ями уже
изустно, потому что торчавшее из кармана письмо нельзя же было  прочесть.  В
приподнятой правой руке "честная русская мысль"  держала  бокал,  как  будто
желая провозгласить тост. По обе стороны ее  и  с  нею  рядом  семенили  две
стриженые нигилистки, a vis-а-vis танцовал какой-то тоже  пожилой  господин,
во фраке, но с тяжелою  дубиной  в  руке  и  будто  бы  изображал  собою  не
петербургское, но грозное издание: "Прихлопну мокренько будет". Но  несмотря
на свою дубину, он никак не мог снести пристально устремленных на него очков
"честной русской мысли" и старался глядеть по сторонам, а когда делал pas de
deux, то изгибался, вертелся и не знал куда  деваться  -  до  того  вероятно
мучила его совесть... Впрочем не упомню всех  этих  тупеньких  выдумок;  все
было в таком же роде, так что наконец мне стало  мучительно  стыдно.  И  вот
именно то же самое впечатление как бы стыда отразилось и  на  всей  публике,
даже на самых угрюмых физиономиях, явившихся из буфета. Некоторое время  все
молчали и смотрели  в  сердитом  недоумении.  Человек  в  стыде  обыкновенно
начинает сердиться и наклонен к цинизму. Мало-по-малу загудела наша публика:
     - Это что ж такое? - пробормотал в одной кучке один буфетник.
     - Глупость какая-то.
     - Какая-то литература. Голос критикуют.
     - Да мне-то что.
     Из другой кучки:
     - Ослы!
     - Нет, они не ослы, а ослы-то мы.
     - Почему ты осел?
     - Да я не осел.
     - А коль уж ты не осел, так я и подавно.
     Из третьей кучки:
     - Надавать бы всем киселей да и к чорту!
     - Растрясти весь зал!
     Из четвертой:
     - Как не совестно Лембкам смотреть?
     - Почему им совестно? Ведь тебе не совестно?
     - Да и мне совестно, а он губернатор.
     - А ты свинья.
     - В жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала,  -  ядовито
проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием  быть
услышанною. Эта дама была  лет  сорока,  плотная  и  нарумяненная,  в  ярком
шелковом платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал. Была она
вдова статского советника, оставившего ей деревянный дом и скудный  пенсион,
но жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца два назад, сделала
визит первая, но та не приняла ее.
     - Так точно и  предвидеть  было  возможно-с,  -  прибавила  она,  нагло
заглядывая в глаза Юлии Михайловне.
     - А если могли предвидеть, то зачем же пожаловали? - не  стерпела  Юлия
Михайловна.
     - Да по  наивности-с,  -  мигом  отрезала  бойкая  дама  и  вся  так  и
всполохнулась (ужасно желая сцепиться); но генерал стал между ними:
     - Chere dame, - наклонился он к Юлии Михайловне, - право бы уехать.  Мы
их только стесняем, а без нас они отлично  повеселятся.  Вы  все  исполнили,
открыли им бал, ну и оставьте их в покое... Да и Андрей Антонович не совсем,
кажется, чувствует себя у-до-вле-тво-рительно... Чтобы не случилось беды?
     Но уже было поздно.
     Андрей Антонович все время кадрили  смотрел  на  танцующих  с  каким-то
гневливым недоумением, а когда начались отзывы в публике,  начал  беспокойно
озираться кругом. Тут в первый раз бросились ему в глаза некоторые  буфетные
личности; взгляд его выразил чрезвычайное удивление. Вдруг раздался  громкий
смех над одною проделкой в кадрили:  издатель  "грозного  не  петербургского
издания", танцовавший с дубиной в руках, почувствовав окончательно,  что  не
может вынести на себе очков "честной русской мысли", и не зная куда  от  нее
деваться, вдруг, в последней фигуре пошел навстречу очкам вверх ногами,  что
кстати и должно было обозначать постоянное извращение вверх ногами  здравого
смысла в "грозном не петербургском издании". Так как один Лямшин умел ходить
вверх  ногами,  то  он  и  взялся  представлять  издателя  с  дубиной.  Юлия
Михайловна решительно не знала, что будут ходить вверх ногами. "От меня  это
утаили, утаили", повторяла она мне потом в  отчаянии  и  негодовании.  Хохот
толпы приветствовал конечно не аллегорию, до которой никому не было дела,  а
просто хождение вверх  ногами  во  фраке  с  фалдочками.  Лембке  вскипел  и
затрясся:
     - Негодяй! - крикнул он, указывая  на  Лямшина,  -  схватить  мерзавца,
обернуть... обернуть его ногами... головой... чтоб голова вверху... вверху!
