а. Что выдавалось в  ней  с
первого взгляда - это ее болезненное,  нервное,  беспрерывное  беспокойство.
Увы! бедняжка  очень  страдала,  и  все  объяснилось  впоследствии.  Теперь,
вспоминая прошедшее, я уже не скажу, что она была красавица, какою  казалась
мне тогда. Может быть, она была  даже  и  совсем  нехороша  собой.  Высокая,
тоненькая, но гибкая и сильная,  она  даже  поражала  неправильностью  линий
своего лица. Глаза  ее  были  поставлены  как-то  по-калмыцки,  криво;  была
бледна, скулиста, смугла и  худа  лицом;  но  было  же  нечто  в  этом  лице
побеждающее  и  привлекающее!  Какое-то  могущество  сказывалось  в  горящем
взгляде ее темных глаз; она являлась "как победительница и чтобы  победить".
Она казалась гордою, а иногда даже дерзкою; не знаю, удавалось  ли  ей  быть
доброю; но я знаю, что она ужасно хотела и  мучилась  тем,  чтобы  заставить
себя быть несколько доброю. В этой натуре, конечно,  было  много  прекрасных
стремлений и самых справедливых начинаний; но все в ней как бы вечно  искало
своего  уровня  и  не  находило  его,  все  было  в  хаосе,  в  волнении,  в
беспокойстве.  Может  быть,  она  уже  со  слишком   строгими   требованиями
относилась к  себе,  никогда  не  находя  в  себе  силы  удовлетворить  этим
требованиям.
     Она села на диван и оглядывала комнату.
     - Почему мне в эдакие минуты  всегда  становится  грустно,  разгадайте,
ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает, как  буду  рада,  когда
вас увижу, и все припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря  на  то,
что вас люблю... Ах, боже, у него висит  мой  портрет!  Дайте  сюда,  я  его
помню, помню!
     Превосходный миниатюрный портрет акварелью  двенадцатилетней  Лизы  был
выслан Дроздовыми Степану Трофимовичу из Петербурга еще лет девять назад.  С
тех пор он постоянно висел у него на стене.
     - Неужто я была таким хорошеньким ребенком? Неужто это мое лицо?
     Она встала и с портретом в руках посмотрелась в зеркало.
     - Поскорей, возьмите!-воскликнула она, отдавая портрет,  -  не  вешайте
теперь, после, не хочу и смотреть на него. - Она села опять на диван. - Одна
жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла - началась третья, и  все
без конца. Все концы точно как ножницами обрезывает. Видите, какие я  старые
вещи рассказываю, а ведь сколько правды!
     Она усмехнувшись посмотрела на меня; уже  несколько  раз  она  на  меня
взглядывала, но Степан Трофимович в своем волнении и забыл, что обещал  меня
представить.
     - А зачем мой портрет висит у вас под кинжалами? И зачем у вас  столько
кинжалов и сабель?
     У него, действительно, висели на стене, не знаю для чего,  два  ятагана
накрест, а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо  на
меня посмотрела, что  я  хотел  было  что-то  ответить,  но  осекся.  Степан
Трофимович догадался наконец и меня представил.
     - Знаю, знаю, - сказала она, - я очень рада. Мама  об  вас  тоже  много
слышала. Познакомьтесь и с Маврикием Николаевичем, это прекрасный человек. Я
об вас уже составила смешное понятие: ведь вы конфидент Степана Трофимовича?
     Я покраснел.
     - Ах, простите пожалуста, я  совсем  не  то  слово  сказала?  вовсе  не
смешное, а так... (Она покраснела и сконфузилась.)-Впрочем, что же стыдиться
того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий  Николаевич!  Степан
Трофимович, через полчаса чтобы вы  у  нас  были.  Боже,  сколько  мы  будем
говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем, понимаете?
     Степан Трофимович тотчас же испугался.
     - О, Маврикий Николаевич все знает, его не конфузьтесь!
     - Что же знает?
