кусается... Ну да впрочем я говорить не умею;  я  прибыл
сюда с сообщениями,  а  потому  прошу  всю  почтенную  компанию  не  то  что
вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший  ли  ход  в
болоте, или на всех парах через болото?
     - Я положительно за ход на парах! - крикнул в восторге гимназист.
     - Я тоже, - отозвался Лямшин.
     - В выборе, разумеется, нет сомнения, - пробормотал один офицер, за ним
другой, за ним еще  кто-то.  Главное,  всех  поразило,  что  Верховенский  с
"сообщениями" и сам обещал сейчас говорить.
     - Господа,  я  вижу,  что  почти  все  решают  в  духе  прокламаций,  -
проговорил он, озирая общество.
     - Все, все, - раздалось большинство голосов.
     - Я, признаюсь, более принадлежу  к  решению  гуманному,  -  проговорил
майор, - но так как уж все, то и я со всеми.
     -  Выходит,  стало  быть,  что  и  вы  не  противоречите?  -  обратился
Верховенский к хромому.
     - Я не то чтобы... - покраснел было  несколько  тот,  -  но  я  если  и
согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить...
     -  Вот  вы  все  таковы!  Полгода  спорить   готов   для   либерального
красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со  всеми!  Господа,  рассудите
однако, правда ли, что вы все готовы?
     (К чему готовы? -  вопрос  неопределенный,  но  ужасно  заманчивый.)  -
Конечно, все... - раздались  заявления.  Все  впрочем  поглядывали  друг  на
друга.
     - А, может, потом и обидитесь, что скоро согласились?  Ведь  это  почти
всегда так у вас бывает.
     Заволновались в различном смысле, очень заволновались.  Хромой  налетел
на Верховенского.
     - Позвольте  вам  однако  заметить,  что  ответы  на  подобные  вопросы
обусловливаются. Если мы и дали решение, то заметьте, что  все-таки  вопрос,
заданный таким странным образом...
     - Каким странным образом?
     - Таким, что подобные вопросы не так задаются.
     - Научите пожалуста. А знаете, я так ведь и уверен был, что  вы  первый
обидитесь.
     - Вы из нас вытянули ответ на готовность  к  немедленному  действию,  а
какие однако же права  вы  имели  так  поступать?  Какие  полномочия,  чтобы
задавать такие вопросы?
     - Так вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же  вы  отвечали?
Согласились да и спохватились.
     - А по-моему, легкомысленная откровенность вашего главного вопроса дает
мне мысль, что вы вовсе не имеете ни полномочий, ни прав,  а  лишь  от  себя
любопытствовали.
     - Да вы про что, про что? - вскричал Верховенский, как бы начиная очень
тревожиться.
     - А про то, что аффилиации, какие бы ни были, делаются по крайней  мере
глаз-на-глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! - брякнул хромой.
Он высказался весь,  но  уже  слишком  был  раздражен.  Верховенский  быстро
оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.
     - Господа, считаю долгом всем объявить, что все это глупости и разговор
наш далеко зашел. Я еще ровно никого не аффильировал, и никто  про  меня  не
имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о  мнениях.  Так
ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите,  -  повернулся  он  опять  к
хромому: - я никак не думал, что здесь о таких  почти  невинных  вещах  надо
говорить глаз-на-глаз. Или вы  боитесь  доноса?  Неужели  между  нами  может
заключаться теперь доносчик?
     Волнение началось чрезвычайное; все заговорили.
     - Господа, если бы так, - продолжал Верховенский, - то ведь всех  более
компрометировал  себя  я,  а  потому  предложу  ответить  на  один   вопрос,
разумеется, если захотите. Вся ваша полная воля.
     - Какой вопрос? какой вопрос? - загалдели все.
     - А такой вопрос, что после него станет ясно: оставаться нам вместе или
молча разобрать наши шапки и разойтись в свои стороны.
     - Вопрос, вопрос?
     - Если бы каждый из нас знал о замышленном  политическом  убийстве,  то
пошел ли бы он донести, предвидя  все  последствия,  или  остался  бы  дома,
ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно -
разойтись нам или оставаться вместе и уже далеко  не  на  один  этот  вечер.