     Лямшин вскочил на ноги. Хохот усиливался.
     - Выгнать всех мерзавцев, которые смеются! -  предписал  вдруг  Лембке.
Толпа загудела и загрохотала.
     - Этак нельзя, ваше превосходительство.
     - Публику нельзя ругать-с.
     - Сам дурак! - раздался голос откуда-то из угла.
     - Флибустьеры! - крикнул кто-то из другого конца.
     Лембке  быстро  обернулся  на  крик  и  весь  побледнел.  Тупая  улыбка
показалась на его губах, - как будто он что-то вдруг понял и вспомнил.
     - Господа, - обратилась Юлия Михайловна к надвигавшейся толпе, в то  же
время увлекая за собою мужа, - господа, извините Андрея  Антоновича,  Андрей
Антонович нездоров... извините... простите его, господа!
     Я именно слышал, как она сказала: "простите". Сцена была очень  быстра.
Но я решительно помню, что часть публики уже в это самое  время  устремилась
вон из зала, как бы в испуге, именно после этих слов Юлии Михайловны. Я даже
запоминаю один истерический женский крик сквозь слезы:
     - Ах, опять как давеча!
     И вдруг в эту уже начавшуюся почти давку опять  ударила  бомба,  именно
"опять, как давеча":
     - Пожар! Все Заречье горит!
     Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик:  в  залах  ли,
или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед затем наступила
такая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся  на
бал публики были из Заречья - владетели тамошних  деревянных  домов  или  их
обитатели. Бросились к  окнам,  мигом  раздвинули  гардины,  сорвали  шторы.
Заречье  пылало.  Правда,  пожар  только  еще  начался,  но  пылало  в  трех
совершенно разных местах, - это-то и испугало.
     - Поджог! Шпигулинские! - вопили в толпе.
     Я упомнил несколько весьма характерных восклицаний:
     - Так и предчувствовало мое сердце,  что  подожгут,  все  эти  дни  оно
чувствовало!
     - Шпигулинские, Шпигулинские, некому больше!
     - Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!
     Этот последний, самый  удивительный  крик  был  женский,  неумышленный,
невольный  крик  погоревшей  Коробочки.  Все  хлынуло  к  выходу.  Не  стану
описывать давки в  передней  при  разборе  шуб,  платков  и  салопов,  визга
испуганных  женщин,  плача  барышень.  Вряд  ли  было  какое  воровство,  но
неудивительно, что при таком беспорядке некоторые так и  уехали  без  теплой
одежды, не отыскав своего, о чем  долго  потом  рассказывалось  в  городе  с
легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна были почти сдавлены  толпою
в дверях.
     - Всех остановить! Не выпускать  ни  одного!  -  вопил  Лембке,  грозно
простирая руку навстречу теснившимся, -  всем  поголовно  строжайший  обыск,
немедленно!
     - Андрей Антонович! Андрей Антонович! - восклицала  Юлия  Михайловна  в
совершенном отчаянии.
     - Арестовать первую! - крикнул тот, грозно наводя на нее свой перст,  -
обыскать первую! Бал устроен с целью поджога...
     Она вскрикнула и упала в обморок (о, уж конечно в  настоящий  обморок).
Я, князь и генерал бросились на помощь; были и другие, которые нам помогли в
эту трудную минуту, даже из дам. Мы,  вынесли  несчастную  из  этого  ада  в
карету; но она очнулась лишь подъезжая к дому, и первый крик ее был опять об
Андрее Антоновиче. С разрушением всех ее  фантазий  пред  нею  остался  один
только Андрей Антонович. Послали за доктором. Я прождал  у  нее  целый  час,
князь тоже; генерал в припадке великодушия (хотя и  очень  перепугался  сам)
хотел не отходить всю ночь от "постели несчастной", но  через  десять  минут
заснул в зале, еще в ожидании доктора, в креслах, где мы его так и оставили.
