олая Всеволодовича... Как вы смотрели на
него вообще... какое мнение о нем могли составить и... теперь имеете?..
     Тут уж совершенно замялись, так что даже  переждали  полную  минутку  и
вдруг покраснели. Я перепугался. Начинают опять не то, чтобы трогательным, к
ним это нейдет, а таким внушительным очень тоном:
     - "Я желаю, говорит, чтобы  вы  меня  хорошо  и  безошибочно,  говорит,
поняли. Я послала теперь за  вами,  потому  что  считаю  вас  прозорливым  и
остроумным  человеком,  способным  составить   верное   наблюдение   (каковы
комплименты!). Вы, говорит, поймете конечно и то, что с вами говорит мать...
Николай Всеволодович испытал в жизни некоторые несчастия и многие  повороты.
Все это, говорит, могло повлиять на настроение ума его. Разумеется, говорит,
я не говорю про помешательство, этого никогда быть не  может!  (твердо  и  с
гордостию высказано). Но могло быть  нечто  странное,  особенное,  некоторый
оборот мыслей, наклонность к некоторому особому воззрению  (все  это  точные
слова их, и я  подивился,  Степан  Трофимович,  с  какою  точностию  Варвара
Петровна умеет  объяснять  дело.  Высокого  ума  дама!).  По  крайней  мере,
говорит,  я  сама  заметила  в  нем  некоторое  постоянное  беспокойство   и
стремление к особенным наклонностям. Но я мать, а  вы  человек  посторонний,
значит, способны, при вашем уме, составить более независимое мнение.  Умоляю
вас, наконец (так и было выговорено: умоляю), сказать мне всю  правду,  безо
всяких ужимок, и если вы при  этом  дадите  мне  обещание  не  забыть  потом
никогда, что я говорила с  вами  конфиденциально,  то  можете  ожидать  моей
совершенной и впредь всегдашней  готовности  отблагодарить  вас  при  всякой
возможности". Ну-с, каково-с!
     - Вы... вы так фрапировали меня... - пролепетал  Степан  Трофимович,  -
что я вам не верю...
     - Нет заметьте, заметьте, - подхватил  Липутин,  как  бы  и  не  слыхав
Степана Трофимовича, - каково же должно быть волнение и беспокойство,  когда
с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да  еще
снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж не получили  ли
известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
     - Я не знаю... известий никаких... я несколько дней не  видался,  но...
но замечу вам... - лепетал Степан  Трофимович,  видимо  едва  справляясь  со
своими  мыслями,  -  но  замечу  вам,  Липутин,  что   если   вам   передано
конфиденциально, а вы теперь при всех...
     - Совершенно конфиденциально! Да разрази меня бог,  если  я...  А  коли
здесь... так ведь что же-с? Разве мы чужие, взять даже  хоть  бы  и  Алексея
Нилыча?
     - Я такого воззрения не разделяю; без сомнения, мы здесь трое  сохраним
секрет, но вас, четвертого, я боюсь и не верю вам ни в чем!
     - Да что вы это-с? Да  я  пуще  всех  заинтересован,  ведь  мне  вечная
благодарность обещана!  А  вот  я  именно  хотел,  по  сему  же  поводу,  на
чрезвычайно странный случай один указать, более так-сказать психологический,
чем просто  странный.  Вчера  вечером,  под  влиянием  разговора  у  Варвары
Петровны (сами можете представить, какое  впечатление  на  меня  произвело),
обратился я к Алексею  Нилычу  с  отдаленным  вопросом:  вы,  говорю,  и  за
границей, и в Петербурге еще прежде знали  Николая  Всеволодовича;  как  вы,
говорю, его находите относительно ума и способностей? Они  и  отвечают  этак
лаконически, по их манере, что, дескать, тонкого ума и со здравым суждением,
говорят, человек. А не заметили ли вы, в течение  лет,  говорю,  некоторого,
говорю,  как  бы  уклонения  идей,  или  особенного  оборота   мыслей,   или
некоторого,  говорю,  как  бы  так-сказать  помешательства?  Одним   словом,
повторяю вопрос самой Варвары Петровны. Представьте же себе:  Алексей  Нилыч
вдруг задумались и сморщились вот точно так, как теперь: "Да,  говорят,  мне
иногда казалось нечто странное". Заметьте при  этом,  что  если  уж  Алексею
Нилычу могло показаться нечто странное, то что же  на  самом-то  деле  может
оказаться, а?
