сь-то  в
углу, под образами, и сидел теперь Федька за тесовым непокрытым  столом.  На
столе пред ним помещался полуштоф, на тарелке хлеб и  на  глиняной  посудине
холодный кусок говядины с картофелем. Он закусывал с  прохладой  и  был  уже
вполпьяна, но  сидел  в  тулупе  и  очевидно  совсем  готовый  в  поход.  За
перегородкой закипал самовар, но не для Федьки,  а  сам  Федька  обязательно
раздувал и настаивал его, вот  уже  с  неделю  или  более  каждую  ночь  для
"Алексея Нилыча-с, ибо оченно привыкли, чтобы  чай  по  ночам-с".  Я  сильно
думаю, что говядину с картофелем за неимением кухарки,  зажарил  для  Федьки
еще с утра сам Кириллов.
     - Это что ты выдумал? - вкатился вниз  Петр  Степанович.  -  Почему  не
ждал, где приказано?
     И он с розмаху стукнул по столу кулаком.
     Федька приосанился.
     - Ты постой, Петр Степанович, постой, - щеголевато  отчеканивая  каждое
слово заговорил он, - ты первым долгом здесь  должен  понимать,  что  ты  на
благородном визите у господина Кириллова, Алексея Нилыча, у которого  всегда
сапоги чистить можешь, потому он пред тобой  образованный  ум,  а  ты  всего
только - тьфу!
     И  он  щеголевато  отплевался  в  сторону  сухим  плевком.  Видна  была
надменность, решимость и некоторое,  весьма  опасное,  напускное,  спокойное
резонерство до  первого  взрыва.  Но  Петру  Степановичу  уже  некогда  было
замечать опасности, да и не сходилось с его взглядом на вещи. Происшествия и
неудачи дня совсем его закружили... Липутин с любопытством выглядывал  вниз,
с трех ступеней, из темной каморки.
     - Хочешь или не хочешь иметь верный паспорт и хорошие деньги на  проезд
куда сказано? Да, или нет?
     -  Видишь,  Петр  Степанович,  ты  меня  с  самого  первоначалу   зачал
обманывать, потому как ты выходишь передо мною настоящий подлец.  Все  равно
как поганая человечья вошь, -  вот  я  тебя  за  кого  почитаю.  Ты  мне  за
неповинную кровь большие деньги  сулил  и  за  господина  Ставрогина  клятву
давал, несмотря на то, что выходит одно лишь твое неучтивство. Я как есть ни
одной каплей не участвовал, не то что полторы тысячи, а  господин  Ставрогин
тебя давеча по щекам отхлестали, что уже  и  нам  известно.  Теперь  ты  мне
сызнова угрожаешь и деньги сулишь, на какое дело - молчишь. А я сумлеваюсь в
уме,  что  в  Петербург  меня  шлешь,  чтоб  господину  Ставрогину,  Николаю
Всеволодовичу, чем ни на есть по  злобе  своей  отомстить,  надеясь  на  мое
легковерие. И из этого ты выходишь первый убивец. И знаешь ли ты, чего  стал
достоин уже тем одним пунктом, что в самого бога, творца истинного, перестал
по разврату своему веровать? Все одно, что идолопоклонник и на одной линии с
татарином или  мордвой  состоишь.  Алексей  Нилыч,  будучи  философом,  тебе
истинного бога, творца создателя, многократно объяснял и о сотворении  мира,
равно и будущих судеб и преображения всякой твари и всякого зверя  из  книги
Апокалипсиса. Но ты как бестолковый идол в глухоте и  немоте  упорствуешь  и
прапорщика  Эртелева  к  тому  же  самому  привел,  как  тот  самый   злодей
соблазнитель, называемый атеист...
     - Ах ты пьяная харя! Сам образа обдирает, да еще бога проповедует!
     - Я, видишь, Петр Степанович, говорю тебе это верно, что обдирал; но  я
только зеньчуг поснимал, и почем ты знаешь, может, и моя слеза пред горнилом
всевышнего в ту самую минуту преобразилась, за некую обиду мою, так как есть
точь-в-точь самый сей сирота, не имея насущного даже пристанища.  Ты  знаешь
ли по книгам, что некогда в древние времена некоторый купец,  точь-в-точь  с
таким же слезным воздыханием и молитвой, у  пресвятой  богородицы  с  сияния
перл похитил, и потом всенародно с коленопреклонением  всю  сумму  к  самому
подножию возвратил, и  матерь  заступница  пред  всеми  людьми  его  пеленой
осенила, так что  по  этому  предмету  даже  в  ту  пору  чудо  вышло,  и  в
государственные книги все точь-в-точь через начальство велено записать. А ты
пустил мышь, значит, надругался над самым  божиим  перстом.  И  не  будь  ты
природный мой господин, которого  я,  еще  отроком  бывши,  на  руках  наших
нашивал, то как есть тебя теперича порешил бы, даже с места сего не сходя!