     Полицеймейстер, поспешивший с бала на пожар,  успел  вывести  вслед  за
нами Андрея Антоновича и усадить его в карету к Юлии Михайловне, убеждая изо
всех сил его превосходительство "взять  покой".  Но  не  понимаю  почему  не
настоял. Конечно Андрей Антонович не хотел и слышать о  покое  и  рвался  на
пожар; но это был не резон. Кончилось тем, что он же и повез его на пожар  в
своих дрожках. Потом рассказывал, что Лембке  всю  дорогу  жестикулировал  и
"такие идеи выкрикивали, что по необычайности невозможно было  исполнить-с".
Впоследствии так и доложено было, что его превосходительство в те минуты уже
состояли от "внзапности испуга" в белой горячке.
     Нечего рассказывать, как кончился бал. Несколько гуляк, а с  ними  даже
несколько дам осталось в залах.  Полиции  никакой.  Музыку  не  отпустили  и
уходивших музыкантов избили. К утру всю "палатку Прохорыча" снесли, пили без
памяти, плясали камаринского без цензуры,  комнаты  изгадили,  и  только  на
рассвете часть этой ватаги, совсем пьяная, подоспела на догоравшее  пожарище
на новые беспорядки... Другая же  половина  так  и  заночевала  в  залах,  в
мертво-пьяном состоянии, со всеми последствиями, на бархатных диванах  и  на
полу. Поутру, при первой возможности, их вытащили за ноги на  улицу.  Тем  и
кончилось празднество в пользу гувернанток нашей губернии.

IV.

     Пожар  испугал  нашу  заречную  публику  именно  тем,  что  поджог  был
очевидный. Замечательно, что при первом крике "горим" сейчас же  раздался  и
крик, что "поджигают Шпигулинские". Теперь уже слишком хорошо известно,  что
и в самом деле трое Шпигулинских участвовали в поджоге, но - и  только;  все
остальные с фабрики совершенно оправданы  и  общим  мнением,  и  официально.
Кроме тех трех негодяев (из коих один пойман и сознался, а двое по сю пору в
бегах) - несомненно участвовал в поджоге и Федька-каторжный. Вот и все,  что
покамест известно в точности о  происхождении  пожара;  совсем  другое  дело
догадки. Чем руководствовались эти три негодяя, были или нет кем направлены?
На все это очень трудно ответить, даже теперь.
     Огонь, благодаря сильному ветру,  почти  сплошь  деревянным  постройкам
Заречья и наконец поджогу с трех концов, распространился  быстро  и  охватил
целый участок с неимоверною силой (впрочем поджог надо считать скорее с двух
концов: третий был захвачен и потушен почти в ту же минуту, как вспыхнуло, о
чем ниже). Но в столичных корреспонденциях все-таки преувеличили нашу  беду:
сгорело не более (а, может, и менее) одной  четвертой  доли  всего  Заречья,
говоря примерно.  Наша  пожарная  команда,  хотя  и  слабая  сравнительно  с
пространством и населением города, действовала  однако  весьма  аккуратно  и
самоотверженно. Но немного бы она сделала, даже  и  при  дружном  содействии
обывателей, если бы не переменившийся к утру ветер, вдруг упавший пред самым
рассветом. Когда я, всего час спустя  после  бегства  с  бала,  пробрался  в
Заречье, огонь был уже  в  полной  силе.  Целая  улица,  параллельная  реке,
пылала. Было светло как днем.  Не  стану  описывать  в  подробности  картину
пожара: кто ее на Руси не знает? В  ближайших  проулках  от  пылавшей  улицы
суета  и  теснота  стояли  непомерные.  Тут  огня  ждали  наверно  и  жители
вытаскивали имущество, но все еще не отходили от своих жилищ, а  в  ожидании
сидели на вытащенных сундуках и перилах, каждый  под  своими  окнами.  Часть
мужского населения была в тяжкой работе, безжалостно рубила  заборы  и  даже
сносила целые лачуги, стоявшие ближе к  огню  и  под  ветром.  Плакали  лишь
проснувшиеся ребятишки, да выли причитывая женщины,  уже  успевшие  вытащить
свою рухлядь. Неуспевшие пока молча и  энергически  вытаскивались.  Искры  и
гальки разлетались  далеко;  их  тушили  по  возможности.  На  самом  пожаре
теснились зрители, сбежавшиеся со всех концов города. Иные помогали  тушить,
другие глазели как  любители.  Большой  огонь  по  ночам  всегда  производит
впечатление раздражающее и веселящее; на этом  основаны  фейрверки;  но  там
огни располагаются по изящным, правильным очертаниям  и,  при  полной  своей
безопасности, производят впечатление игривое  и  легкое,  как  после  бокала
шампанского. Другое дело настоящий пожар: тут ужас и все же как бы некоторое
чувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении ночного  огня,
производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некоторое
сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам,
которые, увы! таятся во  всякой  душе,  даже  в  душе  самого  смиренного  и
семейного  титулярного  советника...  Это  мрачное  ощущение  почти   всегда
упоительно. "Я право не знаю, можно ли  смотреть  на  пожар  без  некоторого
удовольствия?" Это, слово в слово, сказал мне Степан Трофимович,  возвратясь
однажды с одного ночного пожара, на который  попал  случайно  и  под  первым
впечатлением зрелища. Разумеется, тот же любитель ночного  огня  бросится  и
сам в огонь спасать погоревшего ребенка или старуху; но ведь это уже  совсем
другая статья.
