е порядки до утонченности. Веселым его  не  находили:
"человек претерпел, человек не то что другие; есть о чем и задуматься". Даже
гордость и та брезгливая неприступность, за которую так ненавидели его у нас
четыре года назад, теперь уважались и нравились.
     Всех более торжествовала Варвара Петровна. Не могу  сказать,  очень  ли
тужила она о разрушившихся мечтах насчет Лизаветы Николаевны.  Тут  помогла,
конечно, и фамильная гордость.  Странно  одно:  Варвара  Петровна  в  высшей
степени вдруг уверовала, что Nicolas действительно "выбрал" у графа К.,  но,
и что страннее всего, уверовала по слухам, пришедшим к ней, как и  ко  всем,
по ветру; сама же боялась прямо спросить Николая Всеволодовича. Раза два-три
однако не утерпела и весело исподтишка попрекнула его, что он с нею  не  так
откровенен; Николай Всеволодович  улыбался  и  продолжал  молчать.  Молчание
принимаемо было за знак согласия. И что же: при всем  этом  она  никогда  не
забывала о хромоножке. Мысль о ней лежала на  ее  сердце  камнем,  кошмаром,
мучила ее  странными  привидениями  и  гаданиями,  и  все  это  совместно  и
одновременно с мечтами о дочерях графа К.  Но  об  этом  еще  речь  впереди.
Разумеется,  в  обществе  к  Варваре  Петровне  стали  вновь  относиться   с
чрезвычайным и предупредительным почтением, но она мало  им  пользовалась  и
выезжала чрезвычайно редко.
     Она сделала,  однако,  торжественный  визит  губернаторше.  Разумеется,
никто более ее не был пленен  и  очарован  вышеприведенными  знаменательными
словами Юлии Михайловны на вечере у предводительши: они много сняли тоски  с
ее сердца и разом разрешили многое  из  того,  что  так  мучило  ее  с  того
несчастного воскресенья. "Я не понимала эту женщину!" изрекла она и прямо, с
свойственною ей стремительностью, объявила Юлии Михайловне, что приехала  ее
благодарить. Юлия Михайловна была польщена, но  выдержала  себя  независимо.
Она в ту пору уже очень  начала  себе  чувствовать  цену,  даже  может  быть
немного и слишком. Она объявила,  например,  среди  разговора,  что  никогда
ничего и не слыхивала о деятельности и учености Степана Трофимовича.
     - Я, конечно, принимаю и ласкаю молодого Верховенского. Он безрассуден,
но он еще молод; впрочем с солидными знаниями. Но все же это не какой-нибудь
отставной бывший критик.
     Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить,  что  Степан  Трофимович
вовсе никогда не был критиком, а  напротив  всю  жизнь  прожил  в  ее  доме.
Знаменит  же  обстоятельствами  первоначальной   своей   карьеры,   "слишком
известными всему свету", а  в  самое  последнее  время,  своими  трудами  по
испанской  истории;  хочет  тоже  писать  о  положении  теперешних  немецких
университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской  Мадонне.  Одним  словом,
Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
     - О дрезденской Мадонне? Это о Сикстинской? Chere Варвара  Петровна,  я
просидела два часа пред этою картиной и ушла  разочарованная.  Я  ничего  не
поняла и была в большом  удивлении.  Кармазинов  тоже  говорит,  что  трудно
понять. Теперь все ничего не находят, и русские и англичане. Всю  эту  славу
старики прокричали.
     - Новая мода, значит?