     Петр Степанович вошел в чрезмерный гнев:
     - Говори, виделся ты сегодня со Ставрогиным?
     - Это ты никогда не смеешь меня чтобы допрашивать.  Господин  Ставрогин
как есть в удивлении пред тобою стоит и ниже пожеланием своим участвовал, не
только распоряжением каким, али деньгами. Ты меня дерзнул.
     - Деньги ты получишь, и две тысячи  тоже  получишь,  в  Петербурге,  на
месте, все целиком, и еще получишь.
     - Ты, любезнейший, врешь, и смешно мне тебя даже видеть какой  ты  есть
легковерный ум. Господин Ставрогин пред тобою как на лествице состоит, а  ты
на них снизу как глупая собаченка тявкаешь, тогда как они на тебя  сверху  и
плюнуть-то за большую честь почитают.
     - А знаешь ли ты,  -  остервенился  Петр  Степанович,  -  что  я  тебя,
мерзавца, ни шагу отсюда не выпущу и прямо в полицию передам?
     Федька вскочил на ноги и  яростно  сверкнул  глазами.  Петр  Степанович
выхватил револьвер. Тут произошла быстрая и отвратительная сцена: прежде чем
Петр Степанович мог направить револьвер, Федька мгновенно извернулся  и  изо
всей силы ударил его по щеке. В тот же миг послышался другой  ужасный  удар,
затем третий, четвертый, все по щеке. Петр Степанович ошалел, выпучил глаза,
что-то пробормотал и вдруг грохнулся со всего росту на пол.
     - Вот вам, берите его! - с победоносным вывертом крикнул Федька;  мигом
схватил картуз, из-под лавки узелок и был таков. Петр  Степанович  храпел  в
беспамятстве. Липутин  даже  подумал,  что  совершилось  убийство.  Кириллов
опрометью сбежал в кухню.
     - Водой его! - вскрикнул он и, зачерпнув железным ковшом в ведре, вылил
ему  на  голову.  Петр  Степанович  пошевелился,  приподнял  голову,  сел  и
бессмысленно смотрел пред собою.
     - Ну, каково? - спросил Кириллов.
     Тот пристально, и все  еще  не  узнавая,  глядел  на  него;  но  увидев
выставившегося из кухни Липутина, улыбнулся своею  гадкою  улыбкой  и  вдруг
вскочил, захватив с полу револьвер.
     - Если вы вздумаете завтра убежать, как подлец Ставрогин, - исступленно
накинулся он на Кириллова, весь  бледный,  заикаясь  и  неточно  выговаривая
слова, - то я вас на другом конце шара...  повешу  как  муху...  раздавлю...
понимаете!
     И он наставил Кириллову револьвер прямо в лоб; но почти в ту же минуту,
опомнившись наконец совершенно, отдернул руку, сунул револьвер в  карман  и,
не сказав более ни слова, побежал из дому. Липутин за ним. Вылезли в прежнюю
лазейку и опять прошли откосом,  придерживаясь  за  забор.  Петр  Степанович
быстро зашагал по  переулку,  так  что  Липутин  едва  поспевал.  У  первого
перекрестка вдруг остановился.
     - Ну? - с вызовом повернулся он к Липутину. Липутин помнил револьвер  и
еще весь трепетал от бывшей сцены; но ответ как-то сам  вдруг  и  неудержимо
соскочил с его языка:
     - Я думаю... я думаю, что "от Смоленска до Ташкента вовсе уж не с таким
нетерпением ждут студента".
     - А видели, что пил Федька на кухне?
     - Что пил? Водку пил.
     - Ну, так знайте, что он в последний раз в жизни пил водку.  Рекомендую
запомнить для дальнейших соображений. А теперь убирайтесь  к  чорту,  вы  до
завтра не нужны... Но смотрите у меня: не глупить!
     Липутин бросился сломя голову домой.

IV.

     У него давно уже был припасен паспорт на чужое имя. Дико даже подумать,
что этот аккуратный человечек, мелкий тиран семьи, во всяком случае чиновник
(хотя и фурьерист)  и  наконец  прежде  всего  капиталист  и  процентщик,  -
давным-давно уже возымел про себя фантастическую мысль  припасти  на  всякий
случай этот паспорт, чтобы  с  помощью  его  улизнуть  за  границу,  если...