     - Да чего вы! - вскричала она в изумлении. - Ба, да ведь и правда,  что
они скрывают! Я верить не хотела. Дашу тоже скрывают. Тетя  давеча  меня  не
пустила к Даше, говорит, что у ней голова болит.
     - Но... но как вы узнали?
     - Ах, боже, так же, как и все. Эка мудрость!
     - Да разве все?..
     - Ну да как же? Мамаша, правда, сначала узнала  через  Алену  Фроловну,
мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили же  Настасье?
Она говорит, что вы ей сами говорили.
     - Я... я  говорил  однажды...  -  пролепетал  Степан  Трофимович,  весь
покраснев, - но... я лишь  намекнул...  j'йtais  si  nerveux  et  malade  et
puis...
     Она захохотала.
     - А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, - ну  и
довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это все равно; ну
пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано... Да, забыла,
- уселась она опять, - слушайте, что такое Шатов?
     - Шатов? Это брат Дарьи Павловны...
     - Знаю, что брат, какой вы, право! - перебила она  в  нетерпении.  -  Я
хочу знать, что он такое, какой человек?
     - C'est un pense-creux d'ici. C'est le meilleur et  le  plus  irascible
homme du monde.
     - Я сама слышала, что он  какой-то  странный.  Впрочем,  не  о  том.  Я
слышала, что он знает три языка, и английский и может  литературною  работой
заниматься. В таком случае, у меня для него много работы; мне нужен помощник
и чем скорее, тем лучше. Возьмет он работу или нет? Мне его рекомендовали...
     - О, непременно, et vous ferez un bienfait...
     - Я вовсе не для bienfait, мне самой нужен помощник.
     - Я довольно хорошо знаю Шатова, - сказал я, - и если вы  мне  поручите
передать ему, то я сию минуту схожу.
     - Передайте ему, чтоб  он  завтра  утром  пришел  в  двенадцать  часов.
Чудесно! Благодарю вас. Маврикий Николаевич, готовы?
     Они уехали. Я, разумеется, тотчас же побежал к Шатову.
     - Mon ami! - догнал меня на крыльце  Степан  Трофимович.  -  непременно
будьте у меня в десять или в  одиннадцать  часов,  когда  я  вернусь.  О,  я
слишком, слишком виноват пред вами и... пред всеми, пред всеми.

VIII.

     Шатова я не застал дома; забежал через два часа -  опять  нет.  Наконец
уже в восьмом часу, я направился к нему, чтоб или застать его, или  оставить
записку; опять не застал. Квартира его была заперта,  а  он  жил  один  безо
всякой прислуги. Мне-было подумалось,  не  толкнуться  ли  вниз  к  капитану
Лебядкину, чтобы спросить о Шатове; но тут было тоже заперто и ни слуху,  ни
свету оттуда, точно пустое  место.  Я  с  любопытством  прошел  мимо  дверей
Лебядкина, под влиянием давешних рассказов. В конце  концов  я  решил  зайти
завтра пораньше. Да и на записку, правда, я не  очень  надеялся;  Шатов  мог
пренебречь, он был такой  упрямый,  застенчивый.  Проклиная  неудачу  и  уже
выходя из ворот, я вдруг наткнулся на господина Кириллова; он входил в дом и
первый узнал меня. Так как он сам начал расспрашивать, то я и рассказал  ему
все в главных чертах и что у меня есть записка.
     - Пойдемте, - сказал он, - я все сделаю.