     - А я так думаю, что не надо пренебрегать и  нашею  молодежью.  Кричат,
что они коммунисты, а по-моему надо щадить их и дорожить ими. Я читаю теперь
все - все газеты, коммуны, естественные науки, -  все  получаю,  потому  что
надо же, наконец, знать, где живешь и с кем имеешь дело. Нельзя же всю жизнь
прожить на верхах своей фантазии. Я  сделала  вывод  и  приняла  за  правило
ласкать молодежь и тем  самым  удерживать  ее  на  краю.  Поверьте,  Варвара
Петровна, что только мы, общество, благотворным  влиянием  и  именно  лаской
можем удержать их у бездны, в которую  толкает  их  нетерпимость  всех  этих
старикашек. Впрочем, я рада, что узнала от вас  о  Степане  Трофимовиче.  Вы
подаете мне мысль: он может быть полезен на нашем  литературном  чтении.  Я,
знаете, устраиваю целый  день  увеселений,  по  подписке,  в  пользу  бедных
гувернанток из нашей губернии. Они рассеяны по  России;  их  насчитывают  до
шести из одного нашего уезда; кроме того две  телеграфистки,  две  учатся  в
академии, остальные желали бы, но не имеют средств. Жребий  русской  женщины
ужасен, Варвара Петровна! Из этого делают теперь университетский  вопрос,  и
даже было заседание государственного совета. В нашей странной  России  можно
делать  все,  что  угодно.  А  потому  опять-таки  лишь   одною   лаской   и
непосредственным теплым участием всего общества мы могли  бы  направить  это
великое общее дело на истинный  путь.  О,  боже,  много  ли  у  нас  светлых
личностей! Конечно есть, но они рассеяны. Сомкнемтесь же  и  будем  сильнее.
Одним словом, у меня будет сначала литературное утро, потом легкий  завтрак,
потом перерыв, и в тот же день вечером бал. Мы хотели  начать  вечер  живыми
картинами, но, кажется, много издержек, и потому, для  публики,  будут  одна
или две кадрили в масках и в характерных  костюмах,  изображающих  известные
литературные направления. Эту шутливую мысль предложил Кармазинов? он  много
мне помогает. Знаете, он прочтет у  нас  свою  последнюю  вещь,  еще  никому
неизвестную. Он бросает перо и более писать не будет; эта  последняя  статья
есть его прощание с публикой.  Прелестная  вещица  под  названием:  "Merci".
Название французское, но он находит это шутливее и даже тоньше. Я тоже, даже
я и присоветовала. Я думаю, Степан Трофимович мог  бы  тоже  прочесть,  если
покороче и... не так чтоб очень  ученое.  Кажется,  Петр  Степанович  и  еще
кто-то что-то такое  прочтут.  Петр  Степанович  к  вам  забежит  и  сообщит
программу; или лучше позвольте мне самой завезти к вам.
     - А вы позвольте и мне подписаться на вашем листе.  Я  передам  Степану
Трофимовичу и сама буду просить его.
     Варвара  Петровна  воротилась  домой  окончательно  привороженная;  она
стояла горой за Юлию Михайловну  и  почему-то  уже  совсем  рассердилась  на
Степана Трофимовича; а тот бедный и не знал ничего, сидя дома.
     - Я влюблена в нее, я не понимаю, как я  могла  так  ошибаться  в  этой
женщине, - говорила она Николаю Всеволодовичу и забежавшему к  вечеру  Петру
Степановичу.
     - А все-таки  вам  надо  помириться  и  со  стариком,  -  доложил  Петр
Степанович; - он в отчаянии. Вы  его  совсем  сослали  на  кухню.  Вчера  он
встретил  вашу  коляску,  поклонился,  а  вы  отвернулись.  Знаете,  мы  его
выдвинем; у меня на него кой-какие расчеты, и он еще может быть полезен.
     - О, он будет читать.
     - Я не про одно это. А я и сам  хотел  к  нему  сегодня  забежать.  Так
сообщить ему?
     - Если хотите. Не знаю, впрочем, как вы это устроите, - проговорила она
в нерешимости. - Я была намерена сама объясниться с ним и  хотела  назначить
день и место. - Она сильно нахмурилась.
     - Ну, уж назначать день не стоит. Я просто передам.
     - Пожалуй передайте. Впрочем прибавьте, что я  непременно  назначу  ему
день. Непременно прибавьте.
     Петр Степанович побежал ухмыляясь. Вообще, сколько припомню, он  в  это
время был как-то особенно зол и даже позволял себе чрезвычайно  нетерпеливые
выходки чуть не со всеми.  Странно,  что  ему  как-то  все  прощали.  Вообще
установилось мнение, что смотреть на него надо как-то особенно. Замечу,  что
он с чрезвычайною злобой отнесся к поединку Николая Всеволодовича.  Его  это
застало врасплох; он даже позеленел, когда ему рассказали.  Тут  может  быть
страдало его самолюбие: он узнал  на  другой  лишь  день,  когда  всем  было
известно.
