Федор Михайлович Достоевский.
   Бесы

     Роман в трех частях
     Воспроизводится по изданию:  "Бесы.  Роман  Федора  Достоевского.  СПБ.
1873", с исправлениями по журналу "Русский Вестник" 1871,  т.т.  XCI,  ХСII,
XCIV, XCV, XCVI и 1872, т.  СП.  (с  сохранением  орфографии).  Редакция  Б.
Томашевского и К. Халабаева.
     Перевод иноязычных выражений - приведен в самом конце.


     Хоть убей, следа не видно,
     Сбились мы, что делать нам?
     В поле бес нас водит видно
     Да кружит по сторонам.
     ..........................
     Сколько их, куда их гонят,
     Что так жалобно поют?
     Домового ли хоронят,
     Ведьму ль замуж выдают?

     А. Пушкин


     Тут на горе паслось большое стадо свиней,  и  они  просили  Его,  чтобы
позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли  в
свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро,  и  потонуло.  Пастухи,  увидя
случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням.  И  вышли  жители
смотреть случившееся, и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли
бесы, сидящего у ног Иисусовых,  одетого  и  в  здравом  уме  и  ужаснулись.
Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся.

     Евангелие от Луки. Глава VIII, 32-36.

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ   *

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Вместо  введения:  несколько  подробностей  из  биографии  многочтимого
Степана Трофимовича Верховенского.

I.