     - Правда это? - обратился Степан Трофимович к Алексею Нилычу.
     - Я желал бы не говорить  об  этом,  -  отвечал  Алексей  Нилыч,  вдруг
подымая голову и сверкая глазами, - я хочу оспорить ваше право, Липутин.  Вы
никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не  говорил  моего
всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь  хоть
и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня  устранить
и... и все это похоже на сплетню.
     Липутин развел руками в виде угнетенной невинности.
     - Сплетник! Да уж не шпион ли? Хорошо вам, Алексей Нилыч,  критиковать,
когда вы во всем себя устраняете. А вы вот не поверите,  Степан  Трофимович,
чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж кажется  глуп  как...  то-есть
стыдно  только  сказать  как  глуп;  есть  такое  одно  русское   сравнение,
означающее степень; а ведь и он  себя  от  Николая  Всеволодовича  обиженным
почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: "Поражен,  говорит,  этим
человеком: премудрый змий" (собственные слова). А я  ему  (все  под  тем  же
вчерашним влиянием и уже после разговора с Алексеем Нилычем): а что, говорю,
как вы полагаете с своей стороны: помешан ваш премудрый змий  или  нет?  Так
верите ли, точно я его вдруг сзади кнутом  охлестнул,  без  его  позволения;
просто привскочил с места: "Да, говорит... да, говорит, только это, говорит,
не может повлиять..." на что повлиять, - не досказал; да так потом  горестно
задумался, так задумался, что и хмель соскочил.  Мы  в  Филипповом  трактире
сидели-с. И только через полчаса разве ударил вдруг кулаком по  столу:  "да,
говорит, пожалуй и помешан, только это не  может  повлиять..."  и  опять  не
досказал, на что повлиять. Я  вам,  разумеется,  только  экстракт  разговора
передаю, но ведь мысль-то понятна; кого ни спроси, всем одна мысль приходит,
хотя бы прежде никому и в голову не входила: "да,  говорят,  помешан;  очень
умен, но, может быть, и помешан".
     Степан Трофимович сидел в задумчивости и усиленно соображал.
     - А почему Лебядкин знает?
     - А об этом не угодно ли у  Алексея  Нилыча  справиться,  который  меня
сейчас здесь шпионом обозвал. Я шпион и - не знаю, а Алексей Нилыч знают всю
подноготную и молчат-с.
     - Я ничего не знаю, или мало, - с тем же раздражением отвечал  инженер,
- вы Лебядкина пьяным поите, чтоб узнавать. Вы и  меня  сюда  привели,  чтоб
узнать, и чтоб я сказал. Стало быть, вы шпион!
     - Я еще его не поил-с, да и денег таких  он  не  стоит,  со  всеми  его
тайнами, вот что они для меня значат, не знаю как для вас. Напротив, это  он
деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил  пятнадцать
копеек выпрашивать, и это он меня шампанским поит, а не я  его.  Но  вы  мне
мысль подаете, и коли  надо  будет,  то  и  я  его  напою,  и  именно  чтобы
разузнать, и может и разузнаю-с... секретики все ваши-с, - злобно огрызнулся
Липутин.
     Степан Трофимович в недоумении смотрел на  обоих  спорщиков.  Оба  сами
себя выдавали и главное не церемонились. Мне подумалось, что Липутин  привел
к нам этого Алексея Нилыча именно с целью втянуть его в нужный разговор чрез
третье лицо, любимый его маневр.
     -  Алексей  Нилыч  слишком  хорошо  знают  Николая   Всеволодовича,   -
раздражительно продолжал он, - но только скрывают-с. А  что  вы  спрашиваете
про капитана Лебядкина,  то  тот  раньше  всех  нас  с  ним  познакомился  в
Петербурге, лет пять или шесть тому, в  ту  малоизвестную,  если  можно  так
выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и не  думал  нас
здесь приездом своим  осчастливить.  Наш  принц,  надо  заключить,  довольно
странный тогда выбор знакомства в Петербурге около себя завел. Тогда вот и с
Алексеем Нилычем, кажется, познакомились.
     - Берегитесь, Липутин, предупреждаю вас, что Николай Всеволодович скоро
сам сюда хотел быть, а он умеет за себя постоять.