     - А ведь вы не имели права драться, - шепнул он Ставрогину на пятый уже
день, случайно встретясь с ним в клубе. Замечательно, что в  эти  пять  дней
они нигде не встречались, хотя к Варваре Петровне  Петр  Степанович  забегал
почти ежедневно.
     Николай Всеволодович молча поглядел на него с рассеянным видом, как  бы
не понимая в чем дело, и прошел не останавливаясь. Он проходил чрез  большую
залу клуба в буфет.
     - Вы и к Шатову заходили... вы Марью Тимофеевну хотите опубликовать,  -
бежал он за ним и как-то в рассеянности ухватился за его плечо.
     Николай Всеволодович вдруг стряс с  себя  его  руку  и  быстро  к  нему
оборотился, грозно нахмурившись. Петр Степанович поглядел на него,  улыбаясь
странною,  длинною  улыбкой.  Все  продолжалось  одно   мгновение.   Николай
Всеволодович прошел далее.

II.

     К старику он  забежал  тотчас  же  от  Варвары  Петровны,  и  если  так
поспешил, то единственно из злобы, чтоб отмстить за одну  прежнюю  обиду,  о
которой я доселе не имел понятия. Дело в том, что в последнее  их  свидание,
именно на прошлой неделе в четверг, Степан Трофимович, сам впрочем  начавший
спор, кончил тем, что выгнал Петра Степановича палкой. Факт этот он от  меня
тогда утаил; но теперь, только что вбежал Петр Степанович, с свою всегдашнею
усмешкой, столь наивно высокомерною, и с неприятно любопытным, шныряющим  по
углам взглядом, как тотчас же Степан Трофимович сделал мне тайный знак, чтоб
я не оставлял комнату. Таким образом и обнаружились предо мною их  настоящие
отношения, ибо на этот раз прослушал весь разговор.
     Степан Трофимович сидел, протянувшись на кушетке. С  того  четверга  он
похудел и пожелтел. Петр Степанович с самым фамильярным видом  уселся  подле
него, бесцеремонно поджав под себя ноги, и занял на  кушетке  гораздо  более
места, чем сколько требовало уважение к отцу. Степан Трофимович  молча  и  с
достоинством посторонился.
     На столе лежала раскрытая книга. Это  был  роман  Что  делать.  Увы,  я
должен признаться в одном странном малодушии нашего друга: мечта о том,  что
ему следует выйти из уединения и задать последнюю битву, все более  и  более
одерживала верх в его соблазненном воображении. Я догадался, что он достал и
изучает  роман  единственно  с  тою  целью,  чтобы  в  случае   несомненного
столкновения с "визжавшими" знать заранее их приемы и аргументы по самому их
"катехизису"  и  таким  образом   приготовившись,   торжественно   их   всех
опровергнуть в ее глазах. О, как мучила его эта книга! Он бросал иногда ее в
отчаянии и, вскочив с места, шагал по комнате почти в исступлении:
     - Я согласен, что основная идея  автора  верна,  -  говорил  он  мне  в
лихорадке, - но ведь тем ужаснее! Та же  наша  идея,  именно  наша;  мы,  мы
первые насадили ее, возрастили, приготовили, - да и что бы они могли сказать
сами  нового,  после  нас!  Но,  боже,  как  все  это  выражено,   искажено,
исковеркано! - восклицал он, стуча пальцами по книге. - К таким  ли  выводам
мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?
     - Просвещаешься? - ухмыльнулся Петр Степанович, взяв книгу со  стола  и
прочтя заглавие. - Давно пора. Я тебе и получше принесу, если хочешь.
     Степан Трофимович снова и с достоинством промолчал. Я сидел в  углу  на
диване.
     Петр Степанович быстро объяснил причину  своего  прибытия.  Разумеется,
Степан Трофимович был поражен не в меру  и  слушал  в  испуге,  смешанном  с
чрезвычайным негодованием.
     - И эта Юлия Михайловна рассчитывает, что я приду к ней читать!
     - To-есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив,  это  чтобы
тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но уж само собою ты  не
посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, -  ухмыльнулся
он; - у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но  послушай  однако,  надо,
чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история что ли? Ты мне дня за
три дай просмотреть, а то ведь усыпишь пожалуй.