     Приступая к описанию недавних и столь странных событий,  происшедших  в
нашем, доселе ничем не отличавшемся городе, я принужден, по неумению  моему,
начать несколько издалека, а именно некоторыми биографическими подробностями
о талантливом и многочтимом  Степане  Трофимовиче  Верховенском.  Пусть  эти
подробности послужат лишь введением к предлагаемой хронике, а самая история,
которую я намерен описывать, еще впереди.
     Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно  играл  между  нами  некоторую
особую и так-сказать гражданскую роль и любил эту роль  до  страсти,  -  так
даже, что, мне кажется, без нее и прожить не  мог.  Не  то  чтоб  уж  я  его
приравнивал к актеру на театре: сохрани боже, тем более, что сам его уважаю.
Тут все могло быть  делом  привычки,  или,  лучше  сказать,  беспрерывной  и
благородной  склонности,  с  детских  лет,  к  приятной  мечте  о   красивой
гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно любил свое положение
"гонимого" и так-сказать "ссыльного". В этих  обоих  словечках  есть  своего
рода классический блеск, соблазнивший его  раз  навсегда,  и,  возвышая  его
потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел
его  наконец  до  некоторого  весьма  высокого  и  приятного  для  самолюбия
пьедестала. В одном сатирическом английском романе прошлого столетия,  некто
Гуливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в  какие-нибудь
два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что и
ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб  они  пред
ним  сворачивали  и  остерегались,  чтоб  он  как-нибудь  их  не   раздавил,
воображая, что он все еще великан, а они маленькие. За это смеялись над  ним
и  бранили  его,  а  грубые  кучера  даже  стегали  великана  кнутьями;   но
справедливо ли? Чего не может сделать привычка?  Привычка  привела  почти  к
тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном  и  безобидном  виде,
если можно так выразиться, потому что прекраснейший был человек.
     Я даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли; но уже  никак
ведь нельзя сказать, что и прежде совсем  не  знали.  Бесспорно,  что  и  он
некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных  деятелей
нашего прошедшего поколения, и, одно время, -  впрочем,  всего  только  одну
самую маленькую минуточку, - его имя многими тогдашними торопившимися людьми
произносилось чуть не на ряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского  и
только что начинавшего тогда за границей Герцена.  Но  деятельность  Степана
Трофимовича окончилась почти в ту же минуту, как и началась, -  так-сказать,
от "вихря сошедшихся обстоятельств". И что же? Не только "вихря", но даже  и
"обстоятельств" совсем потом не оказалось, по крайней мере в этом случае.  Я
только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже  в
совершенной достоверности, что Степан  Трофимович  проживал  между  нами,  в
нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было  у  нас  думать,  но
даже и под присмотром никогда не  находился.  Какова  же  после  этого  сила
собственного воображения! Он искренно  сам  верил  всю  свою  жизнь,  что  в
некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно  известны
и сочтены, и что каждый из трех сменившихся у нас в последние  двадцать  лет
губернаторов, въезжая править губернией,  уже  привозил  с  собою  некоторую
особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и  прежде  всего,  при
сдаче губернии.  Уверь  кто-нибудь  тогда  честнейшего  Степана  Трофимовича
неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться,  и  он  бы
непременно  обиделся.  А  между  тем  это  был  ведь  человек   умнейший   и
даровитейший, человек так-сказать даже науки, хотя впрочем  в  науке...  ну,
одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем  ничего.  Но
ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается.
     Он воротился  из-за  границы  и  блеснул  в  виде  лектора  на  кафедре
университета уже в самом конце сороковых  годов.  Успел  же  прочесть  всего
только несколько лекций, и  кажется,  об  аравитянах;  успел  тоже  защитить
блестящую  диссертацию  о  возникавшем  было  гражданском  и  ганзеатическом
значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе
с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему  значение  это  вовсе  не
состоялось. Диссертация эта ловко и больно уколола тогдашних славянофилов  и
разом доставила ему между ними многочисленных и разъяренных врагов. Потом, -
впрочем уже после потери кафедры, - он успел напечатать (так-сказать в  виде
отместки и чтоб указать кого они потеряли)  в  ежемесячном  и  прогрессивном
журнале, переводившем  из  Диккенса  и  проповедывавшем  Жорж-Занда,  начало
одного  глубочайшего  исследования,  -  кажется,  о  причинах   необычайного
нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху, или  что-то  в
этом роде. По крайней  мере  проводилась  какая-то  высшая  и  необыкновенно
благородная  мысль.  Говорили  потом,  что  продолжение  исследования   было
поспешно  запрещено,  и  что  даже   прогрессивный   журнал   пострадал   за
напечатанную первую половину. Очень могло это быть, потому что чего тогда не
было? Но в данном случае вероятнее, что ничего не  было,  и  что  автор  сам
поленился докончить исследование. Прекратил же он свои лекций об  аравитянах
потому, что перехвачено было как-то  и  кем-то  (очевидно,  из  ретроградных
врагов  его)  письмо  к  кому-то  с  изложением  каких-то   "обстоятельств";
вследствие чего кто-то потребовал от  него  каких-то  объяснений.  Не  знаю,
верно ли, но утверждали еще, что в Петербурге было отыскано в  то  же  самое
время  какое-то  громадное,  противоестественное  и   противогосударственное
общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее  здание.  Говорили,  что
будто бы они собирались переводить самого Фурье. Как нарочно в то  же  самое
время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им  еще
лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости,  и  ходившая  по
рукам, в списках, между двумя любителями и  у  одного  студента.  Эта  поэма
лежит теперь и у меня в столе; я получил ее, не далее как прошлого  года,  в
собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана  Трофимовича,  с
его надписью и в великолепном красном сафьянном переплете.  Впрочем  она  не
без поэзии и даже не без некоторого таланта;  странная,  но  тогда  (то-есть
вернее в тридцатые годах) в этом роде часто пописывали. Рассказать же  сюжет
затрудняюсь, ибо по правде ничего в нем не понимаю. Это какая-то  аллегория,
в лирико-драматической форме  и  напоминающая  вторую  часть  Фауста.  Сцена
открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в  конце
всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти
хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии,
но с оттенком высшего  юмора.  Но  сцена  вдруг  переменяется,  и  наступает
какой-то "Праздник жизни" на котором поют даже насекомые, является  черепаха
с какими-то латинскими сакраментальными  словами,  и  даже,  если  припомню,
пропел о чем-то один минерал, - то-есть предмет  уже  вовсе  неодушевленный.
Вообще  же  все  поют  беспрерывно,  а   если   разговаривают,   то   как-то
неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего  значения.  Наконец
сцена опять переменяется, и является дикое место,  а  между  утесами  бродит
один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы,
и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? ответствует, что он,  чувствуя  в
себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке  этих  трав;  но  что
главное желание его, поскорее потерять ум (желание может быть  и  излишнее).
Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на  черном  коне,  и  за  ним
следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все
народы ее жаждут. И наконец уже в самой  последней  сцене  вдруг  появляется
Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с  песней  новой
надежды, и когда уже достраивают до самого  верху,  то  обладатель,  положим
хоть  Олимпа,  убегает  в  комическом  виде,  а  догадавшееся  человечество,
завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с  новым  проникновением
вещей. Ну, вот эту-то поэму и  нашли  тогда  опасною.  Я,  в  прошлом  году,
предлагал Степану Трофимовичу ее  напечатать,  за  совершенною  ее,  в  наше
время, невинностью, но он отклонил предложение  с  видимым  неудовольствием.
Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому
некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца. И что же?
Вдруг, и почти тогда же как я предлагал напечатать здесь,  -  печатают  нашу
поэму там, то-есть за  границей,  в  одном  из  революционных  сборников,  и
совершенно без ведома Степана Трофимовича. Он был сначала испуган,  бросился
к губернатору, и написал благороднейшее оправдательное письмо  в  Петербург,
читал мне его два раза, но не  отправил,  не  зная  кому  адресовать.  Одним
словом, волновался целый месяц; но я убежден,  что  в  таинственных  изгибах
своего сердца был польщен необыкновенно.  Он  чуть  не  спад  с  экземпляром
доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк  и  даже  не  пускал
женщину перестилать постель, и хоть и ждал каждый  день  откуда-то  какой-то
телеграммы, но смотрел свысока. Телеграммы никакой не пришло. Тогда же он  и
со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной доброте его  тихого
и незлопамятного сердца.