     - Так меня-то за что же-с? Я первый кричу, что тончайшего и изящнейшего
ума человек, и Варвару Петровну вчера в этом смысле совсем успокоил. "Вот  в
характере его, говорю ей, не могу поручиться". Лебядкин тоже  в  одно  слово
вчера: "от характера его, говорит, пострадал". Эх, Степан Трофимович, хорошо
вам кричать, что сплетни да шпионство, и заметьте, когда уже  сами  от  меня
все выпытали, да еще с таким чрезмерным любопытством. А вот Варвара Петровна
- так та прямо вчера в самую точку: "вы, говорит, лично заинтересованы  были
в деле, потому к вам и обращаюсь". Да еще же бы нет-c! Какие  уж  тут  цели,
когда я личную обиду при всем обществе  от  его  превосходительства  скушал!
Кажется, имею причины и не для одних сплетен поинтересоваться. Сегодня  жмет
вам руку, а завтра ни с того, ни с сего, за хлеб-соль вашу, вас же  бьет  по
щекам при всем честном обществе, как  только  ему  полюбится.  С  жиру-с!  А
главное  у  них  женский  пол:  мотыльки  и  храбрые  петушки!  Помещики   с
крылушками, как у древних амуров,  Печорины-сердцееды!  Вам  хорошо,  Степан
Трофимович, холостяку завзятому, так говорить и  за  его  превосходительство
меня сплетником называть. А вот женились бы, так как вы и теперь  еще  такой
молодец из себя, на хорошенькой да на молоденькой,  так  пожалуй  от  нашего
принца двери крючком заложите, да баррикады в своем же  доме  выстроите!  Да
чего уж тут: вот только будь эта m-lle Лебядкина, которую секут кнутьями, не
сумасшедшая и не кривоногая, так ей богу  подумал  бы,  что  она-то  и  есть
жертва страстей нашего генерала, и что от этого самого и  пострадал  капитан
Лебядкин "в своем фамильном достоинстве",  как  он  сам  выражается.  Только
разве вкусу их изящному противоречит, да для них и то не беда. Всякая ягодка
в ход идет, только чтобы попалась под известное их настроение.  Вы  вот  про
сплетни, а разве я это кричу, когда уж весь город стучит, а я только  слушаю
да поддакиваю: поддакивать-то не запрещено-с.
     - Город кричит? Об чем же кричит город?
     - То-есть это капитан Лебядкин кричит в пьяном виде на весь город,  ну,
а ведь это не все ли равно, что вся площадь кричит?  Чем  же  я  виноват?  Я
интересуюсь только между друзей-с, потому что я все-таки здесь  считаю  себя
между друзей-с, - с невинным видом  обвел  он  нас  глазами.  -  Тут  случай
вышел-с, сообразите-ка: выходит, что его превосходительство будто бы выслали
еще из Швейцарии с одною благороднейшею девицей, и,  так  сказать,  скромною
сиротой, которую я имею честь знать, триста  рублей  для  передачи  капитану
Лебядкину. А Лебядкин немного спустя получил точнейшее известие, от кого  не
скажу, но тоже от наиблагороднейшего лица, а  стало  быть,  достовернейшего,
что не триста рублей, а тысяча была выслана!.. Стало быть, кричит  Лебядкин,
девица  семьсот  рублей  у  меня  утащила,  и  вытребовать  хочет  чуть   не
полицейским порядком, по крайней мере угрожает и на весь город стучит...
     - Это подло, подло от вас! - вскочил вдруг инженер со стула.
     - Да ведь вы  сами  же  и  есть  это  наиблагороднейшее  лицо,  которое
подтвердило Лебядкину от имени  Николая  Всеволодовича,  что  не  триста,  а
тысяча рублей были высланы. Ведь мне сам капитан сообщил в пьяном виде.
     - Это... это несчастное недоумение. Кто-нибудь ошибся  и  вышло...  Это
вздор, а вы подло!..
     - Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием  слушаю,  потому  что,
как  хотите,  наиблагороднейшая  девушка  замешана,  во-первых,  в  семистах
рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем  Всеволодовичем.  Да
ведь его превосходительству что стоит девушку  благороднейшую  осрамить  или
чужую жену обесславить, подобно тому,  как  тогда  со  мной  казус  вышел-с?
Подвернется им полный великодушия человек, они и заставят его прикрыть своим
честным именем чужие  грехи.  Так  точно  и  я  ведь  вынес-с;  я  про  себя
говорю-с...