     Торопливая и слишком  обнаженная  грубость  этих  колкостей  была  явно
преднамеренная. Делался вид, что со Степаном Трофимовичем как будто и нельзя
говорить другим более тонким языком и понятиями.  Степан  Трофимович  твердо
продолжал не замечать оскорблений. Но сообщаемые события производили на него
все более и более потрясающее впечатление.
     - И она сама, сама велела передать это мне через... вас? -  спросил  он
бледнея.
     - То-есть, видишь ли,  она  хочет  назначить  тебе  день  и  место  для
взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею  двадцать
лет кокетничал и приучил ее к  самым  смешным  приемам.  Но  не  беспокойся,
теперь уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала
"презирать". Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша  дружба  -  есть  одно
только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала;  фу,  какую
лакейскую должность исполнял ты все время. Даже я краснел за тебя.
     - Я исполнял лакейскую должность? - не выдержал Степан Трофимович.
     - Хуже,  ты  был  приживальщиком,  то-есть  лакеем  добровольным.  Лень
трудиться, а на денежки-то у нас аппетит. Все это и она теперь понимает;  по
крайней мере ужас что про тебя рассказала.  Ну,  брат,  как  я  хохотал  над
твоими письмами к ней; совестно и гадко. Но  ведь  вы  так  развращены,  так
развращены! В милостыне есть нечто навсегда развращающее - ты явный пример!
     - Она тебе показывала мои письма!
     - Все. То-есть конечно где же их  прочитать?  Фу,  сколько  ты  исписал
бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем... А знаешь, старик, я думаю,  у
вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя  выйти?  Глупейшим
ты образом упустил! Я конечно говорю с твоей точки  зрения,  но  все-таки  ж
лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на "чужих грехах", как  шута  для
потехи, за деньги.
     - За деньги! Она, она говорит, что  за  деньги!  -  болезненно  возопил
Степан Трофимович.
     - А то как же? Да что ты, я же тебя и защищал.  Ведь  это  единственный
твой путь оправдания. Она сама поняла, что  тебе  денег  надо  было,  как  и
всякому, и что ты с этой точки пожалуй и прав. Я ей доказал как дважды  два,
что  вы  жили  на  взаимных  выгодах:  она  капиталисткой,  а  ты  при   ней
сентиментальным шутом. Впрочем за деньги она не сердится, хоть ты ее и  доил
как козу. Ее только злоба берет, что она тебе двадцать лет верила, что ты ее
так облапошил на благородстве и заставил так долго лгать. В  том,  что  сама
лгала, она никогда не сознается, но за это-то тебе и  достанется  вдвое.  Не
понимаю, как ты не догадался, что тебе придется  когда-нибудь  рассчитаться.
Ведь был же у тебя хоть какой-нибудь ум. Я вчера посоветовал ей отдать  тебя
в богадельню, успокойся, в приличную, обидно не будет; она, кажется,  так  и
сделает. Помнишь последнее письмо твое ко мне в Х-скую губернию, три  недели
назад?
     - Неужели ты ей показал? - в ужасе вскочил Степан Трофимович.
     - Ну еще же бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял, что
она тебя эксплуатирует, -  завидуя  твоему  таланту,  ну  и  там  об  "чужих
грехах". Ну, брат, кстати, какое однако у тебя  самолюбие!  Я  так  хохотал.
Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я  их  часто  совсем  не
читал, а одно так и теперь валяется у меня не распечатанным; я  тебе  завтра
пришлю. Но это, это последнее твое письмо - это  верх  совершенства!  Как  я
хохотал, как хохотал!
     - Изверг, изверг! - возопил Степан Трофимович.
     - Фу, чорт,  да  с  тобой  нельзя  разговаривать.  Послушай,  ты  опять
обижаешься, как в прошлый четверг?
     Степан Трофимович грозно выпрямился:
     - Как ты смеешь говорить со мной таким языком?
     - Каким это языком? Простым и ясным?
     - Но скажи же мне наконец, изверг, сын ли ты мой или нет?
     - Об этом тебе лучше знать. Конечно всякий отец склонен в этом случае к
ослеплению...
     - Молчи, молчи! - весь затрясся Степан Трофимович.
     - Видишь ли, ты кричишь и бранишься, как и в прошлый четверг,  ты  свою
палку хотел поднять, а ведь я документ-то тогда отыскал. Из любопытства весь
вечер в чемодане прошарил. Правда, ничего нет точного, можешь утешиться. Это
только записка моей матери к тому полячку. Но судя по ее характеру...