Позвольте обратиться к вам первому, - обернулся он к хромому.
     - Почему же ко мне первому?
     - Потому что вы все  и  начали.  Сделайте  одолжение,  не  уклоняйтесь,
ловкость тут не поможет. Но впрочем как хотите; ваша полная воля.
     - Извините, но подобный вопрос даже обиден.
     - Нет уж, нельзя ли поточнее.
     - Агентом тайной полиции никогда не бывал-с, - скривился тот еще более.
     - Сделайте одолжение, точнее, не задерживайте.
     Хромой до того озлился,  что  даже  перестал  отвечать.  Молча  злобным
взглядом из-под очков в упор смотрел он на истязателя.
     - Да или нет? Донесли бы или не донесли? - крикнул Верховенский.
     - Разумеется, не донесу! - крикнул вдвое сильнее хромой.
     - И никто не донесет, разумеется,  не  донесет,  -  послышались  многие
голоса.
     - Позвольте обратиться к вам, господин майор,  донесли  бы  вы  или  не
донесли? - продолжал Верховенский. - И заметьте, я нарочно к вам обращаюсь.
     - Не донесу-с.
     - Ну, а если бы  вы  знали,  что  кто-нибудь  хочет  убить  и  ограбить
другого, обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?
     - Конечно-с, но ведь это гражданский случай, а тут донос  политический.
Агентом тайной полиции не бывал-с.
     - Да и никто здесь не бывал, - послышались опять  голоса.  -  Напрасный
вопрос. У всех один ответ. Здесь не доносчики!
     - Отчего встает этот господин? - крикнула студентка.
     - Это Шатов. Отчего вы встали, Шатов? - крикнула хозяйка.
     Шатов встал действительно; он держал свою шапку в  руке  и  смотрел  на
Верховенского. Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его
было бледно и злобно, но он выдержал, не проговорил ни слова и  молча  пошел
вон из комнаты.
     - Шатов, ведь это для вас же невыгодно! - загадочно крикнул  ему  вслед
Верховенский.
     - Зато тебе выгодно, как шпиону и подлецу! -  прокричал  ему  в  дверях
Шатов и вышел совсем.
     Опять крики и восклицания.
     - Вот она проба-то! - крикнул голос.
     - Пригодилась! - крикнул другой.
     - Не поздно ли пригодилась-то? - заметил третий.
     - Кто его приглашал? - Кто принял? - Кто таков? - Кто  такой  Шатов?  -
Донесет или не донесет? - сыпались вопросы.
     - Если бы доносчик, он бы прикинулся, а то он наплевал да  и  вышел,  -
заметил кто-то.
     - Вот и Ставрогин встает,  Ставрогин  тоже  не  отвечал  на  вопрос,  -
крикнула студентка.
     Ставрогин действительно встал, а с ним вместе  с  другого  конца  стола
поднялся и Кириллов.
     - Позвольте, господин Ставрогин, - резко обратилась к нему  хозяйка,  -
мы все здесь ответили на вопрос, между тем как вы молча уходите?
     - Я не вижу надобности отвечать на вопрос, который  вас  интересует,  -
пробормотал Ставрогин.
     - Но мы себя компрометировали, а вы нет, - закричало несколько голосов.
     -  А  мне  какое  дело,  что  вы  себя  компрометировали?  -  засмеялся
Ставрогин, но глаза его сверкали.
     - Как какое дело? Как  какое  дело?  -  раздались  восклицания.  Многие
вскочили со стульев.
     - Позвольте, господа, позвольте, - кричал хромой,  -  ведь  и  господин
Верховенский не отвечал на вопрос, а только его задавал.
     Замечание произвело эффект поразительный. Все переглянулись.  Ставрогин
громко засмеялся в глаза хромому и вышел, а за  ним  Кириллов.  Верховенский
выбежал вслед за ними в переднюю.
     - Что вы со мной делаете? - пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и
изо всей силы стиснув ее в своей. Тот молча вырвал руку.
     - Будьте сейчас у Кириллова, я приду... Мне необходимо, необходимо!
     - Мне нет необходимости, - отрезал Ставрогин.