     Я вспомнил, что он, по словам Липутина, занял с утра деревянный флигель
на дворе. В этом флигеле, слишком для него просторном,  квартировала  с  ним
вместе какая-то старая, глухая баба, которая ему и прислуживала. Хозяин дома
в другом новом доме своем и в другой улице содержал трактир, а эта  старуха,
кажется, родственница его, осталась смотреть за всем старым  домом.  Комнаты
во флигеле были довольно чисты, но обои грязны. В той, куда мы вошли, мебель
была сборная, разнокалиберная и совершенный брак: два ломберных стола, комод
ольхового дерева, большой тесовый  стол  из  какой-нибудь  избы  или  кухни,
стулья и диван с решетчатыми спинками и с  твердыми  кожаными  подушками.  В
углу помещался старинный образ, пред  которым  баба  еще  до  нас  затеплила
лампадку, а на стенах висели два больших, тусклых, масляных  портрета,  один
покойного  императора  Николая  Павловича,  снятый,  судя  по  виду,  еще  в
двадцатых годах столетия; другой изображал какого-то архиерея.
     Господин  Кириллов,  войдя,  засветил  свечу  и  из  своего   чемодана,
стоявшего в углу и еще не разобранного, достал конверт, сургуч и хрустальную
печатку.
     - Запечатайте вашу записку и надпишите конверт.
     Я было возразил, что не надо, но он настоял. Надписав конверт,  я  взял
фуражку.
     - А я думал, вы чаю, - сказал он, - я чай купил. Хотите?
     Я не отказался. Баба скоро внесла чай, то-есть большущий чайник горячей
воды, маленький чайник с обильно  заваренным  чаем,  две  большие  каменные,
грубо разрисованные чашки, калач и целую глубокую тарелку колотого сахару.
     - Я чай люблю, - сказал он, - ночью, много; хожу и пью; до рассвета. За
границей чай ночью неудобно.
     - Вы ложитесь на рассвете?
     - Всегда; давно. Я мало ем; все чай. Липутин хитер, но нетерпелив.
     Меня удивило, что он хотел  разговаривать;  я  решился  воспользоваться
минутой.
     - Давеча вышли неприятные недоразумения, - заметил я.
     Он очень нахмурился.
     - Это глупость; это  большие  пустяки.  Тут  все  пустяки,  потому  что
Лебядкин пьян. Я Липутину не говорил, а только объяснил пустяки; потому  что
тот переврал. У Липутина много фантазии, вместо пустяков  горы  выстроил.  Я
вчера Липутину верил.
     - А сегодня мне? - засмеялся я.
     - Да ведь  вы  уже  про  все  знаете  давеча.  Липутин  или  слаб,  или
нетерпелив, или вреден, или... завидует. Последнее словцо меня поразило.
     -  Впрочем,  вы  столько  категорий  наставили,  не  мудрено,  что  под
которую-нибудь и подойдет.
     - Или ко всем вместе.
     - Да, и это правда. Липутин - это хаос! Правда, он врал давеча, что  вы
хотите какое-то сочинение писать?
     - Почему же врал? - нахмурился он опять уставившись в землю.
     Я извинился и стал уверять, что не выпытываю. Он покраснел.
     - Он правду говорил; я пишу. Только это все равно. С минуту  помолчали;
он вдруг улыбнулся давешнею детскою улыбкой.
     - Он это про головы сам выдумал из книги и сам сначала мне  говорил,  и
понимает худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя;  вот
и все. И это все равно.
     - Как не смеют? Разве мало самоубийств?
     - Очень мало.
     - Неужели вы так находите?
     Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.
     - Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? - спросил я.
     Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.
     - Я... я еще мало знаю... два предрассудка удерживают, две вещи; только
две; одна очень маленькая, другая очень большая. Но и маленькая  тоже  очень
большая.
     - Какая же маленькая-то?
     - Боль.
     - Боль? Неужто это так важно... в этом случае?
     - Самое первое. Есть два рода: те которые убивают себя  или  с  большой
грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там все равно...  те  вдруг.  Те
мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка - те много думают.
     - Да разве есть такие, что с рассудка?
     - Очень много. Если б предрассудка  не  было,  было  бы  больше;  очень
много; все.
     - Ну уж и все?
     Он промолчал.
     - Да разве нет способов умирать без боли?
     - Представьте, - остановился он предо мною, - представьте камень  такой
величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на  вас,
на голову - будет вам больно?