     - Еще слово, и я надаю тебе пощечин.
     - Вот люди! - обратился вдруг ко мне Петр  Степанович.  -  Видите,  это
здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче  по  крайней  мере  вы
здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери,  но
не он ли меня натолкнул на то же  самое?  В  Петербурге,  когда  я  был  еще
гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня  и  плакал
как баба, и как вы думаете, что рассказывал  мне  по  ночам-то?  Вот  те  же
скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
     - О, я тогда это в высшем смысле! О, ты не понял меня.  Ничего,  ничего
ты не понял.
     - Но все-таки у тебя подлее, чем у меня, ведь подлее,  признайся.  Ведь
видишь ли, если хочешь, мне все равно. Я с твоей точки. С моей точки зрения,
не беспокойся: я мать не виню; ты так ты, поляк так поляк, мне все равно.  Я
не виноват, что у вас в Берлине вышло так глупо. Да и могло ли у  вас  выйти
что-нибудь умней. Ну не смешные ли вы люди после всего! И  не  все  ли  тебе
равно, твой ли я сын или нет? Послушайте, - обратился он ко мне опять, -  он
рубля на меня не истратил всю жизнь, до шестнадцати лет меня не знал совсем,
потом здесь ограбил, а теперь кричит, что болел обо мне сердцем всю жизнь, и
ломается предо мной как актер. Да ведь я же не Варвара Петровна, помилуй!
     Он встал и взял шляпу.
     - Проклинаю тебя отсель моим именем! - протянул  над  ним  руку  Степан
Трофимович весь бледный как смерть.
     - Эк ведь в  какую  глупость  человек  въедет!  -  даже  удивился  Петр
Степанович; - ну прощай, старина, никогда не приду  к  тебе  больше.  Статью
доставь раньше, не забудь, и постарайся, если можешь,  без  вздоров:  факты,
факты и факты, а главное короче. Прощай.

III.

     Впрочем  тут  влияли  и  посторонние  поводы.   У   Петра   Степановича
действительно были некоторые замыслы на родителя. По-моему,  он  рассчитывал
довести старика до отчаяния и  тем  натолкнуть  его  на  какой-нибудь  явный
скандал, в  известном  роде.  Это  нужно  было  ему  для  целей  дальнейших,
посторонних,  о  которых  еще  речь  впереди.  Подобных  разных  расчетов  и
предначертаний в ту пору накопилось у него чрезвычайное множество, - конечно
почти все фантастических. Был у него в виду и другой мученик, кроме  Степана
Трофимовича.  Вообще  мучеников  было  у  него  не   мало,   как   оказалось
впоследствии, но на этого он особенно рассчитывал, и это  был  сам  господин
фон-Лембке.
     Андрей  Антонович  фон-Лембке  принадлежал   к   тому   фаворизованному
(природой) племени, которого в России числится по  календарю  несколько  сот
тысяч и которое, может, и само не знает, что составляет  в  ней  всею  своею
массой  один  строго  организованный  союз.  И  уж,  разумеется,   союз   не
предумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по  себе,
без слов и без договору, как нечто нравственно-обязательное, и состоящий  во
взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда,  везде  и
при каких бы  то  ни  было  обстоятельствах.  Андрей  Антонович  имел  честь
воспитываться в одном из  тех  высших  русских  учебных  заведений,  которые
наполняются юношеством из более одаренных связями или  богатством  семейств.
Воспитанники  этого  заведения,  почти  тотчас  же   по   окончании   курса,
назначались к занятию довольно  значительных  должностей  по  одному  отделу
государственной    службы.    Андрей    Антонович    имел    одного     дядю
инженер-подполковника, а другого булочника; но в  высшую  школу  протерся  и
встретил в ней довольно подобных  соплеменников.  Был  он  товарищ  веселый;
учился довольно тупо, но его все полюбили. И когда, уже  в  высших  классах,
многие из юношей, преимущественно  русских,  научились  толковать  о  весьма
высоких современных вопросах, и с таким  видом,  что  вот  только  дождаться
выпуска, и они порешат все  дела,  -  Андрей  Антонович  все  еще  продолжал
заниматься  самыми  невинными