окойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если
приходили приятели. С каким должно быть ядом  она  смотрела  на  него  в  те
минуты, а он ничего-то не примечал! Разве через  неделю,  через  месяц,  или
даже  через  полгода,  в  какую-нибудь  особую  минуту,  нечаянно   вспомнив
какое-нибудь выражение из такого письма, а затем  и  все  письмо,  со  всеми
обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до  того  бывало  мучился,  что
заболевал своими припадками холерины. Эти особенные с ним припадки,  в  роде
холерины, бывали  в  некоторых  случаях  обыкновенным  исходом  его  нервных
потрясений и представляли собою некоторый любопытный в своем роде  курьез  в
его телосложении.
     Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его  ненавидела;
но он одного только в ней не  приметил  до  самого  конца,  того,  что  стал
наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже можно сказать ее  изобретением;
стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не  из  одной
только "зависти к его талантам", И как  должно  быть  она  была  оскорбляема
такими предположениями! В ней таилась какая-то нестерпимая  любовь  к  нему,
среди беспрерывной ненависти, ревности и  презрения.  Она  охраняла  его  от
каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы  целых  ночей
от  заботы,  если  бы  дело  коснулось  до  его  репутации  поэта,  ученого,
гражданского деятеля. Она его выдумала, и в свою выдумку сама  же  первая  и
уверовала. Он был нечто в роде какой-то ее мечты... Но она требовала от него
за это действительно многого, иногда даже рабства.  Злопамятна  же  была  до
невероятности. Кстати уж расскажу два анекдота.

IV.

     Однажды, еще при первых слухах  об  освобождении  крестьян,  когда  вся
Россия вдруг  взликовала  и  готовилась  вся  возродиться,  посетил  Варвару
Петровну один  проезжий  петербургский  барон,  человек  с  самыми  высокими
связями и стоявший весьма близко у дела. Варвара Петровна чрезвычайно ценила
подобные посещения, потому что связи ее в  обществе  высшем,  по  смерти  ее
супруга, все более и более ослабевали,  под  конец  и  совсем  прекратились.
Барон просидел у нее час и кушал чай. Никого  других  не  было,  но  Степана
Трофимовича Варвара Петровна пригласила и выставила.  Барон  о  нем  кое-что
даже слышал и прежде, или сделал вид что слышал, но  за  чаем  мало  к  нему
обращался. Разумеется, Степан Трофимович в грязь себя ударить не мог,  да  и
манеры  его  были  самые  изящные.  Хотя  происхождения  он  был,   кажется,
невысокого, но случилось так, что воспитан был с самого малолетства в  одном
знатном доме в Москве и, стало быть,  прилично;  по-французски  говорил  как
парижанин. Таким образом, барон с первого взгляда должен был понять,  какими
людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы  и  в  губернском  уединении.
Вышло  однако  не  так.  Когда  барон  подтвердил  положительно  совершенную
достоверность только что разнесшихся тогда первых слухов о великой  реформе,
Степан Трофимович вдруг не вытерпел и  крикнул  ура!  и  даже  сделал  рукой
какой-то жест, изображавший восторг. Крикнул он негромко и даже изящно; даже
может быть восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред  зеркалом,
за полчаса пред чаем; но должно быть у него что-нибудь тут не вышло, так что
барон позволил себе  чуть-чуть  улыбнуться,  хотя  тотчас  же  необыкновенно
вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских сердец в
виду великого события. Затем скоро уехал  и  уезжая  не  забыл  протянуть  и
Степану Трофимовичу два пальца.  Возвратясь  в  гостиную,  Варвара  Петровна
сначала молчала минуты три, что-то как  бы  отыскивая  на  столе;  но  вдруг
обернулась  к  Степану  Трофимовичу,  и  бледная,  со  сверкающими  глазами,
процедила шепотом:
     - Я вам этого никогда не забуду!
