путин? Условлено, что вы встретите  его
один, а уже потом выйдем мы... Странно, что вы спрашиваете,  или  вы  только
так?
     Липутин мрачно промолчал. Все замолчали. Ветер колыхал верхушки сосен.
     - Я  надеюсь,  однако,  господа,  что  всякий  исполнит  свой  долг,  -
нетерпеливо оборвал Петр Степанович.
     - Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка, - вдруг  заговорил
Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая  слова  и  жестикулируя.  -
Зная  сердце  человеческое...  можно  быть  уверенным,  что  теперь  он   не
донесет... потому что он в счастии... Так что я давеча был у всех, и  никого
не застал... так что может быть теперь совсем ничего и не надо...
     Он остановился: у него пресеклось дыхание.
     - Если бы вы, господин Виргинский, стали  вдруг  счастливы,  -шагнул  к
нему Петр Степанович, - то отложили бы вы - не донос,  о  том  речи  нет,  а
какой-нибудь рискованный гражданский подвиг,  который  бы  замыслили  прежде
счастья и который бы считали своим долгом и обязанностью, несмотря на риск и
потерю счастья?
     - Нет, не отложил бы! Ни за что бы не  отложил!  -  с  каким-то  ужасно
нелепым жаром проговорил весь задвигавшись Виргинский.
     - Вы скорее бы захотели стать опять несчастным, чем подлецом?
     - Да, да... Я даже совершенно напротив... захотел бы  быть  совершенным
подлецом... то-есть нет... хотя вовсе не подлецом, а,  напротив,  совершенно
несчастным, чем подлецом.
     - Ну так  знайте,  что  Шатов  считает  этот  донос  своим  гражданским
подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство,  что  сам  же  он
отчасти рискует пред правительством,  хотя  конечно  ему  много  простят  за
донос. Этакой уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит;  через
день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я не вижу никакого
счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить Ставрогинского
ребенка.
     - Но ведь никто не  видал  доноса,  -  вдруг  и  настоятельно  произнес
Шигалев.
     - Донос видел я, - крикнул Петр Степанович, - он есть, и все это ужасно
глупо, господа!
     - А я, - вдруг вскипел Виргинский, - я  протестую...  я  протестую  изо
всех сил... Я хочу... Я вот что хочу: я хочу, когда он придет, все мы выйдем
и все его спросим: если правда, то с него взять раскаяние,  и  если  честное
слово, то отпустить. Во всяком случае - суд; по суду. А  не  то  чтобы  всем
спрятаться, а потом кидаться.
     - На честное слово рисковать общим делом  -  это  верх  глупости!  Чорт
возьми, как это глупо, господа, теперь! И какую вы принимаете на себя роль в
минуту опасности?
     - Я протестую, я протестую. - заладил Виргинский.
     - По крайней мере не орите, сигнала не услышим. Шатов, господа... (Чорт
возьми, как это глупо теперь!) Я уже  вам  говорил,  что  Шатов  славянофил,
то-есть один из самых глупых людей...  А  впрочем  чорт,  это  все  равно  и
наплевать!  Вы  меня  только  сбиваете  с  толку!..  Шатов,   господа,   был
озлобленный человек и так как все-таки принадлежал к обществу, хотел или  не
хотел, то я до последней минуты надеялся, что им можно  воспользоваться  для
общего дела и употребить как озлобленного человека. Я  его  берег  и  щадил,
несмотря на точнейшие предписания... Я его щадил в сто  раз  более,  чем  он
стоил! Но он  кончил  тем,  что  донес;  ну  да  чорт,  наплевать!..  А  вот
попробуйте кто-нибудь улизнуть  теперь!  Ни  один  из  вас  не  имеет  право
оставить дело! Вы можете с ним хоть целоваться, если хотите, но  предать  на
честное  слово  общее  дело  не  имеете  права!  Так  поступают   свиньи   и
подкупленные правительством!
     - Кто же  здесь  подкупленные  правительством?  -  профильтровал  опять
Липутин.
     - Вы, может быть. Вы бы  уж  лучше  молчали,  Липутин,  вы  только  так
говорите, по привычке. Подкупленные,  господа,  все  те,  которые  трусят  в
минуту опасности. Из страха  всегда  найдется  дурак,  который  в  последнюю
минуту побежит и закричит: "Ай, простите меня, а я всех продам!" Но  знайте,
господа, что вас уже теперь ни за какой донос не простят. Если и спустят две
степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, я кроме того не уйдете и  от
другого меча. А другой меч повострее правительственного.