II.

     Я ведь не утверждаю, что он  совсем  нисколько  не  пострадал;  я  лишь
убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих аравитянах  сколько
ему угодно, дав только нужные объяснения. Но он  тогда  самбициозничал  и  с
особенною поспешностью распорядился уверить себя раз навсегда,  что  карьера
его разбита на всю его жизнь "вихрем обстоятельств".  А  если  говорить  всю
правду, то настоящею причиной перемены карьеры  было  еще  прежнее  и  снова
возобновившееся  деликатнейшее   предложение   ему   от   Варвары   Петровны
Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки,  принять  на
себя воспитание и все умственное развитие ее единственного сына, в  качестве
высшего педагога и друга, не  говоря  уже  о  блистательном  вознаграждении.
Предложение это было сделано ему в первый раз еще в Берлине, и именно  в  то
самое время, когда он в первый раз овдовел. Первою супругой  его  была  одна
легкомысленная девица из нашей губернии,  на  которой  он  женился  в  самой
первой и  еще  безрассудной  своей  молодости,  и  кажется,  вынес  с  этою,
привлекательною впрочем, особой много горя,  за  недостатком  средств  к  ее
содержанию, и сверх того, по другим, отчасти уже  деликатным  причинам.  Она
скончалась в Париже, быв с ним последние три года в разлуке, и  оставив  ему
пятилетнего сына, "плод первой, радостной и  еще  неомраченной  любви",  как
вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича. Птенца еще с самого
начала переслали в Россию, где он и воспитывался все время на руках каких-то
отдаленных теток, где-то  в  глуши.  Степан  Трофимович  отклонил  тогдашнее
предложение Варвары Петровны и быстро женился опять, даже  раньше  году,  на
одной неразговорчивой берлинской немочке, и, главное, безо всякой  особенной
надобности. Но кроме этой,  оказались  и  другие  причины  отказа  от  места
воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время слава  одного  незабвенного
профессора, и он, в свою очередь, полетел на кафедру, к  которой  готовился,
чтобы испробовать и свои орлиные крылья. И  вот  теперь,  уже  с  опаленными
крыльями, он естественно  вспомнил  о  предложении,  которое  еще  и  прежде
колебало его решение. Внезапная же смерть и второй супруги, не  прожившей  с
ним  и  году,  устроила  все  окончательно.  Скажу  прямо:  все  разрешилось
пламенным участием и драгоценною, так-сказать классическою  дружбой  к  нему
Варвары Петровны, если только так можно о дружбе выразиться. Он  бросился  в
объятия этой дружбы, и дело закрепилось слишком на двадцать лет. Я употребил
выражение "бросился в  объятия",  но  сохрани  бог  кого-нибудь  подумать  о
чем-нибудь лишнем и праздном; эти объятия надо разуметь в одном  лишь  самом
высоконравственном  смысле.  Самая  тонкая  и  самая   деликатнейшая   связь
соединила эти два столь замечательные существа, навеки.
     Место воспитателя было принято еще и потому, что и именьице, оставшееся
после первой супруги Степана Трофимовича, - очень маленькое,  -  приходилось
совершенно  рядом   со   Скворешниками,   великолепным   подгорным   имением
Ставрогиных в нашей  губернии.  К  тому  же  всегда  возможно  было  в  тиши
кабинета, и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить
себя  делу  науки  и  обогатить   отечественную   словесность   глубочайшими
исследованиями. Исследований  не  оказалось;  но  зато  оказалось  возможным
простоять всю остальную жизнь, более двадцати лет, так-сказать  "воплощенной
укоризной" пред отчизной, по выражению народного поэта:

     Воплощенной укоризною
     ......................
     Ты стоял перед отчизною,
     Либерал-идеалист.