     Теснясь вслед за любопытною толпой,  я  без  расспрашиваний  добрел  до
главнейшего и опаснейшего пункта, где  и  увидел  наконец  Лембке,  которого
отыскивал  по  поручению  самой  Юлии   Михайловны.   Положение   его   было
удивительное и чрезвычайное. Он стоял на обломках забора;  налево  от  него,
шагах в  тридцати,  высился  черный  скелет  уже  совсем  почти  догоревшего
двухэтажного деревянного дома, с дырьями  вместо  окон  в  обоих  этажах;  с
провалившеюся крышей и с пламенем все еще змеившимся кое-где  по  обугленным
бревнам. В глубине двора, шагах в  двадцати  от  погоревшего  дома,  начинал
пылать флигель, тоже двухэтажный, и над ним изо всех сил старались пожарные.
Направо пожарные и народ отстаивали довольно  большое  деревянное  строение,
еще не загоревшееся, но уже несколько раз загоравшееся, и которому неминуемо
суждено было сгореть. Лембке кричал  и  жестикулировал  лицом  к  флигелю  и
отдавал приказания, которых никто не исполнял. Я было подумал, что  его  так
тут и бросили и совсем  от  него  отступились.  По  крайней  мере  густая  и
чрезвычайно разнородная толпа, его окружавшая, в которой  вместе  со  всяким
людом были и господа  и  даже  соборный  протопоп,  хотя  и  слушали  его  с
любопытством и удивлением, но никто  из  них  с  ним  не  заговаривал  и  не
пробовал его отвести. Лембке  бледный,  с  сверкающими  глазами,  произносил
самые удивительные вещи; к довершению был без шляпы и уже давно потерял ее.
     - Все поджог! Это нигилизм! Если что пылает, то это нигилизм! - услышал
я чуть не с  ужасом,  и  хотя  удивляться  было  уже  нечему,  но  наглядная
действительность всегда имеет в себе нечто потрясающее.
     - Ваше превосходительство, - очутился подле него квартальный, - если бы
вы соизволили испробовать домашний покой-с...  А  то  здесь  даже  и  стоять
опасно для вашего превосходительства.
     Этот квартальный, как я узнал потом, нарочно был  оставлен  при  Андрее
Антоновиче полицеймейстером, с тем чтобы за ним наблюдать  и  изо  всех  сил
стараться увезти его домой, а в  случае  опасности  так  даже  подействовать
силой, - поручение очевидно свыше сил исполнителя.
     - Слезы погоревших утрут, но город сожгут.  Это  все  четыре  мерзавца,
четыре с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут один, а четыре  с  половиной
им оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили
гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он  делает!  -  крикнул  он,  заметив
вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорела крыша
и кругом  вспыхивал  огонь;  -  стащить  его,  стащить,  он  провалится,  он
загорится, тушите его... Что он там делает?
     - Тушит, ваше превосходительство.
     - Невероятно. Пожар в умах, а не на крыше домов. Стащить его и  бросить
все! Лучше бросить, лучше  бросить!  Пусть  само  как-нибудь!  Ай,  кто  еще
плачет? Старуха! Кричит старуха, зачем забыли старуху!