     Петр Степанович был в бешенстве и  наговорил  лишнего.  Шигалев  твердо
шагнул к нему три шага:
     -  Со  вчерашнего  вечера  я  обдумал  дело,  -  начал  он  уверенно  и
методически, по-всегдашнему (и мне кажется,  если  бы  под  ним  провалилась
земля, то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы ни  одной  йоты  в
методичности своего изложения); - обдумав дело,  я  решил,  что  замышляемое
убийство есть не только потеря драгоценного времени, которое могло  бы  быть
употреблено  более  существенным  и  ближайшим  образом,   но   сверх   того
представляет собою то  пагубное  уклонение  от  нормальной  дороги,  которое
всегда наиболее  вредило  делу  и  на  десятки  лет  отклоняло  успехи  его,
подчиняясь влиянию людей  легкомысленных  и  по  преимуществу  политических,
вместо чистых социалистов. Я явился  сюда  единственно,  чтобы  протестовать
против замышляемого предприятия, для общего назидания, а затем  -  устранить
себя от настоящей минуты, которую вы,  не  знаю  почему,  называете  минутой
вашей  опасности,  Я  ухожу  -  не  из  страху  этой  опасности  и   не   из
чувствительности к Шатову, с которым вовсе не хочу целоваться, а единственно
потому, что все это дело, с начала и до конца, буквально  противоречит  моей
программе. Насчет же доноса и подкупа от правительства с моей стороны можете
быть совершенно спокойны: доноса не будет.
     Он обернулся и пошел.
     - Чорт возьми, он встретится с ними и предупредит  Шатова!  -  вскричал
Петр Степанович и выхватил револьвер. Раздался щелчок взведенного курка.
     - Можете быть уверены, - повернулся  опять  Шигалев,  -  что,  встретив
Шатова на дороге, я еще может быть с ним раскланяюсь,  но  предупреждать  не
стану.
     - А знаете ли, что вы можете поплатиться за это, господин Фурье?
     - Прошу вас заметить, что я не Фурье. Смешивая  меня  с  этою  сладкою,
отвлеченною мямлей, вы только доказываете, что рукопись моя хотя  и  была  в
руках ваших, но совершенно вам не известна. Насчет же  вашего  мщения  скажу
вам, что вы напрасно взвели курок; в  сию  минуту  это  совершенно  для  вас
невыгодно. Если же вы грозите мне назавтра  или  на  послезавтра,  то  кроме
лишних хлопот опять-таки ничего себе  не  выиграете,  застрелив  меня:  меня
убьете, а рано или поздно все-таки придете к моей системе. Прощайте.
     В это мгновение, шагах в двухстах, из парка, со стороны пруда, раздался
свисток. Липутин тотчас же ответил, еще по вчерашнему уговору, тоже свистком
(для этого он, не надеясь на свой довольно беззубый рот, еще утром купил  на
базаре  за  копейку  глиняную  детскую  свистульку).  Эркель  успел  дорогой
предупредить Шатова, что  будут  свистки,  так  что  у  тога  не  зародилось
никакого сомнения.
     - Не беспокойтесь, я пройду от них в  стороне,  и  они  вовсе  меня  не
заметят, - внушительным шепотом предупредил Шигалев и затем, не спеша  и  не
прибавляя шагу, окончательно направился домой через темный парк.
     Теперь совершенно известно до малейших подробностей, как произошло  это
ужасное происшествие. Сначала Липутин встретил  Эркеля  и  Шатова  у  самого
грота; Шатов с ним не раскланялся и не подал руки, но тотчас же торопливо  и
громка произнес:
     - Ну, где же у вас тут заступ и  нет  ли  еще  другого  фонаря?  Да  не
бойтесь, тут ровно нет никого,  и  в  Скворешниках  теперь,  хоть  из  пушек
отсюдова пали, не услышат. Это вот здесь, вот тут, на самом этом месте...