     Но то лицо, о котором выразился народный поэт, может быть и имело право
всю жизнь позировать в этом смысле,  если  бы  того  захотело,  хотя  это  и
скучно. Наш  же  Степан  Трофимович,  по  правде,  был  только  подражателем
сравнительно с подобными лицами, да и стоять уставал и  частенько  полеживал
на боку. Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем
положении, - надо отдать справедливость, тем более, что для губернии было  и
того достаточно. Посмотрели бы вы на него у нас в клубе, когда он садился за
карты. Весь вид его говорил: "Карты! Я сажусь с вами  в  ералаш!  Разве  это
совместно? Кто ж отвечает за это? Кто разбил мою деятельность и обратил ее в
ералаш? Э, погибай Россия!" и он осанисто козырял с червей.
     А по правде, ужасно любил сразиться в карточки, за что,  и  особенно  в
последнее время, имел частые и неприятные стычки с Варварой  Петровной,  тем
более, что постоянно проигрывал. Но об этом после. Замечу лишь, что это  был
человек даже  совестливый  (то-есть  иногда),  а  потому  часто  грустил.  В
продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной, он раза по  три
и по четыре в год регулярно впадал в так называемую между нами  "гражданскую
скорбь", то-есть просто в хандру, но словечко это  нравилось  многоуважаемой
Варваре Петровне. Впоследствии, кроме гражданской скорби, он стал впадать  и
в шампанское; но чуткая Варвара Петровна всю  жизнь  охраняла  его  от  всех
тривиальных наклонностей. Да он и нуждался в няньке, потому  что  становился
иногда очень странен: в средине самой возвышенной скорби, он  вдруг  зачинал
смеяться самым простонароднейшим образом. Находили минуты, что даже о  самом
себе начинал выражаться в юмористическом смысле. Но ничего  так  не  боялась
Варвара Петровна  как  юмористического  смысла.  Это  была  женщина-классик,
женщина-меценатка, действовавшая в  видах  одних  лишь  высших  соображений.
Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы на ее бедного друга.
О ней надо бы поговорить особенно, что я и сделаю.

III.

     Есть дружбы странные: оба друга один другого почти  съесть  хотят,  всю
жизнь так живут, а между тем расстаться  не  могут.  Расстаться  даже  никак
нельзя: раскапризившийся и разорвавший  связь  друг  первый  же  заболеет  и
пожалуй умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович
несколько раз, и иногда  после  самых  интимных  излияний  глаз  на  глаз  с
Варварой Петровной, по уходе ее, вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить
кулаками в стену.
     Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что однажды отбил  от
стены штукатурку.  Может  быть  спросят:  как  мог  я  узнать  такую  тонкую
подробность? А что  если  я  сам  бывал  свидетелем?  Что  если  сам  Степан
Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в  ярких  красках  рисуя  предо
мной всю свою подноготную? (И уж чего-чего при этом не говорил!) Но вот  что
случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять
самого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе  или  прибегал
ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что  Варвара  Петровна  "ангел
чести и деликатности, а он совершенно противоположное". Он не только ко  мне
прибегал, но неоднократно описывал  все  это  ей  самой  в  красноречивейших
письмах, и признавался ей, за  своею  полною  подписью,  что  не  далее  как
например вчера, он рассказывал постороннему лицу,  что  она  держит  его  из
тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и  боится  только
выказать свою ненависть явно, в страхе чтоб он не  ушел  от  нее  и  тем  не
повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и
решился погибнуть насильственною смертью, а от нее  ждет  последнего  слова,
которое все решит, и пр., и пр., все в этом роде.  Можно  представить  после
этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы  этого  невиннейшего
из всех пятидесятилетних младенцев! Я сам однажды читал одно из, таковых его
писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой
по выполнению. Я ужаснулся и умолял не посылать письма.
     - Нельзя... честнее... долг... я умру, если не признаюсь ей во всем, во
всем! - отвечал он чуть не в горячке, и послал-таки письмо.
     В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы  не
послала такого письма. Правда, он писать любил без памяти, писал к ней  даже
живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день.  Я
знаю  наверное,  что  она  всегда   внимательнейшим   образом   эти   письма
прочитывала, даже в случае и двух писем в день,  и  прочитав,  складывала  в
особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того слагала их в сердце
своем. Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с  ним
как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера  особенного  не  случилось.
Мало-по-малу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о
вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. Но она ничего  не
забывала, а  он  забывал  иногда  слишком  уж  скоро  и,  ободренный  ее  же
сп