допускал же он возможность этого если! хотя конечно он и сам никогда не  мог
формулировать, что именно могло бы обозначать это если...
     Но теперь оно вдруг само формулировалось и в самом неожиданном роде. Та
отчаянная идея, с которою он вошел к Кириллову, после "дурака", выслушанного
от Петра Степановича на тротуаре, состояла в том, чтобы завтра же  чем  свет
бросить все и  экспатрироваться  за  границу!  Кто  не  поверит,  что  такие
фантастические вещи cлyчaютcя в нашей обыденной действительности  и  теперь,
тот пусть справится  с  биографией  всех  русских  настоящих  эмигрантов  за
границей. Ни один не убежал умнее и реальнее. Все то же необузданное царство
призраков и более ничего.
     Прибежав домой, он начал с того, что заперся, достал  сак  и  судорожно
начал укладываться. Главная забота его состояла о деньгах и о том, сколько и
как он их успеет спасти. Именно спасти, ибо, по понятиям его, медлить нельзя
было уже ни часу и чем свет надо было находиться на большой дороге. Не  знал
он тоже, как он сядет в вагон; он смутно решился сесть где-нибудь на  второй
или на третьей большой станции от города, до нее же добраться хоть и пешком.
Таким образом инстинктивно и машинально, с целым  вихрем  мыслей  в  голове,
возился он над саком, и - вдруг остановился, бросил все и с глубоким  стоном
протянулся на диване.
     Он ясно почувствовал и вдруг сознал, что бежит-то он пожалуй бежит,  но
что разрешить вопрос: до или после Шатова ему  придется  бежать?  -  он  уже
совершенно теперь не в силах; что теперь он  только  грубое,  бесчувственное
тело, инерционная масса, но что им движет посторонняя ужасная  сила,  и  что
хоть у него и есть паспорт за границу, хоть бы и мог он убежать от Шатова (а
иначе для чего бы было так торопиться?), но что бежит он не до Шатова, не от
Шатова, а именно после Шатова,  и  что  уже  так  это  решено,  подписано  и
запечатано. В нестерпимой тоске, ежеминутно трепеща и  удивляясь  на  самого
себя, стеная и замирая попеременно, дожил он кое-как, запершись  и  лежа  на
диване, до одиннадцати часов утра следующего  дня,  и  вот  тут-то  вдруг  и
последовал ожидаемый толчок, вдруг направивший его решимость. В  одиннадцать
часов, только что он отперся и вышел к домашним, он вдруг от них  же  узнал,
что разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех  ужас,  грабитель
церквей, недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого все не
могла схватить наша полиция, найден чем свет утром убитым, в семи верстах от
города, на повороте с большой дороги на проселок, к Захарьину, и что  о  том
говорит уже весь город. Тотчас же сломя голову бросился он из дому  узнавать
подробности  и  узнал,  во-первых:  что  Федька,  найденный  с  проломленною
головой, был по всем признакам ограблен и, во-вторых, что полиция уже  имела
сильные подозрения и даже некоторые твердые данные  заключить,  что  убийцей
его был Шпигулинский Фомка, тот самый, с которым он несомненно резал и зажег
у Лебядкиных, и что ссора между ними произошла уже  дорогой  из-за  утаенных
будто бы Федькой больших денег, похищенных у Лебядкина... Липутин пробежал и
в квартиру Петра Степановича и успел узнать с заднего крыльца, потаенно, что
Петр  Степанович  хоть  и  воротился  домой  вчера,  этак  уже  около   часу
пополуночи, но всю ночь преспокойно изволил почивать у себя дома  вплоть  до
восьми часов  утра.  Разумеется,  не  могло  быть  сомнения,  что  в  смерти
разбойника Федьки ровно  ничего  не  было  необыкновенного,  и  что  таковые
развязки именно всего чаще случаются  в  подобных  карьерах,  но  совпадение
роковых слов: "что Федька в  последний  раз  в  этот  вечер  пил  водку",  с
немедленным оправданием пророчества было до того знаменательно, что  Липутин
вдруг перестал колебаться. Толчок был дан;  точно  камень  упал  на  него  и
придавил навсегда. Воротясь  домой,  он  молча  ткнул  свой  сак  ногой  под
кровать, а вечером в назначенный час первым из всех  явился  на  условленное
место для встречи Шатова, правда, все еще с своим паспортом в кармане...