     И он стукнул ногой действительно в десяти шагах от заднего угла  грота,
в стороне леса. В эту самую минуту  бросился  сзади  на  него  из-за  дерева
Толкаченко, а Эркель схватил  его  сзади  же  за  локти.  Липутин  накинулся
спереди. Все трое тотчас же сбили  его  с  ног  и  придавили  к  земле.  Тут
подскочил Петр Степанович с своим револьвером. Рассказывают, что Шатов успел
повернуть к нему голову и еще  мог  разглядеть  и  узнать  его.  Три  фонаря
освещали сцену. Шатов вдруг прокричал кратким и  отчаянным  криком;  но  ему
кричать не дали: Петр Степанович аккуратно и твердо наставил  ему  револьвер
прямо в лоб, крепко в упор и - спустил курок. Выстрел, кажется, был не очень
громок,  по  крайней  мере  в  Скворешниках  ничего  не   слыхали.   Слышал,
разумеется, Шигалев, вряд ли успевший отойти шагов триста, - слышал и крик и
выстрел, но, по его собственному потом свидетельству, не повернулся  и  даже
не остановился. Смерть произошла почти мгновенно. Полную распорядительность,
- не думаю  чтоб  и  хладнокровие,  -  сохранил  в  себе  один  только  Петр
Степанович. Присев на корточки, он поспешно,  но  твердою  рукой  обыскал  в
карманах убитого. Денег не оказалось (портмоне осталось под подушкой у Марьи
Игнатьевны). Нашлись  две-три  бумажки,  пустые:  одна  конторская  записка,
заглавие какой-то книги и один старый заграничный трактирный счет, бог знает
почему уцелевший два года в его кармане. Бумажки Петр Степанович переложил в
свой карман, и, заметив вдруг, что все столпились, смотрят на труп и  ничего
не делают, начал злостно и невежливо  браниться  и  понукать.  Толкаченко  и
Эркель,  опомнившись,  побежали  и  мигом  принесли  из  грота  еще  с  утра
запасенные  ими  там  два  камня,  каждый  фунтов  по  двадцати  весу,   уже
приготовленные, то-есть крепко и прочно обвязанные веревками. Так  как  труп
предназначено было снести в ближайший (третий) пруд и в нем  погрузить  его,
то и стали привязывать к нему эти камни, к ногам и к  шее.  Привязывал  Петр
Степанович, а Толкаченко и Эркель только  держали  и  подавали  по  очереди.
Эркель подал первый, и пока  Петр  Степанович,  ворча  и  бранясь,  связывал
веревкой ноги трупа и привязывал к ним этот первый  камень,  Толкаченко  все
это довольно долгое время продержал свой камень в руках на отвесе, сильно  и
как бы почтительно наклонившись  всем  корпусом  вперед,  чтобы  подать  без
замедления при первом спросе, и ни разу не подумал опустить свою  ношу  пока
на землю. Когда наконец оба камня были привязаны, и Петр Степанович поднялся
с земли всмотреться в физиономии присутствующих, тогда вдруг случилась  одна
странность, совершенно неожиданная и почти всех удивившая.
     Как уже сказано, почти все стояли и ничего  не  делали,  кроме  отчасти
Толкаченки и Эркеля. Виргинский, хотя и  бросился,  когда  все  бросились  к
Шатову, но за Шатова не схватился  и  держать  его  не  помогал.  Лямшин  же
очутился в кучке уже после выстрела. Затем все они, в продолжение всей  этой
может быть десятиминутной возни с  трупом,  как  бы  потеряли  часть  своего
сознания. Они  сгруппировались  кругом  и,  прежде  всякого  беспокойства  и
тревоги, ощущали как бы лишь одно удивление. Липутин стоял впереди, у самого
трупа. Виргинский сзади его, выглядывая из-за его плеча с каким-то особенным
и как бы посторонним любопытством;  даже  приподнимаясь  на  цыпочки,  чтобы
лучше разглядеть. Лямшин же спрятался за  Виргинского  и  только  изредка  и
опасливо из-за него выглядывал и тотчас же опять прятался.  Когда  же  камни
были подвязаны, а Петр Степанович  приподнялся,  Виргинский  вдруг  задрожал
весь мелкою дрожью, сплеснул руками и горестно воскликнул во весь голос:
     - Это не то, не то! Нет, это совсем не то!