     -  Ставрогин  будет,  -  покончил  Кириллов.  -  Ставрогин,  вам   есть
необходимость. Я вам там покажу.
     Они вышли.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Иван-царевич.

I.

     Они вышли. Петр Степанович бросился  было  в  "заседание",  чтоб  унять
хаос, но вероятно рассудив, что не стоит возиться, оставил все и  через  две
минуты уже летел по дороге  вслед  за  ушедшими.  На  бегу  ему  припомнился
переулок, которым можно было еще ближе пройти к дому  Филиппова;  увязая  по
колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в  ту  самую
минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
     - Вы уже здесь? - заметил Кириллов; - это хорошо. Входите.
     - Как же вы говорили, что живете один? - спросил Ставрогин,  проходя  в
сенях мимо наставленного и уже закипавшего самовара.
     - Сейчас увидите, с кем я живу, - пробормотал Кириллов, - входите.
     Едва вошли, Верховенский тотчас же вынул из кармана давешнее  анонимное
письмо, взятое  у  Лембке,  и  положил  пред  Ставрогиным.  Все  трое  сели.
Ставрогин молча прочел письмо.
     - Ну? - спросил он.
     - Этот негодяй сделает как по писанному, - пояснил Верховенский. -  Так
как он в вашем распоряжении, то научите, как поступить. Уверяю вас,  что  он
может быть завтра же пойдет к Лембке.
     - Ну и пусть идет.
     - Как пусть? Особенно если можно обойтись.
     - Вы ошибаетесь, он от меня не зависит. Да и  мне  все  равно;  мне  он
ничем не угрожает, а угрожает лишь вам.
     - И вам.
     - Не думаю.
     - Но вас могут другие  не  пощадить,  неужто  не  понимаете?  Слушайте,
Ставрогин, это только игра на словах. Неужто вам денег жалко?
     - А надо разве денег?
     - Непременно, тысячи две или minimum полторы. Дайте мне завтра или даже
сегодня, и завтра к вечеру я спроважу его вам в  Петербург,  того-то  ему  и
хочется. Если хотите, с Марьей Тимофеевной - это заметьте.
     Было в нем что-то совершенно сбившееся, говорил он как-то  неосторожно,
вырывались слова необдуманные. Ставрогин присматривался к нему с удивлением.
     - Мне не за чем отсылать Марью Тимофеевну.
     - Может быть даже и не хотите? - иронически улыбнулся Петр Степанович.
     - Может быть и не хочу.
     - Одним словом, будут или не будут деньги? - в злобном нетерпении и как
бы властно крикнул он на Ставрогина. Тот оглядел его серьезно.
     - Денег не будет.
     - Эй, Ставрогин! Вы что-нибудь знаете или что-нибудь уже сделали! Вы  -
кутите!
     Лицо его искривилось, концы  губ  вздрогнули,  и  он  вдруг  рассмеялся
каким-то совсем беспредметным, ни к чему не идущим смехом.
     - Ведь вы от отца вашего получили  же  деньги  за  имение,  -  спокойно
заметил Николай Всеволодович. - Maman выдала вам тысяч шесть или  восемь  за
Степана Трофимовича. Вот и заплатите полторы тысячи  из  своих.  Я  не  хочу
наконец платить за чужих,  я  и  так  много  роздал,  мне  это  обидно...  -
усмехнулся он сам на свои слова.
     - А, вы шутить начинаете...
     Ставрогин встал со стула, мигом вскочил  и  Верховенский  и  машинально
стал спиною к дверям, как бы загораживая  выход.  Николай  Всеволодович  уже
сделал жест, чтоб оттолкнуть его от двери и выйти, но вдруг остановился.
     - Я вам Шатова не уступлю, - сказал он. Петр Степанович вздрогнул;  оба
глядели друг на друга.
