком  наболевшего
места. Я еще не знал тогда характера этого человека вполне, а уж  тем  более
его намерений.
     - Вас слушают, - сдержанно и  осторожно  возвестила  Варвара  Петровна,
несколько страдая от своего снисхождения.
     - Вещь короткая; даже, если хотите, по-настоящему это и не  анекдот,  -
посыпался бисер. - Впрочем,  романист  от  безделья  мог  бы  испечь  роман.
Довольно интересная вещица, Прасковья Ивановна, и  я  уверен,  что  Лизавета
Николаевна с любопытством выслушает, потому что тут много если не чудных, то
причудливых вещей. Лет пять тому, в Петербурге, Николай  Всеволодович  узнал
этого господина, - вот  этого  самого  господина  Лебядкина,  который  стоит
разиня  рот  и,  кажется,  собирался  сейчас  улизнуть.  Извините,   Варвара
Петровна. Я вам впрочем не советую улепетывать, господин отставной  чиновник
бывшего провиантского ведомства (видите, я  отлично  вас  помню).  И  мне  и
Николаю Всеволодовичу слишком известны ваши здешние проделки, в которых,  не
забудьте это, вы должны будете дать отчет. Еще раз прошу извинения,  Варвара
Петровна.  Николай  Всеволодович  называл  тогда   этого   господина   своим
Фальстафом; это должно быть (пояснил он вдруг) какой-нибудь бывший характер,
burlesque, над которым все смеются и который сам позволяет  над  собою  всем
смеяться,  лишь  бы  платили  деньги.  Николай  Всеволодович  вел  тогда   в
Петербурге  жизнь,  так  сказать,  насмешливую,  -  другим  словом  не  могу
определить ее, потому что в разочарование этот человек не впадет, а делом он
и сам тогда пренебрегал заниматься. Я говорю про одно лишь тогдашнее  время,
Варвара Петровна. У Лебядкина этого была сестра, - вот эта самая, что сейчас
здесь сидела. Братец и сестрица не имели своего угла, и скитались по  чужим.
Он бродил под  арками  Гостиного  Двора,  непременно  в  бывшем  мундире,  и
останавливал прохожих с виду почище, а что наберет - пропивал.  Сестрица  же
кормилась  как  птица  небесная.  Она  там  в  углах  помогала  и  за  нужду
прислуживала. Содом был ужаснейший; я миную картину этой  угловой  жизни,  -
жизни, которой из чудачества предавался  тогда  и  Николай  Всеволодович.  Я
только  про  тогдашнее  время,  Варвара  Петровна;   а   что   касается   до
"чудачества", то это  его  собственное  выражение.  Он  многое  от  меня  не
скрывает.  М-llе  Лебядкина,  которой  одно  время  слишком  часто  пришлось
встречать Николая Всеволодовича, была поражена его наружностью. Это был  так
сказать бриллиант на грязном фоне ее жизни. Я  плохой  описатель  чувств,  а
потому пройду мимо; но ее тотчас же подняли дрянные людишки на смех,  и  она
загрустила. Там вообще над нею смеялись, но прежде  она  вовсе  не  замечала
того. Голова ее уже и тогда была не в порядке, но тогда все-таки не так, как
теперь.  Есть  основание  предположить,  что  в  детстве,   через   какую-то
благодетельницу, она чуть было не получила воспитания. Николай  Всеволодович
никогда не обращал на нее ни малейшего внимания  и  играл  больше  в  старые
замасленые карты по четверть копейки в  преферанс  с  чиновниками.  Но  раз,
когда ее обижали, он (не спрашивая  причины)  схватил  одного  чиновника  за
шиворот и спустил изо второго этажа в окно. Никаких рыцарских негодований  в
пользу оскорбленной невинности тут не было; вся операция произошла при общем
смехе, и  смеялся  всех  больше  Николай  Всеволодович  сам;  когда  же  все
кончилось благополучно, то помирились  и  стали  пить  пунш.  Но  угнетенная
невинность сама  про  то  не  забыла.  Разумеется,  кончилось  окончательным
сотрясением ее умственных способностей. Повторяю, я плохой описатель чувств,
но тут главное  мечта.  А  Николай  Всеволодович,  как  нарочно,  еще  более
раздражал мечту: вместо того, чтобы рассмеяться, он вдруг стал обращаться  к
m-lle Лебядкиной с неожиданным уважением. Кириллов, тут бывший (чрезвычайный
оригинал, Варвара Петровна, и чрезвычайно отрывистый человек; вы может  быть
когда-нибудь его увидите, он  теперь  здесь),  ну  так  вот  этот  Кириллов,
который, по обыкновению, все молчит, а тут вдруг  разгорячился,  заметил,  я
помню, Николаю Всеволодовичу, что тот третирует эту госпожу  как  маркизу  и
тем окончательно ее добивает. Прибавлю, что Николай  Всеволодович  несколько
уважал этого Кириллова. Что ж, вы думаете, он ему  ответил:  "Вы  полагаете,
господин Кириллов, что я смеюсь над нею; разуверьтесь, я  в  самом  деле  ее
уважаю, потому что она всех нас лучше". И,  знаете,  таким  серьезным  тоном
сказал. Между тем в эти два-три месяца он, кроме здравствуйте да прощайте, в
сущности не проговорил с ней ни слова. Я, тут бывший, наверно помню, что она
до того уже наконец дошла, что считала его чем-то в роде жениха  своего,  не
смеющего ее "похитить"  единственно  потому,  что  у  него  много  врагов  и
семейных препятствий,  или  что-то  в  этом  роде.  Много  тут  было  смеху!
Кончилось тем, что когда Николаю Всеволодовичу пришлось  тогда  отправляться
сюда,  он,  уезжая,  распорядился  о  ее  содержании  и,  кажется,  довольно
значительном ежегодном пенсионе, рублей в триста, по крайней мере,  если  не
более. Одним словом, положим, все это  с  его  стороны  баловство,  фантазия
преждевременно  уставшего  человека,  -  пусть  даже  наконец,  как  говорил
Кириллов, это был новый этюд пресыщенного человека с целью узнать,  до  чего
можно довести  сумасшедшую  калеку.  "Вы,  говорит,  нарочно  выбрали  самое
последнее существо, калеку, покрытую вечным позором и побоями, - и вдобавок,
зная, что это существо умирает к вам от комической любви своей, и  вдруг  вы
нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для  того,  чтобы  посмотреть,
что из этого выйдет!" Чем наконец так особенно виноват человек  в  фантазиях
сумасшедшей женщины, с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во все  время
выговорил? Есть вещи, Варвара Петровна, о  которых  не  только  нельзя  умно
говорить, но о которых и  начинать-то  говорить  неумно.  Ну  пусть  наконец
чудачество - но ведь более-то уж ничего нельзя сказать; а между  тем  теперь
вот из этого сделали историю... Мне отчасти известно,  Варвара  Петровна,  о
том, что здесь происходит.
     Рассказчик вдруг оборвал и повернулся  было  к  Лебядкину,  но  Варвара
Петровна остановила его; она была в сильнейшей экзальтации.
     - Вы кончили? - спросила она.
     - Нет еще; для полноты мне надо бы, если позволите, допросить тут кое в
чем вот этого господина... Вы сейчас увидите в чем