     - Камень с дом? Конечно, страшно.
     - Я не про страх; будет больно?
     - Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.
     - А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно.
Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут  очень  бояться.  Всякий
будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.
     - Ну, а вторая причина, большая-то?
     - Тот свет.
     - То-есть наказание?
     - Это все равно. Тот свет; один тот свет.
     - Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?
     Опять он промолчал.
     - Вы, может быть, по себе судите?
     - Всякий не может судить как по себе, - проговорил он покраснев. -  Вся
свобода будет тогда, когда будет все равно жить или не жить. Вот всему цель.
     - Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?
     - Никто, - произнес он решительно.
     - Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я  понимаю,  -
заметил я, - и так природа велела.
     - Это подло и тут весь обман! - глаза  его  засверкали.  -  Жизнь  есть
боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь
человек жизнь любит, потому что боль и страх любит.  И  так  сделали.  Жизнь
дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще  не  тот
человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно жить
или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам  бог
будет. А тот бог не будет.
     - Стало быть, тот бог есть же, по-вашему?
     - Его нет, но он есть. В камне боли нет, но  в  страхе  от  камня  есть
боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам  станет
бог. Тогда новая жизнь, тогда новый  человек,  все  новое...  Тогда  историю
будут делить на две части: от Гориллы до уничтожения бога, и от  уничтожения
бога до...
     - До Гориллы?
     - ...До перемены земли и человека  физически.  Будет  богом  человек  и
переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все
чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
     - Если будет все равно жить или не жить, то все убьют  себя,  и  вот  в
чем, может быть, перемена будет.
     - Это все равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет  главной  свободы,  тот
должен сметь убить себя. Кто смеет  убить  себя,  тот  тайну  обмана  узнал.
Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя,  тот
бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего  не  будет.  Но
никто еще ни разу не сделал.
     - Самоубийц миллионы были.
     - Но все не затем, все со страхом и не для того.  Не  для  того,  чтобы
страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить,  тот  тотчас
бог станет.
     - Не успеет, может быть, - заметил я.
     - Это все равно, - ответил он тихо, с покойною  гордостью,  чуть  не  с
презрением. - Мне жаль, что вы как  будто  смеетесь,  -  прибавил  он  через
полминуты.
     - А мне странно, что вы давеча были так раздражительны,  а  теперь  так
спокойны, хотя и горячо говорите.
     - Давеча? Давеча было смешно, - ответил он с  улыбкой;  -  я  не  люблю
бранить и никогда не смеюсь, - прибавил он грустно.
     - Да, не весело вы проводите ваши ночи  за  чаем.  -  Я  встал  и  взял
фуражку.
     - Вы думаете? - улыбнулся он с некоторым удивлением, - почему же?  Нет,
я... я не знаю, - смешался он вдруг, - не  знаю,  как  у  других,  и  я  так
чувствую, что не могу как всякий. Всякий думает  и  потом  сейчас  о  другом
думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь  мучил,
- заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
     - А скажите, если позволите,  почему  вы  не  так  правильно  по-русски
говорите? Неужели за границей в пять лет разучились?
     - Разве я неправильно? Не знаю. Нет не потому, что за границей.  Я  так
всю жизнь говорил... мне все равно.
     - Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склонны
встречаться с людьми и мало с людьми говорите.  Почему  вы  со  мной  теперь
разговорились?
     - С вами? Вы давеча хорошо сидели и вы... впрочем все  равно...  вы  на
моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, - проговорил он  покраснев;  -
он семь лет умер; старший, очень, очень много.
     - Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.
     - Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам.
     Он  проводил  меня  с  фонарем  до  ворот,  чтобы  запереть  за   мной.
"Разумеется, помешанный", решил  я  про  себя.  В  воротах  произошла  новая
встреча.

IX.

     Только что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то  сильная
рука схватила меня за грудь.
     - Кто сей? - заревел чей-то голос, - друг или недруг? Кайся!