     На другой день она встретилась со своим другом как ни в чем не  бывало;
о случившемся  никогда  не  поминала.  Но  тринадцать  лет  спустя,  в  одну
трагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и так же  точно  побледнела
как и тринадцать лет назад, когда в первый раз попрекала. Только два раза во
всю свою жизнь сказала она ему: "я вам этого никогда не  забуду!"  Случай  с
бароном был уже второй случай;  но  и  первый  случай  в  свою  очередь  так
характерен и, кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я
решаюсь и о нем упомянуть.
     Это было в пятьдесят пятом году, весной, в  мае  месяце,  именно  после
того как в Скворешниках получилось  известие  о  кончине  генерал-лейтенанта
Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от расстройства в желудке,
по дороге в Крым, куда он спешил по назначению в действующую армию.  Варвара
Петровна осталась вдовой и облеклась в полный траур. Правда,  не  могла  она
горевать очень много; ибо в последние четыре года жила с мужем в совершенной
разлуке, по несходству характеров, и  производила  ему  пенсион.  (У  самого
генерал-лейтенанта было всего только полтораста душ и жалованье, кроме  того
знатность и связи;  а  все  богатство  и  Скворешники  принадлежали  Варваре
Петровне, единственной дочери одного очень богатого откупщика.) Тем не менее
она была потрясена неожиданностию известия и удалилась в  полное  уединение.
Разумеется, Степан Трофимович находился при ней безотлучно.
     Май  был  в  полном  расцвете;  вечера  стояли  удивительные.   Зацвела
черемуха. Оба друга сходились каждый вечер в саду и просиживали  до  ночи  в
беседке, изливая друг пред  другом  свои  чувства  и  мысли.  Минуты  бывали
поэтические. Варвара Петровна  под  впечатлением  перемены  в  судьбе  своей
говорила больше обыкновенного. Она как бы льнула к сердцу  своего  друга,  и
так продолжалось  несколько  вечеров.  Одна  странная  мысль  вдруг  осенила
Степана Трофимовича: "не рассчитывает ли неутешная вдова на него и  не  ждет
ли, в конце траурного года, предложения с его стороны?" Мысль циническая; но
ведь  возвышенность  организации  даже  иногда  способствует  наклонности  к
циническим мыслям, уже по одной только многосторонности  развития.  Он  стал
вникать и нашел, что походило на  то.  Он  задумался:  "Состояние  огромное,
правда,  но..."  Действительно,  Варвара  Петровна  не  совсем  походила  на
красавицу: это была высокая, желтая, костлявая женщина, с чрезмерно  длинным
лицом, напоминавшим что-то лошадиное. Все более  и  более  колебался  Степан
Трофимович, мучился сомнениями,  даже  всплакнул  раза  два  от  нерешимости
(плакал он довольно часто). По вечерам  же,  то-есть  в  беседке,  лицо  его
как-то  невольно  стало  выражать  нечто  капризное  и  насмешливое,   нечто
кокетливое и в то же  время  высокомерное.  Это  как-то  нечаянно,  невольно
делается, и даже чем благороднее человек, тем оно и заметнее. Бог знает, как
тут судить, но вероятнее, что  ничего  и  не  начиналось  в  сердце  Варвары
Петровны  такого,  что  могло  бы  оправдать   вполне   подозрения   Степана
Трофимовича. Да и не променяла бы она своего имени Ставрогиной на  его  имя,
хотя бы и столь славное. Может быть была всего только одна лишь  женственная
игра с ее стороны, проявление  бессознательной  женской  потребности,  столь
натуральной в  иных  чрезвычайных  женских  случаях.  Впрочем  не  поручусь;
неисследима глубина женского сердца даже и до сегодня! Но продолжаю.