     -  Берегитесь,  Липутин!  -  привстал  с  кресел  Степан  Трофимович  и
побледнел.
     - Не верьте,  не  верьте!  Кто-нибудь  ошибся,  а  Лебядкин  пьян...  -
восклицал инженер в невыразимом волнении, - все объяснится, а  я  больше  не
могу... и считаю низостью... и довольно, довольно!
     Он выбежал из комнаты.
     - Так что же вы? Да ведь и я с вами! - всполохнулся Липутин, вскочил  и
побежал вслед за Алексеем Нилычем.

VII.

     Степан  Трофимович  постоял  с  минуту  в  раздумьи,  как-то  не  глядя
посмотрел на меня, взял свою шляпу, палку и тихо пошел из комнаты.  Я  опять
за ним, как и давеча. Выходя из ворот, он,  заметив,  что  я  провожаю  его,
сказал:
     -  Ах  да,  вы  можете  служить  свидетелем...  de   l'accident.   Vous
m'accompanerez n'est-ce pas?
     - Степан Трофимович, неужели вы опять туда? Подумайте, что может выйти?
     С жалкою и потерянною улыбкой, - улыбкой стыда и совершенного отчаяния,
и в то же время какого-то странного  восторга,  прошептал  он  мне,  на  миг
приостанавливаясь:
     - Не могу же я жениться на "чужих грехах"!
     Я только и ждал этого слова. Наконец-то  это  заветное,  скрываемое  от
меня словцо  было  произнесено  после  целой  недели  виляний  и  ужимок.  Я
решительно вышел из себя:
     - И такая грязная, такая... низкая  мысль  могла  появиться  у  вас,  у
Степана Верховенского, в вашем светлом уме, в вашем добром сердце  и...  еще
до Липутина!
     Он посмотрел на меня, не ответил и пошел тою же  дорогой.  Я  не  хотел
отставать. Я хотел свидетельствовать пред Варварой Петровной. Я  бы  простил
ему, если б он поверил только Липутину,  по  бабьему  малодушию  своему,  но
теперь уже ясно было, что он сам все выдумал еще гораздо прежде Липутина,  а
Липутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в  огонь.  Он
не задумался заподозрить девушку с самого первого дня, еще не  имея  никаких
оснований, даже Липутинских.  Деспотические  действия  Варвары  Петровны  он
объяснил себе только отчаянным желанием  ее  поскорее  замазать  свадьбой  с
почтенным человеком дворянские грешки ее бесценного Nicolas! Мне  непременно
хотелось, чтоб он был наказан за это.
     - O! Dieu qui est  si  grand  et  si  bon!  О,  кто  меня  успокоит!  -
воскликнул он, пройдя еще шагов сотню и вдруг остановившись.
     - Пойдемте сейчас домой, и я вам  все  объясню!  -  вскричал  я,  силой
поворачивая его к дому.
     - Это он! Степан Трофимович, это вы? Вы?  -  раздался  свежий,  резвый,
юный голос, как какая-то музыка подле нас.
     Мы ничего не видали, а подле нас вдруг  появилась  наездница,  Лизавета
Николаевна, со своим всегдашним провожатым. Она остановила коня.
     - Идите, идите же скорее! - звала она громко и весело, -  я  двенадцать
лет не видала его и узнала, а он... Неужто не узнаете меня?
     Степан Трофимович схватил ее руку, протянутую к  нему,  и  благоговейно
поцеловал ее. Он глядел на нее как бы с молитвой и не мог выговорить слова.
     - Узнал и рад! Маврикий Николаевич, он в восторге, что видит меня!  Что
же вы не шли все две недели? Тетя убеждала, что вы больны, и что вас  нельзя
потревожить; но ведь я знаю, тетя лжет. Я все топала ногами и  вас  бранила,
но я непременно, непременно хотела, чтобы вы сами первый пришли, потому и не
посылала. Боже, да он нисколько не переменился!  -  рассматривала  она  его,
наклоняясь с седла, - он до смешного не переменился! Ах нет, есть  морщинки,
много морщинок у глаз и на щеках, и седые волосы есть, но глаза те же!  А  я
переменилась? Переменилась? Но что же вы все молчите?
     Мне вспомнился в это мгновение рассказ о том,  что  она  была  чуть  не
больна, когда ее увезли одиннадцати лет в  Петербург;  в  болезни  будто  бы
плакала и спрашивала Степана Трофимовича.