     - Это наш, наш! - завизжал подле голосок Липутина - это  господин  Г-в,
классического воспитания  и  в  связях  с  самым  высшим  обществом  молодой
человек.
     - Люблю коли с обществом, кла-сси-чес... значит, о-бра-зо-ованнейший...
отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира  и  друзей...  если  верны,
если верны, подлецы!
     Капитан Лебядкин, вершков десяти росту,  толстый,  мясистый,  курчавый,
красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с  трудом  выговаривал
слова. Я впрочем его и прежде видал издали.
     - А, и этот! - взревел он опять, заметив Кириллова, который все еще  не
уходил с своим фонарем; он поднял было кулак, но тотчас опустил его.
     - Прощаю за ученость! Игнат Лебядкин - обра-зо-о-ван-нейший...
     Любви пылающей граната Лопнула в груди Игната.
     И вновь заплакал горькой мукой По Севастополю безрукий.
     - Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий, но каковы же  рифмы!  -
лез он ко мне с своею пьяною рожей.
     - Им некогда, некогда, они домой пойдут, - уговаривал  Липутин,  -  они
завтра Лизавете Николаевне перескажут.
     - Лизавете!.. - завопил он опять; - стой-нейди! Варьянт:
     И порхает звезда на коне В хороводе других амазонок; Улыбается с лошади
мне Ари-сто-кратический ребенок.
     "Звезде-амазонке".
     - Да ведь это же гимн! Это  гимн,  если  ты  не  осел!  Бездельники  не
понимают! Стой! - уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо  всех  сил  в
калитку, - передай, что я рыцарь чести, а Дашка... Дашку я двумя пальцами...
крепостная раба и не смеет...
     Тут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и  побежал  по
улице. Липутин увязался за мной.
     - Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от него  узнал?  -
болтал он впопыхах; - стишки-то слышали?  Ну,  вот  он  эти  самые  стихи  к
"Звезде-амазонке" запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею
полною подписью. Каков!
     - Бьюсь об заклад, что вы его сами подговорили.
     - Проиграете! - захохотал Липутин, -  влюблен,  влюблен  как  кошка,  а
знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он  до  того  сперва  возненавидел
Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее  вслух
на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала; -  к
счастью не расслышала, и вдруг  сегодня  стихи!  Знаете  ли,  что  он  хочет
рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
     - Я вам удивляюсь, Липутин, везде-то вы вот, где  только  этакая  дрянь
заведется, везде-то вы тут руководите! - проговорил я в ярости.
     - Однако же, вы далеко заходите, господин Г-в; не сердчишко  ли  у  нас
екнуло, испугавшись соперника, - а?
     - Что-о-о? - закричал я останавливаясь.
     - А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы  вам
хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а
помещик нашей губернии, да еще довольно  значительный,  потому  что  Николай
Всеволодович ему все свое поместье, бывшие свои двести душ на днях  продали,
и вот же вам бог не лгу! сейчас узнал, но зато из  наивернейшего  источника.
Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!

X.

     Степан Трофимович ждал меня в истерическом нетерпении. Уже с час как он
воротился. Я застал его как бы пьяного; первые пять минут, по крайней  мере,
я думал, что он пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.
     - Mon ami, я совсем потерял мою нитку... Lise... я люблю и уважаю этого
ангела попрежнему; именно попрежнему; но, мне кажется, они  ждали  меня  обе
единственно, чтобы кое-что выведать, то-есть по-просту вытянуть из  меня,  а
там и ступай себе с богом... Это так.
     - Как вам не стыдно!-вскричал я не вытерпев.
     -  Друг  мой,  я  теперь  совершенно  один.   Enfin   c'est   ridicule.
Представьте, что и там все это напичкано тайнами. Так на меня  и  накинулись
об этих носах и ушах и еще о каких-то петербургских  тайнах.  Они  ведь  обе
только здесь в первый раз проведали  об  этих