     Надо думать, что она скоро про себя разгадала странное  выражение  лица
своего друга; она была чутка и приглядчива, он же слишком иногда невинен. Но
вечера шли попрежнему, и разговоры были так же поэтичны и интересны.  И  вот
однажды, с  наступлением  ночи,  после  самого  оживленного  и  поэтического
разговора, они дружески расстались, горячо пожав друг другу руки  у  крыльца
флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович. Каждое лето он перебирался
в  этот  флигелек,  стоявший  почти  в  саду,  из  огромного  барского  дома
Скворешников. Только что он вошел к себе и,  в  хлопотливом  раздумьи,  взяв
сигару и еще не успев ее закурить,  остановился,  усталый,  неподвижно  пред
раскрытым окном, приглядываясь к легким как пух белым облачкам,  скользившим
вокруг ясного месяца, как вдруг  легкий  шорох  заставил  его  вздрогнуть  и
обернуться. Пред ним опять стояла Варвара Петровна, которую он оставил всего
только четыре минуты назад. Желтое лицо ее почти посинело, губы были сжаты и
вздрагивали по краям. Секунд десять полных смотрела она ему в  глаза  молча,
твердым, неумолимым взглядом, и вдруг прошептала скороговоркой:
     - Я никогда вам этого не забуду!
     Когда Степан Трофимович, уже  десять  лет  спустя,  передавал  мне  эту
грустную повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне,  что  он  до
того остолбенел тогда на месте, что  не  слышал  и  не  видел,  как  Варвара
Петровна исчезла. Так как она никогда ни  разу  потом  не  намекала  ему  на
происшедшее и все пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был
к мысли, что все это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более, что  в
ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило
и свидания в беседке.
     Но несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день,  всю  свою  жизнь,
как бы ждал продолжения и так-сказать развязки этого события. Он  не  верил,
что оно так и кончилось! А если так, то странно  же  он  должен  был  иногда
поглядывать на своего друга.

V.

     Она сама сочинила ему даже костюм, в котором он  и  проходил  всю  свою
жизнь. Костюм был изящен и характерен:  длиннополый,  черный  сюртук,  почти
доверху застегнутый, но щегольски сидевший; мягкая шляпа (летом  соломенная)
с широкими полями; галстук белый, батистовый, с  большим  узлом  и  висячими
концами; трость с серебряным набалдашником, при этом волосы до плеч. Он  был
темнорус, и волосы его только в последнее время начали немного седеть. Усы и
бороду он брил. Говорят, в молодости он был  чрезвычайно  красив  собой.  Но
по-моему, и в старости был необыкновенно внушителен. Да и какая же  старость
в пятьдесят три года? Но по некоторому гражданскому кокетству, он не  только
не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме  своем,
высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще
вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при
каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на  лавке,  под  кустом
расцветшей сирени, опершись обеими руками  на  трость,  с  раскрытою  книгой
подле и поэтически задумавшись над закатом солнца. Насчет книг  замечу,  что
под конец он стал как-то удаляться от  чтения.  Впрочем  это  уж  под  самый
конец. Газеты и журналы, выписываемые Варварой Петровной  во  множестве,  он
читал постоянно. Успехами русской литературы тоже  постоянно  интересовался,
хотя  и  нисколько  не  теряя  своего  достоинства.  Увлекся  было  когда-то
изучением высшей современной политики наших внутренних  и  внешних  дел,  но
вскоре, махнув рукой, оставил предприятие. Бывало и то: возьмет  с  собою  в
сад Токевиля, а в кармашке несет спрятанного Поль-де-Кока.  Но  впрочем  это
пустяки.
     Замечу в скобках и о портрете Кукольника: попалась эта картинка Варваре
Петровне в первый раз, когда она находилась,  еще  девочкой,  в  благородном
пансионе в Москве. Она тотчас же влюбилась в портрет,  по  обыкновению  всех
девочек в пансионах, влюбляющихся во что ни  попало,  а  вместе  и  в  своих
учителей, преимущественно чистописания и рисования. Но любопытны в  этом  не
свойства девочки, а  то,  что  даже  и  в  пятьдесят  лет  Варвара  Петровна
сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так  что
и Степану Трофимовичу может быть только поэтому сочинила  несколько  похожий
на изображенный на картинке костюм. Но и это конечно мелочь.
