ятся, это  хорошо.
К вам никто не подойдет вас  потрепать  по  плечу.  Вы  ужасный  аристократ.
Аристократ, когда  идет  в  демократию,  обаятелен!  Вам  ничего  не  значит
пожертвовать жизнью и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне,  мне
именно такого надо как вы. Я никого, кроме вас не знаю. Вы предводитель,  вы
солнце, а я ваш червяк...
     Он вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина, и  он
в испуге вырвал свою руку. Они остановились.
     - Помешанный! - прошептал Ставрогин.
     - Может и брежу, может и брежу! - подхватил тот скороговоркой, -  но  я
выдумал  первый  шаг.  Никогда  Шигалеву  не  выдумать  первый  шаг.   Много
Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает,
как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны,
без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.
     Ставрогин стоял и пристально глядел в его безумные глаза.
     - Слушайте, мы сначала пустим смуту, - торопился  ужасно  Верховенский,
поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав.  -  Я  уже  вам  говорил:  мы
проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно  сильны?  Наши
не те только, которые режут и жгут,  да  делают  классические  выстрелы  или
кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не  понимаю.  Я  ведь
мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте,  я  их  всех  сосчитал:  учитель,
смеющийся с детьми над их богом  и  над  их  колыбелью,  уже  наш.  Адвокат,
защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих  жертв  и,  чтобы
денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники,  убивающие  мужика,  чтоб
испытать ощущение, наши, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь,
наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш,  наш.
Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много,  и  сами  того  не
знают! С другой стороны, послушание школьников и  дурачков  достигло  высшей
черты; у наставников раздавлен пузырь с  желчью;  везде  тщеславие  размеров
непомерных, аппетит зверский, неслыханный... Знаете ли, знаете  ли,  сколько
мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал - свирепствовал тезис  Littre,
что преступление есть помешательство;  приезжаю  -  и  уже  преступление  не
помешательство, а именно здравый-то смысл и есть,  почти  долг,  по  крайней
мере благородный протест. "Ну как развитому убийце не убить, если ему  денег
надо!" Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред  "дешевкой".  Народ
пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или
тащи ведро". О, дайте, дайте, взрасти поколению. Жаль  только,  что  некогда
ждать, а то  пусть  бы  они  еще  попьянее  стали!  Ах  как  жаль,  что  нет
пролетариев! Но будут, будут, к этому идет...
     - Жаль тоже, что мы  поглупели,  -  пробормотал  Ставрогин  и  двинулся
прежнею дорогой.
     - Слушайте, я сам видел ребенка шести лет,  который  вел  домой  пьяную
мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете я  этому  рад?  Когда  в
наши руки попадет, мы пожалуй и вылечим... если потребуется, мы на сорок лет
в пустыню выгоним... Но одно или два поколения разврата  теперь  необходимо;
разврата неслыханного,  подленького,  когда  человек  обращается  в  гадкую,
трусливую,  жестокую,  себялюбивую  мразь  -  вот  чего  надо!  А  тут   еще
"свеженькой  кровушки",  чтоб  попривык.  Чего  вы  смеетесь?  Я   себе   не
противоречу. Я только филантропам и Шигалевщине противоречу, а  не  себе.  Я
мошенник, а не  социалист.  Ха-ха-ха!  Жаль  только,  что  времени  мало.  Я
Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить. Скоро? Ха, ха!  Знаете
ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма,
хоть он и ругался скверными словами. Знаете  ли,  что  этот  раб  крепостной
больше себя уважал, чем  Кармазинов  себя?  Его  драли,  а  он  своих  богов
отстоял, а Кармазинов не отстоял.
     - Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас и слушаю с изумлением,  -
промолвил Николай Всеволодович, - вы, стало быть, и впрямь не  социалист,  а
какой-нибудь политический... честолюбец?
     - Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто
я такой, к тому и веду. Не даром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб  и
народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только "машут  дубиной  и
бьют по своим". Эх кабы время! Одна беда  -  времени  нет.  Мы  провозгласим
разрушение... почему, почему, опять-таки,  эта  идейка  так  обаятельна!  Но
надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды...  Тут
каждая шелудивая "кучка" пригодится. Я вам в  этих  же  самых  кучках  таких
охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще  за  честь  благодарны
останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще  мир  не
видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-та мы
и пустим... Кого?