     Он бы может быть и еще что-нибудь  прибавил  к  своему  столь  позднему
восклицанию, но Лямшин ему не дал докончить: вдруг и изо всей силы  обхватил
он и сжал его сзади и завизжал каким-то невероятным визгом.  Бывают  сильные
моменты испуга, например когда человек вдруг закричит не  своим  голосом,  а
каким-то таким, какого и предположить в нем нельзя было раньше, и это бывает
иногда даже очень страшно.  Лямшин  закричал  не  человеческим,  а  каким-то
звериным голосом. Все крепче и крепче, с судорожным  порывом,  сжимая  сзади
руками Виргинского, он визжал без умолку и без  перерыва,  выпучив  на  всех
глаза и чрезвычайно раскрыв свой рот, а ногами мелко топотал по земле, точно
выбивая по ней барабанную дробь.  Виргинский  до  того  испугался,  что  сам
закричал как безумный, и в каком-то остервенении, до того  злобном,  что  от
Виргинского и предположить нельзя было,  начал  дергаться  из  рук  Лямшина,
царапая и колотя его сколько мог достать  сзади  руками.  Эркель  помог  ему
наконец отдернуть Лямшина. Но когда Виргинский отскочил в  испуге  шагов  на
десять в сторону, то Лямшин вдруг, увидев Петра Степановича, завопил опять и
бросился уже к нему.  Запнувшись  о  труп,  он  упал  через  труп  на  Петра
Степановича и уже так крепко обхватил его в своих объятиях, прижимаясь к его
груди своею головой, что ни Петр Степанович, ни  Толкаченко,  ни  Липутин  в
первое мгновение почти ничего не  могли  сделать.  Петр  Степанович  кричал,
ругался, бил его по голове кулаками; наконец  кое-как  вырвавшись,  выхватил
револьвер и наставил его прямо в раскрытый рот все  еще  вопившего  Лямшина,
которого уже крепко схватили за руки Толкаченко, Эркель и Липутин; но Лямшин
продолжал визжать, несмотря и на револьвер. Наконец Эркель, скомкав  кое-как
свой фуляровый платок, ловко вбил его  ему  в  рот,  и  крик  таким  образом
прекратился. Толкаченко между тем связал ему руки оставшимся концом веревки.
     -  Это  очень  странно,  -  проговорил  Петр  Степанович,  в  тревожном
удивлении рассматривая сумасшедшего. Он видимо был поражен.
     - Я думал про него совсем другое, - прибавил он в задумчивости.
     Пока оставили при нем Эркеля.  Надо  было  спешить  с  мертвецом:  было
столько крику, что могли где-нибудь и услышать. Толкаченко и Петр Степанович
подняли фонари, подхватили труп под голову; Липутин и Виргинский взялись  за
ноги и понесли. С двумя камнями ноша была тяжела, а расстояние более двухсот
шагов. Сильнее всех был Толкаченко. Он было подал совет идти в ногу, но  ему
никто не ответил, и пошли как пришлось. Петр Степанович шел справа и  совсем
нагнувшись нес на своем плече голову мертвеца, левою рукой снизу поддерживая
камень.  Так  как  Толкаченко  целую  половину  пути  не  догадался   помочь
придержать камень, то Петр Степанович наконец с  ругательством  закричал  на
него. Крик был внезапный и одинокий; все продолжали нести  молча,  и  только
уже у самого пруда Виргинский, нагибаясь под ношей и как бы  утомясь  от  ее
тяжести, вдруг воскликнул опять точно таким же громким и плачущим голосом:
     - Это не то, нет, нет, это совсем не то!
     Место, где оканчивался этот третий, довольно  большой  Скворешниковский
пруд и к которому донесли убитого,  было  одним  из  самых  пустынных  и  не
посещаемых мест парка, особенно в такое позднее  время  года.  Пруд  в  этом
конце, у берега, зарос травой. Поставили фонарь, раскачали труп и бросили  в
воду. Раздался глухой и долгий звук. Петр Степанович поднял фонарь,  за  ним
выставились и все, с любопытством высматривая, как  погрузился  мертвец,  но
ничего уже не было видно: тело с двумя камнями тотчас же  потонуло.  Крупные
струи, пошедшие по поверхности воды, быстро запирали. Дело было кончено.
     - Господа, - обратился ко всем Петр Степанович, - теперь мы разойдемся.
Без сомнения, вы должны ощущать ту свободную гордость, которая  сопряжена  с
исполнением свободного долга. Если же теперь, к сожалению,  встревожены  для
подобных чувств, то без сомнения будете ощущать это завтра, когда уже стыдно
будет не  ощущать.  На  слишком  постыдное  волнение  Лямшина  я  соглашаюсь
смотреть как на бред, тем более, что он в правду, говорят, еще с утра болен.