ГЛАВА ПЯТАЯ

     Путешественница.

I.

     Катастрофа с Лизой и  смерть  Марьи  Тимофеевны  произвели  подавляющее
впечатление на Шатова. Я уже упоминал, что в то утро я его мельком встретил,
он показался мне как бы не в своем уме. Между прочим сообщил,  что  накануне
вечером, часов в девять (значит,  часа  за  три  до  пожара),  был  у  Марьи
Тимофеевны. Он ходил поутру взглянуть на трупы, но сколько знаю, в  то  утро
показаний не давал нигде никаких. Между тем к концу дня в душе его поднялась
целая буря и... и, кажется, могу сказать утвердительно, был такой  момент  в
сумерки, что он хотел встать, пойти и - объявить все. Что такое было это все
- про то он сам знал. Разумеется, ничего бы не достиг, а  предал  бы  просто
себя. У него не было  никаких  доказательств,  чтоб  изобличить  только  что
совершившееся злодеяние, да и сам он имел об нем одни лишь смутные  догадки,
только для него одного  равнявшиеся  полному  убеждению.  Но  он  готов  был
погубить себя, лишь бы только "раздавить мерзавцев", собственные его  слова.
Петр Степанович отчасти верно предугадал в нем этот порыв и  сам  знал,  что
сильно рискует, откладывая исполнение  своего  нового  ужасного  замысла  до
завтра. С его стороны тут было,  по  обыкновению,  много  самонадеянности  и
презрения ко всем этим "людишкам", а к Шатову  в  особенности.  Он  презирал
Шатова уже давно за его "плаксивое идиотство", как выражался он о нем еще за
границей, и твердо надеялся справиться с таким нехитрым  человеком,  то-есть
не выпускать его из виду во весь этот день и пресечь  ему  путь  при  первой
опасности. И  однако  спасло  "мерзавцев"  еще  на  малое  время  лишь  одно
совершенно неожиданное, а ими совсем не предвиденное обстоятельство...
     Часу в восьмом  вечера  (это  именно  в  то  самое  время,  когда  наши
собрались у Эркеля, ждали  Петра  Степановича,  негодовали  и  волновались),
Шатов, с головною болью и в  легком  ознобе,  лежал  протянувшись  на  своей
кровати, в темноте, без свечи; мучился недоумением, злился,  решался,  никак
не мог решиться окончательно и с  проклятьем  предчувствовал,  что  все  это
однако ни к чему не поведет. Мало-по-малу он забылся на миг  легким  сном  и
видел во сне что-то похожее на кошмар; ему  приснилось,  что  он  опутан  на
своей кровати веревками, весь связан и не может пошевельнуться, а между  тем
раздаются по всему дому страшные удары в забор, в ворота, в  его  дверь,  во
флигеле у Кириллова,  так  что  весь  дом  дрожит,  и  какой-то  отдаленный,
знакомый, но мучительный для него голос  жалобно  призывает  его.  Он  вдруг
очнулся и приподнялся на постели. К удивлению, удары в ворота  продолжались,
и хоть далеко не так  сильные,  как  представлялось  во  сне,  но  частые  и
упорные, а странный и "мучительный" голос, хотя вовсе не жалобно, а напротив
нетерпеливо и раздражительно,  все  слышался  внизу  у  ворот  вперемежку  с
чьим-то другим, более воздержным и обыкновенным голосом. Он вскочил, отворил
форточку и высунул голову.
     - Кто там? - окликнул он, буквально коченея от испуга.
     - Если вы Шатов, - резко и твердо ответили ему снизу,  -  то  пожалуста
благоволите объявить, прямо и честно, согласны ли вы впустить меня или нет?
     Так и есть; он узнал этот голос!
     - Marie!.. Это ты?
     - Я, я, Марья Шатова, и уверяю вас, что ни одной минуты более  не  могу
задерживать извозчика.
     - Сейчас... я только свечу... - слабо прокричал Шатов.  Затем  бросился
искать спичек. Спички, как обыкновенно в  таких  случаях,  не  отыскивались.
Уронил подсвечник со свечой на пол, и  только  что  снизу  опять  послышался
нетерпеливый голос, бросил все и сломя голову полетел вниз по  своей  крутой
лестнице отворять калитку.