     - Кого?
     - Ивана-царевича.
     - Кого-о?
     - Ивана-царевича; вас, вас!
     Ставрогин подумал с минуту.
     - Самозванца? - вдруг  спросил  он,  в  глубоком  удивлении  смотря  на
исступленного. - Э! так вот наконец ваш план.
     - Мы скажем, что он "скрывается", -  тихо,  каким-то  любовным  шепотом
проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. - Знаете ли вы,  что
значит это словцо: "он скрывается"? Но он явится, явится. Мы пустим  легенду
получше чем у скопцов. Он есть, но никто не  видал  его.  О,  какую  легенду
можно пустить! А главное - новая сила идет. А ее-то  и  надо,  по  ней-то  и
плачут. Ну, что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес.  А  тут
сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг,  чтобы  землю
поднять. Все подымется!
     - Так это  вы  серьезно  на  меня  рассчитывали?  -  усмехнулся  злобно
Ставрогин.
     - Чего вы смеетесь, и  так  злобно?  Не  пугайте  меня.  Я  теперь  как
ребенок, меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой. Слушайте,  я
вас никому не покажу, никому: так надо. Он есть, но никто не видал  его,  он
скрывается. А знаете, что  можно  даже  и  показать,  из  ста  тысяч  одному
например. И пойдет по всей земле:  "видели,  видели".  И  Ивана  Филипповича
бога-саваофа видели, как он  в  колеснице  на  небо  вознесся  пред  людьми,
"собственными" глазами видели. А вы не Иван Филиппович; вы красавец,  гордый
как бог, ничего для  себя  не  ищущий,  с  ореолом  жертвы,  "скрывающийся".
Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите. Новую правду несет и
"скрывается". А тут мы два-три  соломоновских  приговора  пустим.  Кучки-то,
пятерки-то - газет не  надо!  Если  из  десяти  тысяч  одну  только  просьбу
удовлетворить, то все пойдут с просьбами.  В  каждой  волости  каждый  мужик
будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло,  куда  просьбы  опускать
указано. И застонет стоном земля: "новый правый закон идет",  и  взволнуется
море, и  рухнет  балаган,  и  тогда  подумаем,  как  бы  поставить  строение
каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!
     - Неистовство! - проговорил Ставрогин.
     - Почему, почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому  и  схватился  за
вас, что вы ничего не боитесь. Неразумно, что ли? Да ведь я пока еще  Колумб
без Америки; разве Колумб без Америки разумен?
     Ставрогин молчал. Меж  тем  пришли  к  самому  дому  и  остановились  у
подъезда.
     - Слушайте, - наклонился к его уху Верховенский: - я вам без  денег;  я
кончу завтра с Марьей Тимофеевной... без денег, и завтра же  приведу  к  вам
Лизу. Хотите Лизу, завтра же?
     "Что  он  вправду  помешался?"  улыбнулся  Ставрогин.   Двери   крыльца
отворились.
     - Ставрогин, наша Америка? -  схватил  в  последний  раз  его  за  руку
Верховенский.
     - Зачем? - серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.
     - Охоты нет, так я и знал! - вскричал тот в порыве неистовой  злобы.  -
Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барченок, не верю,  аппетит  у  вас
волчий... Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же  я  от
вас отказаться! Нет на земле иного  как  вы!  Я  вас  с  заграницы  выдумал;
выдумал на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла,  не  пришло  бы
мне ничего в голову!..
     Ставрогин не отвечая пошел вверх по лестнице.
     - Ставрогин! - крикнул ему вслед Верховенский, -  даю  вам  день...  ну
два... ну три; больше трех не могу, а там - ваш ответ!


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Степана Трофимовича описали

I.

     Между тем произошло  у  нас  приключение,  меня  удивившее,  а  Степана
Трофимовича потрясшее. Утром  в  восемь  часов  прибежала  от  него  ко  мне
Настасья, с известием, что барина "описали". Я сначала ничего не мог понять;
добился только, что "описали" чиновники, пришли, и взяли  бумаги,  а  солдат
завязал в узел и "отвез в тачке". Известие было дикое. Я тотчас же  поспешил
к Степану Трофимовичу.