     В первые годы  или  точнее  в  первую  половину  пребывания  у  Варвары
Петровны, Степан Трофимович все еще помышлял о каком-то сочинении  и  каждый
день серьезно собирался его писать. Но во вторую половину он должно  быть  и
зады позабыл. Все чаще и чаще он говаривал нам:  "Кажется,  готов  к  труду,
материалы собраны, и вот не  работается!  Ничего  не  делается!"  и  опускал
голову в унынии. Без сомнения это-то и должно было придать  ему  еще  больше
величия в наших главах, как страдальцу науки; но самому ему хотелось чего-то
другого. "Забыли меня, никому я не нужен!" вырывалось у  него  не  раз.  Эта
усиленная хандра особенно овладела  им  в  самом  конце  пятидесятых  годов.
Варвара Петровна поняла наконец, что дело  серьезное.  Да  и  не  могла  она
перенести мысли о том, что друг ее забыт и ненужен. Чтобы  развлечь  его,  а
вместе для подновления славы, она свозила его тогда в Москву, где у ней было
несколько изящных литературных и  ученых  знакомств;  но  оказалось,  что  и
Москва неудовлетворительна.
     Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень уж  непохожее
на прежнюю тишину, и что-то очень уж странное, но везде  ощущаемое,  даже  в
Скворешниках. Доходили разные слухи- Факты были вообще  известны  более  или
менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то  сопровождавшие
их идеи, и главное в  чрезмерном  количестве.  А  это-то  и  смущало:  никак
невозможно было примениться и в точности узнать,  что  именно  означали  эти
идеи?  Варвара  Петровна,  вследствие  женского  устройства  натуры   своей,
непременно хотела подразумевать в них секрет. Она принялась было сама читать
газеты и журналы, заграничные запрещенные издания и  даже  начавшиеся  тогда
прокламации (все это ей доставлялось); но у ней только  голова  закружилась.
Принялась она писать письма: отвечали ей мало, и чем далее, тем  непонятнее.
Степан Трофимович торжественно приглашен был объяснить ей "все эти идеи" раз
навсегда; но объяснениями его она осталась положительно  недовольна.  Взгляд
Степана Трофимовича на всеобщее движение был в высшей степени  высокомерный;
у него все сводилось на то, что он сам забыт и никому ненужен. Наконец  и  о
нем вспомянули, сначала в заграничных изданиях, как о ссыльном страдальце, и
потом тотчас же в Петербурге, как о бывшей  звезде  в  известном  созвездии;
даже сравнивали его почему-то с Радищевым. Затем кто-то  напечатал,  что  он
уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом  воскрес  и  сильно
приосанился. Все высокомерие его взгляда на современников разом соскочило, и
в нем загорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои  силы.  Варвара
Петровна тотчас же вновь и во все уверовала  и  ужасно  засуетилась.  Решено
было ехать в Петербург без малейшего отлагательства, разузнать все на  деле,
вникнуть лично и, если  возможно,  войти  в  новую  деятельность  всецело  и
нераздельно. Между прочим она объявила, что готова основать  свой  журнал  и
посвятить ему отныне всю свою жизнь. Увидав, что дошло даже до этого, Степан
Трофимович стал еще высокомернее, в дороге же  начал  относиться  к  Варваре
Петровне почти покровительственно, - что она  тотчас  же  сложила  в  сердце
своем. Впрочем у ней была и другая весьма важная причина к  поездке,  именно
возобновление высших связей. Надо было, по возможности, напомнить о  себе  в
свете, по крайней мере попытаться. Гласным же предлогом к  путешествию  было
свидание с единственным сыном, оканчивавшим тогда курс наук в  петербургском
лицее.

VI.

     Они съездили и прожили в  Петербурге  почти  весь  зимний  сезон.  Все,
однако,  к  Великому  посту  лопнуло  как  радужный  мыльный  пузырь.  Мечты
разлетелись, а сумбур не только не выяснился, но  стал  еще  отвратительнее.