     - Сделайте одолжение подержите сак, пока я разделаюсь с этим  болваном,
- встретила его внизу госпожа Марья Шатова и  сунула  ему  в  руки  довольно
легонький,  дешевый  ручной  сак,  из  парусины  с  бронзовыми   гвоздиками,
дрезденской работы. Сама же раздражительно накинулась на извозчика:
     - Смею вас уверить, что вы берете лишнее. Если вы протаскали меня целый
лишний час по здешним грязным улицам, то виноваты вы же,  потому  что  сами,
стало быть, не знали, где эта глупая улица и  этот  дурацкий  дом.  Извольте
принять ваши тридцать копеек и убедиться, что ничего больше не получите.
     - Эх, барынька, сама ж тыкала на Вознесенску улицу, а эта Богоявленска:
Вознесенской-то проулок эвона где отселева. Только мерина запарили.
     - Вознесенская, Богоявленская - все  эти  глупые  названия  вам  больше
моего должны быть известны, так как вы здешний обыватель, и  к  тому  же  вы
несправедливы: я вам прежде всего заявила про дом  Филиппова,  а  вы  именно
подтвердили, что его знаете. Во всяком случае можете искать на мне завтра  в
мировом суде, а теперь прошу вас оставить меня в покое.
     - Вот, вот еще пять копеек! - стремительно выхватил  Шатов  из  кармана
свой пятак и подал извозчику.
     - Сделайте одолжение, прошу вас, не смейте  этого  делать!  -  вскипела
было m-me Шатова, но извозчик тронул "мерина", а Шатов, схватив ее за  руку,
повлек в ворота.
     - Скорей, Marie, скорей... это все пустяки и - как  ты  измокла!  Тише,
тут подыматься, - как жаль, что нет огня, - лестница крутая, держись крепче,
крепче, ну вот и моя каморка. Извини, я без огня... Сейчас!
     Он поднял подсвечник, но спички  еще  долго  не  отыскивались.  Госпожа
Шатова стояла в ожидании посреди комнаты молча и не шевелясь.
     - Слава богу, наконец-то! -  радостно  вскричал  он,  осветив  каморку.
Марья Шатова бегло обозрела помещение.
     - Мне говорили, что вы скверно живете, но все-таки я думала не  так,  -
брезгливо произнесла она и направилась к кровати.
     - Ох устала! - присела она с бессильным видом  на  жесткую  постель.  -
Пожалуста поставьте сак и сядьте  сами  на  стул.  Впрочем  как  хотите,  вы
торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому  что  ничего
здесь не знаю и денег не имею. Но  если  вас  стесняю,  сделайте  одолжение,
опять прошу, заявите сейчас же, как  и  обязаны  сделать,  если  вы  честный
человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в  гостинице,
а уж в гостиницу извольте меня проводить сами... Ох, только я устала!
     Шатов весь так и затрясся.
     - Не нужно, Marie, не нужно гостиницу! Какая гостиница? Зачем, зачем?
     Он, умоляя, сложил руки.
     - Ну,  если  можно  обойтись  без  гостиницы,  то  все-таки  необходимо
разъяснить дело. Вспомните, Шатов, что мы прожили с вами брачно в Женеве две
недели и несколько дней, вот уже  три  года  как  разошлись,  без  особенной
впрочем ссоры. Но не подумайте, чтоб я воротилась что-нибудь возобновлять из
прежних глупостей. Я воротилась искать работы, и если прямо в этот город, то
потому что мне все равно. Я не приехала в чем-нибудь раскаиваться;  сделайте
одолжение, не подумайте еще этой глупости.
     - О, Marie! Это напрасно, совсем напрасно! - неясно бормотал Шатов.
     - А коли так, коли вы настолько развиты, что можете и  это  понять,  то
позволю себе прибавить, что если теперь обратилась прямо к вам  и  пришла  в
вашу квартиру, то отчасти  и  потому,  что  всегда  считала  вас  далеко  не
подлецом, а может быть гораздо лучше других... мерзавцев!..
     Глаза ее засверкали. Должно  быть,  она  много  перенесла  кое-чего  от
каких-нибудь "мерзавцев".
     - И пожалуста будьте уверены, я над  вами  вовсе  не  смеялась  сейчас,
заявляя вам, что вы добры. Я говорила прямо, без красноречия, да  и  терпеть
не могу. Однако все это вздор. Я всегда надеялась, что у вас хватит  ума  не
надоедать... Ох, довольно, устала!
     И она поглядела на него длинным, измученным,  усталым  взглядом.  Шатов
стоял пред ней через комнату, в пяти шагах, и робко, но как-то обновленно, с
каким-то небывалым сиянием  в  лице  ее  слушал.  Этот  сильный  и  шершавый
человек, постоянно шерстью вверх, вдруг весь смягчился и просветлел. В  душе
его задрожало что-то необ