     Я застал его  в  состоянии  удивительном:  расстроенного  и  в  большом
волнении, но в то же время с несомненно торжествующим видом. На столе, среди
комнаты, кипел самовар и стоял налитый, но не тронутый и забытый стакан чаю.
Степан Трофимович слонялся около стола и заходил во  все  углы  комнаты,  не
давая себе отчета в своих движениях. Он был  в  своей  обыкновенной  красной
фуфайке, но, увидев меня, поспешил надеть свой жилет и сюртук,  чего  прежде
никогда не делал, когда кто из близких  заставал  его  в  этой  фуфайке.  Он
тотчас же и горячо схватил меня за руку.
     - Enfin un ami! (Он вздохнул полною грудью.) Cher, я  к  вам  к  одному
послал, и никто ничего не знает. Надо велеть Настасье запереть  двери  и  не
впускать никого, кроме, разумеется, тех... Vous comprenez?
     Он с беспокойством смотрел на меня, как бы ожидая ответа. Разумеется, я
бросился  расспрашивать,  и  кое-как  из  несвязной  речи,  с  перерывами  и
ненужными вставками, узнал, что в семь часов  утра  к  нему  "вдруг"  пришел
губернский чиновник...
     - Pardon, j'ai oubliй son nom. Il n'est pas du pays, но,  кажется,  его
привез Лембке, quelque chose de bкte et d'allemand dans la  physionomie.  Il
s'appelle Rosenthal.
     - He Блюм ли?
     - Блюм. Именно он так и назвался. Vous  le  connaissez?  Quelque  chose
d'hйbйtй et de trиs content dans la figure, pourtant trиs sйvиre,  roide  et
sйrieux. Фигура из полиции, из повинующихся, je m'y connais. Я спал  еще,  и
вообразите, он попросил меня "взглянуть" на мои книги и  рукописи,  oui,  je
m'en souviens, il a employй ce mot. Он меня не арестовал, а только  книги...
Il se tenait а distance и когда начал мне объяснять о приходе, то имел  вид,
что я... enfin il avait fair de croire que je tomberai sur lui immйdiatement
et que je commencerai а le battre comme plвtre. Tous ces gens du  bas  йtage
sent comme зa, когда имеют дело с порядочным человеком. Само собою, я тотчас
все понял. Voilа vingt ans que je m'y prйpare.  Я  ему  отпер  все  ящики  и
передал все ключи; сам и подал, я ему все подал. J'йtais digne et calme.  Из
книг он взял заграничные издания Герцена, переплетенный экземпляр  Колокола,
четыре списка моей поэмы et enfin tout зa. Затем бумаги и письма et quelques
unes de mes йbauches historiques,  critiques  et  politiques.  Все  это  они
понесли. Настасья говорит, что солдат в тачке свез и фартуком накрыли;  oui,
c'est cela, фартуком...
     Это был бред. Кто мог что-нибудь  тут  понять?  Я  вновь  забросал  его
вопросами: один ли Блюм приходил или нет? от чьего имени? по  какому  праву?
как он смел? чем объяснил?
     -  Il  йtait  seul,  bien  seul,  впрочем,  и  еще  кто-то   был   dans
Fantichambre, oui, je m'en souviens,  et  puis...  Впрочем,  и  еще  кто-то,
кажется, был, а в сенях стоял сторож. Надо спросить у Настасьи; она все  это
лучше знает. J'йtais surexcitй, voyez vous. Il parlait, il parlait... un tas
de choses; впрочем он очень мало говорил, а это все я говорил... Я рассказал
мою жизнь, разумеется, с одной этой точки зрения... J'йtais surexcitй,  mais
digne, je vous l'assure. Боюсь впрочем что я, кажется, заплакал.  Тачку  они
взяли у лавочника, рядом.
     - О боже, как могло все это сделаться! Но ради бога,  говорите  точнее,
Степан Трофимович, ведь это сон, что вы рассказываете!