Во-первых, высшие связи почти не удались,  разве  в  самом  микроскопическом
виде и с унизительными натяжками. Оскорбленная  Варвара  Петровна  бросилась
было  всецело  в  "новые  идей"  и  открыла  у  себя  вечера.  Она   позвала
литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже  приходили
и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не  видывала
таких литераторов.  Они  были  тщеславны  до  невозможности,  но  совершенно
открыто, как бы тем исполняя  обязанность.  Иные  (хотя  и  далеко  не  все)
являлись даже пьяные, но как бы сознавая  в  этом  особенную,  вчера  только
открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было
написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный  секрет.
Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно  трудно  было  узнать,  что
именно они написали; но тут были критики, романисты,  драматурги,  сатирики,
обличители. Степан Трофимович проник даже в  самый  высший  их  круг,  туда,
откуда управляли движением. До управляющих было до невероятности высоко,  но
его они встретили радушно, хотя конечно никто из них ничего о нем не знал  и
не слыхивал кроме того, что он "представляет идею". Он до того  маневрировал
около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары  Петровны,  несмотря  на
все их олимпийство. Эти были очень серьезны и очень  вежливы;  держали  себя
хорошо; остальные видимо их боялись;  но  очевидно  было,  что  им  некогда.
Явились и две-три прежние литературные  знаменитости,  случившиеся  тогда  в
Петербурге и с  которыми  Варвара  Петровна  давно  уже  поддерживала  самые
изящные отношения. Но к удивлению ее эти действительные  и  уже  несомненные
знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные  из  них  просто  льнули  ко
всему этому новому сброду и  позорно  у  него  заискивали.  Сначала  Степану
Трофимовичу повезло; за него ухватились и стали его выставлять на  публичных
литературных собраниях. Когда он вышел в первый раз на эстраду, в  одном  из
публичных  литературных  чтений,  в  числе  читавших,  раздались   неистовые
рукоплескания, не умолкавшие минут пять. Он со  слезами  вспоминал  об  этом
девять лет спустя, - впрочем скорее по художественности  своей  натуры,  чем
изо благодарности, "Клянусь же вам и пари держу", говорил  он  мне  сам  (но
только мне и по секрету), "что никто-то изо всей этой публики знать не  знал
о мне ровнешенько ничего!" Признание замечательное: стало быть был же в  нем
острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение,
несмотря на все свое упоение; и стало быть не было в нем острого  ума,  если
он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том  без  ощущения  обиды.  Его
заставили подписаться под двумя или тремя коллективными  протестами  (против
чего он и сам не знал);  он  подписался.  Варвару  Петровну  тоже  заставили
подписаться под каким-то "безобразным поступком", и та подписалась.  Впрочем
большинство этих новых людей хоть и посещали Варвару  Петровну,  но  считали
себя почему-то обязанными смотреть на нее  с  презрением  и  с  нескрываемою
насмешкой. Степан Трофимович намекал мне потом, в горькие минуты, что она  с
тех-то пор ему и позавидовала. Она конечно понимала, что ей нельзя  водиться
с этими людьми, но все-таки  принимала  их  с  жадностию,  со  всем  женским
истерическим нетерпением и, главное,  все  чего-то  ждала.  На  вечерах  она
говорила мало, хотя  и  могла  бы  говорить;  но  она  больше  вслушивалась.
Говорили об  уничтожении  цензуры  и  буквы  ъ,  о  заменении  русских  букв
латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в  Пассаже,  о
полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью,
об  уничтожении  армии  и  флота,  о  восстановлении  Польши  по  Днепр,   о
крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении  наследства,  семейства,
детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского, которого  никто  и
никогда не мог простить господину Краевскому, и пр. и пр. Ясно было,  что  в
этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было,  что  много  и
честных, весьма даже привлекательных лиц,  несмотря  на  некоторые  все-таки
удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных  и  грубых;
но неизвестно было кто у кого в руках. Когда Варвара Петровна объявила  свою
мы