     - Вы... я... - лепетал он теперь обрывавшимся от радости голосом,  -  я
сейчас вскричал: "кто успокоит меня!" и раздался ваш голос... Я  считаю  это
чудом et je commence а croire.
     - En Dieu? En Dieu, qui est lа-haut et qui est  si  grand  et  si  bon?
Видите, я все ваши лекции наизусть помню. Маврикий Николаевич, какую он  мне
тогда веру преподавал en Dieu, qui est si grand et si bon!  А  помните  ваши
рассказы о том, как Колумб открывал Америку, и  как  все  закричали:  земля,
земля! Няня Алена Фроловна говорит, что я после того ночью бредила и во  сне
кричала: земля,  земля!  А  помните,  как  вы  мне  историю  принца  Гамлета
рассказывали? А помните, как вы мне  описывали,  как  из  Европы  в  Америку
бедных эмигрантов перевозят? И все-то неправда,  я  потом  все  узнала,  как
перевозят, но как он мне хорошо лгал тогда, Маврикий Николаевич, почти лучше
правды! Чего вы так смотрите на Маврикия Николаевича?  Это  самый  лучший  и
самый верный человек на  всем  земном  шаре,  и  вы  его  непременно  должны
полюбить как меня! Il  fait  tout  се  que  je  veux.  Но,  голубчик  Степан
Трофимович, стало быть, вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о  том,
кто вас успокоит? Несчастны, ведь так? Так?
     - Теперь счастлив...
     - Тетя обижает?  -  продолжала  она  не  слушая,  -  все  та  же  злая,
несправедливая и вечно нам бесценная тетя! А помните, как  вы  бросались  ко
мне в объятия в саду, а я вас утешала и плакала, - да не бойтесь же Маврикия
Николаевича; он про вас все, все знает, давно,  вы  можете  плакать  на  его
плече сколько угодно, и  он  сколько  угодно  будет  стоять!..  Приподнимите
шляпу, снимите совсем на минутку, протяните голову, станьте  на  цыпочки,  я
вас сейчас  поцелую  в  лоб,  как  в  последний  раз  поцеловала,  когда  мы
прощались. Видите, та барышня из окна на нас любуется...  Ну  ближе,  ближе.
Боже, как он поседел!
     И она, принагнувшись в седле, поцеловала его в лоб.
     - Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас,  сию  минуту
буду у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целый день вас  к
себе затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.
     И она ускакала с своим кавалером. Мы воротились. Степан Трофимович  сел
на диван и заплакал.
     - Dieu! Dieu! - восклицал он, - enfin une minute de bonheur!
     He  более  как  через  десять  минут  она  явилась   по   обещанию,   в
сопровождении своего Маврикия Николаевича.
     - Vous et le bonheur, vous arrivez en mкme  temps!  -  поднялся  он  ей
навстречу.
     - Вот вам букет; сейчас ездила к m-me  Шевалье,  у  ней  всю  зиму  для
именинниц букеты будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошу  познакомиться.
Я хотела-было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет,  что  это
не в русском духе.
     Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, лет тридцати трех,
высокого росту господин, красивый и безукоризненно порядочной наружности,  с
внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией,  несмотря  на  его
удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие  чуть
не с первой минуты своего с  ним  знакомства.  Он,  впрочем,  был  молчалив,
казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас
многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.
     Я не стану описывать красоту Лизаветы Николаевны. Весь город уже кричал
об ее  красоте,  хотя  некоторые  наши  дамы  и  девицы  с  негодованием  не
соглашались с кричавшими. Были из них и  такие,  которые  уже  возненавидели
Лизавету Николаевну,  и  во-первых,  за  гордость:  Дроздовы  почти  еще  не
начинали делать визитов, что оскорбляло, хотя виной  задержки  действительно
было болезненное состояние Прасковьи Ивановны. Во-вторых, ненавидели  ее  за
то, что она родственница губернаторши; в-третьих, за то, что  она  ежедневно
прогуливается верхом. У нас до сих  пор  никогда  еще  не  бывало  амазонок;
естественно, что появление Лизаветы Николаевны, прогуливавшейся верхом и еще
не сделавшей визитов, должно было  оскорблять  общество.  Впрочем,  все  уже
знали, что она ездит верхом по приказанию докторов, и при этом едко говорили
об ее болезненности. Она действительно была больн