     - Cher, я и сам как во сне... Savez vous,  il  a  prononcй  le  nom  de
Teliatnikoff, и я думаю, что вот этот-то и прятался в сенях.  Да,  вспомнил,
он предлагал прокурора и, кажется, Дмитрия Митрича...  qui  me  doit  encore
quinze roubles de ералаш soit dit  en  passant.  Enfin,  je  n'ai  pas  trop
compris. Но я их перехитрил,  и  какое  мне  дело  до  Дмитрия  Митрича.  Я,
кажется, очень стал просить его скрыть, очень просил, очень, боюсь даже, что
унизился, comment croyez-vous? Enfin il a consenti... Да, вспомнил,  это  он
сам просил, что будет лучше, чтобы  скрыть,  потому  что  он  пришел  только
"взглянуть" et rien de plus, и больше ничего, ничего... и что если ничего не
найдут, то и ничего не будет. Так что мы и кончили  все  en  amis,  je  suis
tout-а-fait content.
     - Помилуйте, да ведь он предлагал вам известный в таких случаях порядок
и гарантии, а вы же сами и отклонили! - вскричал я в дружеском негодовании.
     - Нет, этак лучше без гарантии. И к чему скандал?  Пускай  до  поры  до
временни en amis... Вы знаете, в нашем городе если узнают... mes  ennemis...
et puis a quoi bon ce procureur, ce cochon de notre procureur, qui deux fois
m'a manquй de politesse et qu'on a rossй а plaisir Fautre annйe  chez  cette
charmante et belle Наталья Павловна, quand il se cacha dans son boudoir.  Et
puis, mon ami, не возражайте мне и не обескураживайте, прошу вас, потому что
нет ничего несноснее, когда человек несчастен, а ему тут-то и указывают  сто
друзей, как он сглупил. Садитесь однако и пейте чай,  и  признаюсь  я  очень
устал... не прилечь ли мне и  не  приложить  ли  уксусу  к  голове,  как  вы
думаете?
     - Непременно, - вскричал я, - и даже бы льду. Вы очень  расстроены.  Вы
бледны и руки трясутся. Лягте, отдохните и подождите рассказывать. Я  посижу
подле и подожду.
     Он не решался лечь, но я настоял. Настасья принесла в чашке  уксусу,  я
намочил полотенце и приложил к его голове. Затем Настасья стала  на  стул  и
полезла зажигать в углу лампадку пред образом. Я с удивлением  это  заметил;
да и лампадки прежде никогда не бывало, а теперь вдруг явилась.
     - Это я давеча распорядился, только что те ушли, -  пробормотал  Степан
Трофимович, хитро посмотрев на меня: - quand on a de ces choses-lа  dans  sa
chambre et qu'on vient vous  arrкter,  то  это  внушает,  и  должны  же  они
доложить, что видели...
     Кончив с лампадкой, Настасья стала в дверях, приложила правую ладонь  к
щеке и начала смотреть на него с плачевным видом.
     - Eloignez-la под каким-нибудь предлогом, - кивнул он мне с  дивана,  -
терпеть я не могу этой русской жалости et puis cа m'embкte.
     Но  она  ушла  сама.  Я  заметил,  что  он  все  озирался  к  дверям  и
прислушивался в переднюю.
     - Il faut кtre prкt, voyez-vous, - значительно взглянул он на  меня,  -
chaque moment... придут, возьмут, и фью - исчез человек!
     - Господи! Кто придет? Кто вас возьмет?
     - Voyez-vous, mon cher, я прямо спросил его, когда он  уходил,  что  со
мной теперь сделают?
     - Вы бы уж  лучше  спросили,  куда  сошлют!  -  вскричал  я  в  том  же
негодовании.
     - Я это и подразумевал, задавая вопрос, но он ушел и ничего не ответил.
Voyez-vous: насчет белья, платья, теплого платья особенно, это  уж  как  они
сами хотят, велят взять - так, а то так и в солдатской шинели отправят. Но я
тридцать пять рублей (понизил он вдруг голос, озираясь на дверь,  в  которую
вышла Настасья) тихонько просунул в прореху в  жилетном  кармане,  вот  тут,
пощупайте... Я думаю, жилета они снимать не станут, а для  виду  в  портмоне
оставил семь рублей, "все, дескать, что имею". Знаете, тут  мелочь  и  сдача
медными на столе, так что  они  не  догадаются,  что  я  деньги  спрятал,  а
подумают, что тут все. Ведь бог знает, где сегодня придется ночевать.