     Действительно,  в  нижнем  этаже  пылавшего  флигеля  кричала   забытая
старуха, восьмидесятилетняя родственница купца, хозяина горевшего  дома.  Но
ее не забыли, а она сама воротилась в  горевший  дом,  пока  было  можно,  с
безумною целью вытащить из угловой каморки, еще уцелевшей, свою перину.
     Задыхаясь в дыму и крича от жару, потому что загорелась и каморка,  она
все-таки изо всех сил старалась  просунуть  сквозь  выбитое  в  раме  стекло
дряхлыми руками свою перину. Лембке бросился к ней на  помощь.  Все  видели,
как он подбежал к окну, ухватился за угол перины и изо всех сил стал дергать
ее из окна. Как на грех с крыши слетела в этот самый момент выломанная доска
и ударила в несчастного; она не убила его, задев лишь на лету концом по шее,
но поприще Андрея Антоновича кончилось, по крайней мере у нас; удар сбил его
с ног, и он упал без памяти.
     Наступил наконец угрюмый,  мрачный  рассвет.  Пожар  уменьшился;  после
ветра настала вдруг тишина, а потом пошел мелкий медленный дождь, как сквозь
сито. Я уже был в другой части Заречья,  далеко  от  того  места,  где  упал
Лембке, и тут в толпе услышал очень  странные  разговоры.  Обнаружился  один
странный факт: совсем на краю квартала, на пустыре, за огородами,  не  менее
как  в  пятидесяти  шагах  от  других  строений,  стоял  один,  только   что
отстроенный небольшой деревянный дом и этот-то уединенный дом загорелся чуть
не прежде всех, при самом начале пожара. Если б и сгорел, то за  расстоянием
не мог бы передать огня ни одному из городских строений, и обратно,  -  если
бы сгорело все Заречье, то один этот дом мог бы уцелеть, даже при  каком  бы
то ни было ветре. Выходило, что он запылал отдельно и самостоятельно и стало
быть не спроста. Но главное состояло в том,  что  сгореть  он  не  успел,  и
внутри его, к рассвету, обнаружены  были  удивительные  дела.  Хозяин  этого
нового дома, мещанин, живший в ближайшей слободке, только что увидел пожар в
своем новом доме, бросился к нему и успел его отстоять, раскидав  с  помощью
соседей зажженные дрова, сложенные у боковой стены. Но в доме жили жильцы  -
известный в городе капитан с сестрицей и при них пожилая  работница,  и  вот
эти-то жильцы, капитан, сестра его и работница, все трое  были  в  эту  ночь
зарезаны и очевидно ограблены. (Вот сюда-то  и  отлучился  полицеймейстер  с
пожара, когда Лембке спасал перину.) К  утру  известие  распространилось,  и
огромная масса всякого люда и даже погоревшие из Заречья хлынули на  пустырь
к новому дому.  Трудно  было  и  пройти,  до  того  столпились.  Мне  тотчас
рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, на лавке,  одетого,  и
что зарезали его вероятно мертвецки пьяного, так что  он  и  не  услышал,  а
крови из него вышло "как из быка";  что  сестра  его  Марья  Тимофеевна  вся
"истыкана" ножем, а лежала на полу в дверях, так что верно билась и боролась
с убийцей уже наяву. У  служанки,  тоже  верно  проснувшейся,  пробита  была
совсем голова. По рассказам хозяина, капитан еще накануне  утром  заходил  к
нему нетрезвый, похвалялся и  показывал  много  денег,  рублей  до  двухсот.
Старый истрепанный зеленый капитанский бумажник найден на  полу  пустой;  но
сундук Марьи Тимофеевны не тронут, и  риза  серебряная  на  образе  тоже  не
тронута; из капитанского платья тоже все оказалось цело. Видно было, что вор
торопился и  человек  был  капитанские  дела  знавший,  приходил  за  одними
деньгами и знал, где они лежат. Если бы не прибежал в ту же  минуту  хозяин,
то дрова разгоревшись наверно бы сожгли дом. "а по обгоревшим трупам  трудно
было бы правду узнать".
     Так передавалось дело. Прибавлялось и еще сведение:  что  квартиру  эту
снял для капитана и сестры его сам господин Ставрогин, Николай Всеволодович,
сынок генеральши Ставрогиной, сам и  нанимать  приходил,  очень  уговаривал,
потому что хозяин отдавать не хотел и дом назначал для  кабака,  но  Николай
Всеволодович за ценой не постояли и за полгода вперед в