     - Я вам давеча сказал, для чего вам Шатова  кровь  нужна,  -  засверкал
глазами Ставрогин. - Вы этою мазью ваши  кучки  слепить  хотите.  Сейчас  вы
отлично выгнали Шатова: вы слишком знали, что он не сказал бы: "не  донесу",
а солгать пред вами почел бы низостью. Но я-то, я-то  для  чего  вам  теперь
понадобился? Вы ко мне пристаете почти что  с  заграницы.  То,  чем  вы  это
объясняли мне до сих пор, один только бред. Меж  тем  вы  клоните,  чтоб  я,
отдав полторы тысячи Лебядкину, дал тем случай Федьке его зарезать. Я  знаю,
у  вас  мысль,  что  мне  хочется  зарезать  заодно  и  жену.  Связав   меня
преступлением, вы конечно думаете получить надо мною власть, ведь  так?  Для
чего вам власть? На кой чорт я вам  понадобился?  Раз  навсегда  рассмотрите
ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня в покое.
     - К вам Федька сам приходил? - одышливо проговорил Верховенский.
     - Да, он приходил; его цена  тоже  полторы  тысячи...  Да  вот  он  сам
подтвердит, вон стоит... - протянул руку Ставрогин.
     Петр Степанович быстро обернулся.  На  пороге,  из  темноты,  выступила
новая фигура - Федька, в полушубке, но без  шапки,  как  дома.  Он  стоял  и
посмеивался, скаля свои ровные белые зубы. Черные с желтым отливом глаза его
осторожно шмыгали по комнате, наблюдая господ. Он чего-то  не  понимал;  его
очевидно сейчас привел Кириллов, и к нему-то  обращался  его  вопросительный
взгляд; стоял он на пороге, но переходить в комнату не хотел.
     - Он здесь у вас припасен, вероятно, чтобы слышать наш торг или  видеть
даже деньги в руках, ведь так? - спросил Ставрогин и, не  дожидаясь  ответа,
пошел вон из дому. Верховенский нагнал его у ворот почти в сумасшествии.
     - Стой! Ни шагу! - крикнул он, хватая его за локоть.  Ставрогин  рванул
руку, но не вырвал. Бешенство охватило им: схватив Верховенского  за  волосы
левою рукой, он бросил его изо всей силы об-земь и вышел в ворота. Но он  не
прошел еще тридцати шагов, как тот опять нагнал его.
     - Помиримтесь, помиримтесь, - прошептал он ему судорожным шепотом.
     Николай  Всеволодович  вскинул  плечами,  но  не   остановился   и   не
оборотился.
     - Слушайте, я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну,  хотите?  Нет?
Что же вы не отвечаете? Скажите, чего вы хотите, я сделаю. Слушайте:  я  вам
отдам Шатова, хотите?
     - Стало быть, правда, что вы его убить  положили?  -  вскричал  Николай
Всеволодович.
     - Ну зачем вам Шатов? Зачем?  -  задыхающейся  скороговоркой  продолжал
исступленный, поминутно забегая вперед  и  хватаясь  за  локоть  Ставрогина,
вероятно и не замечая того. - Слушайте: я вам отдам  его,  помиримтесь.  Ваш
счет велик, но... помиримтесь!
     Ставрогин взглянул на него наконец  и  был  поражен.  Это  был  не  тот
взгляд, не тот голос как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти
другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это
был еще неопомнившийся человек, у которого отнимают  или  уже  отняли  самую
драгоценную вещь.
     - Да что с вами? - вскричал Ставрогин. Тот не ответил, но бежал за  ним
и глядел на него  прежним  умоляющим,  но  в  то  же  время  и  непреклонным
взглядом.
     - Помиримтесь! - прошептал он еще раз. - Слушайте, у меня в сапоге, как
у Федьки, нож припасен, но я с вами помирюсь.
     - Да на что я вам наконец, чорт!  -  вскричал  в  решительном  гневе  и
изумлении Ставрогин. - Тайна что  ль  тут  какая?  Что  я  вам  за  талисман
достался?
     - Слушайте, мы сделаем смуту, - бормотал  тот  быстро  и  почти  как  в
бреду. - Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что все
поедет с основ. Кармазинов прав, что не за что ухватиться. Кармазинов  очень
умен. Всего только десять таких же кучек по России, и я неуловим.
     - Это таких же все дураков, - нехотя вырвалось у Ставрогина.