     Я  поник  головой  при  таком  безумии.  Очевидно,  ни  арестовать,  ни
обыскивать так нельзя было, как он передавал,  и  уж  конечно  он  сбивался.
Правда, все это случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда
и то, что ему предлагали (по его же словам) более правильную  процедуру,  но
он перехитрил и  отказался...  Конечно  прежде,  то-есть  еще  так  недавно,
губернатор и мог в крайних случаях... Но какой же опять тут мог  быть  такой
крайний случай? Вот что сбивало меня с толку.
     - Тут наверно телеграмма из Петербурга  была,  -  сказал  вдруг  Степан
Трофимович.
     - Телеграмма! Про вас? Это за сочинения-то Герцена да за вашу поэму,  с
ума вы сошли, да за что тут арестовать?
     Я просто озлился. Он сделал гримасу и видимо обиделся  -  не  за  окрик
мой, а за мысль, что не за что было арестовать.
     - Кто может знать  в  наше  время,  за  что  его  могут  арестовать?  -
загадочно пробормотал он. Дикая, нелепейшая идея мелькнула у меня в уме.
     - Степан  Трофимович,  скажите  мне  как  другу,  -  вскричал  я,  -как
истинному другу, я вас не выдам: принадлежите  вы  к  какому-нибудь  тайному
обществу или нет?
     И вот, к удивлению моему, он и тут был не уверен: участвует он или  нет
в каком-нибудь тайном обществе.
     - Ведь как это считать, voyez-vous...
     - Как, как "как считать"?
     - Когда принадлежишь всем сердцем прогрессу и... кто может  заручиться:
думаешь, что не принадлежишь, ан смотришь, окажется,  что  к  чему-нибудь  и
принадлежишь.
     - Как это можно, тут да или нет?
     - Cela date de Pйtersbourg, когда мы с нею хотели там основать  журнал.
Вот где корень. Мы тогда ускользнули, и они нас забыли, а теперь  вспомнили.
Cher, cher, разве вы не знаете! - воскликнул он болезненно: - у нас возьмут,
посадят в кибитку и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате...
     И он вдруг заплакал горячими, горячими слезами. Слезы так и хлынули. Он
закрыл глаза своим красным фуляром и рыдал, рыдал минут пять,  конвульсивно.
Меня всего передернуло. Этот человек, двадцать  лет  нам  пророчествовавший,
наш проповедник, наставник, патриарх, Кукольник, так высоко и  величественно
державший себя над всеми нами, пред которым мы  так  от  души  преклонялись,
считая за честь - и вдруг он теперь рыдал, рыдал как  крошечный,  нашаливший
мальчик, в ожидании розги, за которою отправился учитель. Мне  ужасна  стало
жаль его. В "кибитку" он очевидно верил, как в то, что я сидел подле него, и
ждал ее именно в это утро, сейчас,  сию  минуту,  и  все  это  за  сочинения
Герцена да за какую-то свою поэму! Такое полнейшее, совершеннейшее  незнание
обыденной действительности было и умилительно и как-то противно.
     Он наконец плакать перестал, встал с дивана и  начал  опять  ходить  по
комнате, продолжая со мной разговор, но  поминутно  поглядывая  в  окошко  и
прислушиваясь в переднюю. Разговор наш продолжался бессвязно.  Все  уверения
мои и успокоения отскакивали как от стены горох. Он мало слушал, но все-таки
ему ужасно нужно было, чтоб я его успокоивал, и без умолку  говорил  в  этом
смысле. Я видел, что он не мог теперь без меня обойтись и ни за  что  бы  не
отпустил от себя. Я остался, и мы просидели часа два слишком. В разговоре он
вспомнил, что Блюм захватил с собою две найденные у него прокламации.
     - Как прокламации! - испугался я сдуру: - разве вы...
     - Э, мне подкинули десять штук, - ответил  он  досадливо  (он  со  мною
говорил то досадливо и высокомерно, то ужасно жалобно и приниженно), но я  с
восьмью уже распорядился, а Блюм захватил только две...
     И он вдруг покраснел от негодования.
     - Vous me mettez avec ces gens-lа! Неужто вы полагаете, что я могу быть
с этими подлецами, с подметчиками, с моим сынком Петром  Степановичем,  avec
ces esprits-forts de la lвchetй! О, боже!
     -