А вам, Виргинский, один миг  свободного  размышления  покажет,  что  в  виду
интересов общего дела нельзя было  действовать  на  честное  слово,  а  надо
именно так, как мы  сделали.  Последствия  вам  укажут,  что  был  донос.  Я
согласен  забыть  ваши  восклицания.  Что  до  опасности,  то   никакой   не
предвидится. Никому и в голову не придет  подозревать  из  нас  кого-нибудь,
особенно если вы сами сумеете повести себя; так что  главное  дело  все-таки
зависит от вас же и от полного убеждения, в котором, надеюсь, вы утвердитесь
завтра же. Для того между прочим вы и  сплотились  в  отдельную  организацию
свободного собрания единомыслящих, чтобы  в  общем  деле  разделить  друг  с
другом, в данный момент, энергию и, если надо, наблюдать и замечать друг  за
другом. Каждый из вас обязан высшим отчетом. Вы призваны обновить дряхлое  и
завонявшее от застоя дело; имейте всегда это пред глазами для бодрости. Весь
ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство, и его нравственность.
Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема  власти:  умных
приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться.
Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать  достойным  свободы.  Еще  много
тысяч предстоит Шатовых. Мы организуемся, чтобы захватить  направление:  что
праздно лежит и само на нас рот пялит, того стыдно не взять рукой. Сейчас  я
отправлюсь к Кириллову, и к утру  получится  тот  документ,  в  котором  он,
умирая, в виде объяснения с правительством, примет все на  себя.  Ничего  не
может быть вероятнее такой комбинации. Во-первых, он  враждовал  с  Шатовым;
они жили вместе в Америке, стало быть имели время поссориться. Известно, что
Шатов изменил убеждения; значит, у  них  вражда  из-за  убеждений  и  боязни
доноса, - то-есть самая непрощающая. Все это так и будет  написано.  Наконец
упомянется, что у него, в доме Филиппова, квартировал Федька. Таким образом,
все это совершенно отдалит от вас всякое подозрение, потому что  собьет  все
эти бараньи головы с толку. Завтра, господа, мы уже не увидимся; я на  самый
короткий срок отлучусь в уезд. Но послезавтра вы получите мои  сообщения.  Я
бы советовал вам собственно завтрашний день просидеть по  домам.  Теперь  мы
отправимся все по двое разными дорогами. Вас, Толкаченко, я  прошу  заняться
Лямшиным и отвести его домой. Вы можете  на  него  подействовать  и  главное
растолковать, до какой степени он первый себе повредит своим  малодушием.  В
вашем родственнике, Шигалеве, господин Виргинский, я, равно как и в вас,  не
хочу сомневаться: он не донесет. Остается сожалеть о его поступке; но однако
он еще не заявил, что оставляет общество, а потому хоронить его еще рано. Ну
- скорее же, господа; там хоть и бараньи головы, но осторожность все-таки не
мешает...
     Виргинский отправился с Эркелем.  Эркель,  сдавая  Лямшина  Толкаченке,
успел подвести его  к  Петру  Степановичу  и  заявить,  что  тот  опомнился,
раскаивается и просит прощения и даже не помнит, что с ним такое было.  Петр
Степанович отправился один, взяв обходом по ту сторону  прудов  мимо  парка.
Эта дорога была самая длинная. К его удивлению, чуть  не  на  половине  пути
нагнал его Липутин.
     - Петр Степанович, а ведь Лямшин донесет!
     - Нет, он опомнится и догадается, что  первый  пойдет  в  Сибирь,  если
донесет. Теперь никто не донесет. И вы не донесете.
     - А вы?
     -  Без  сомнения,  упрячу  вас  всех,  только  что  шевельнетесь,  чтоб
изменить, и вы это знаете. Но вы не измените. Это вы за  этим-то  бежали  за
мной две версты?
     -  Петр  Степанович,  Петр  Степанович,  ведь  мы,  может,  никогда  не
увидимся!
     - Это с чего вы взяли?
     - Скажите мне только одно.
     - Ну что? Я впрочем желаю, чтоб вы убирались.
     - Один ответ, но чтобы верный: одна ли мы пятерка на свете, или правда,
что есть  несколько  сотен  пятерок?  Я  в  высшем  смысле  спрашиваю,  Петр
Степанович.
     - Вижу по вашему исступлению. А знаете  ли,  что  вы  опаснее  Лямшина,
Липутин?
     - Знаю, знаю, но - ответ, ваш ответ!
     - Глупый вы человек! Ведь уж теперь-то, кажется, вам  все  бы  равно  -
одна пятерка или тысяча.
     - Значит, одна! Так я и знал! - вскричал Липутин. - Я