     - О, будьте поглупее, Ставрогин, будьте поглупее сами! Знаете, вы вовсе
ведь не так и умны, чтобы вам этого желать: вы боитесь, вы  не  верите,  вас
пугают размеры. И почему они дураки? Они не такие дураки; нынче у всякого ум
не свой. Нынче ужасно мало особливых умов. Виргинский это человек чистейший,
чище таких как мы в десять раз; ну и пусть его впрочем. Липутин мошенник, но
я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей  точки.
Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня  в  руках.  Еще  несколько  таких
кучек, и у меня повсеместно паспорты и деньги, хотя  бы  это?  Хотя  бы  это
одно? И сохранные места, и пусть ищут. Одну кучку вырвут, а на другой сядут.
Мы пустим смуту... Неужто вы не верите, что нас двоих совершенно достаточно?
     - Возьмите Шигалева, а меня бросьте в покое...
     - Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений в роде Фурье; но
смелеет Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал "равенство"!
     "С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось очень особенное",
посмотрел на него еще раз Ставрогин. Оба шли не останавливаясь.
     - У  него  хорошо  в  тетради,  -  продолжал  Верховенский,  -  у  него
шпионство. У него каждый член общества  смотрит  один  за  другим  и  обязан
доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны.
В крайних случаях клевета и убийство,  а  главное  равенство.  Первым  делом
понижается уровень образования, наук и  талантов.  Высокий  уровень  наук  и
талантов доступен только высшим способностям, не надо  высших  способностей!
Высшие способности  всегда  захватывали  власть  и  были  деспотами.  Высшие
способности не могут не  быть  деспотами  и  всегда  развращали  более,  чем
приносили пользы;  их  изгоняют  или  казнят.  Цицерону  отрезывается  язык,
Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями,  вот  Шигалевщина!
Рабы должны быть  равны:  Без  деспотизма  еще  не  бывало  ни  свободы,  ни
равенства, но в стаде должно быть равенство, и  вот  Шигалевщина!  Ха-ха-ха,
вам странно? Я за Шигалевщину!
     Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой. "Если  этот
человек пьян, то где же он успел напиться", приходило ему  на  ум.  "Неужели
коньяк?" - Слушайте, Ставрогин: горы сравнять - хорошая мысль, не смешная. Я
за Шигалева! Не  надо  образования,  довольно  науки!  И  без  науки  хватит
материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только
недостает, послушания. Жажда образования есть уже  жажда  аристократическая.
Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности.  Мы  уморим
желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный  разврат;
мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к  одному  знаменателю,  полное
равенство. "Мы научились ремеслу, и мы честные  люди,  нам  не  надо  ничего
другого"  -  вот  недавний  ответ  английских   рабочих.   Необходимо   лишь
необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна  и  судорога;  об  этом
позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание,
полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и  все
вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы  не
было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине  не  будет
желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов Шигалевщина.
     - Себя вы исключаете? - сорвалось опять у Ставрогина.
     - И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и  бос
и покажется черни: "Вот, дескать, до чего меня довели!"  и  все  повалит  за
ним, даже войско. Папа вверху, мы  кругом,  а  под  нами  Шигалевщина.  Надо
только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А  старикашка
согласится мигом. Да другого ему и  выхода  нет,  вот  помяните  мое  слово,
ха-ха-ха, глупо? говорите, глупо или нет?
     - Довольно, - пробормотал Ставрогин с досадой.
     - Довольно! Слушайте, я бросил папу! К чорту Шигалевщину! К чорту папу!
Нужно злобу дня, а не Шигалевщину, потому что Шигалевщина  ювелирская  вещь.
Это идеал, это в будущем. Шигалев ювелир и глуп, как всякий филантроп. Нужна
черная работа, а Шигалев презирает черную работу. Слушайте:  папа  будет  на
западе, а у нас, у нас будете вы!
     - Отстаньте от меня, пьяный человек! - пробормотал Ставрогин и  ускорил
шаг.
     - Ставрогин, вы красавец! - вскричал Петр Степанович почти в упоении, -
знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда про это  не
знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла  гляжу!  В  вас  даже
есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть,  есть!  Вы  должно
быть страдаете, и страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю  красоту.
Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят?  Они  только
идолов не любят, ну, а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете,
и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все бо