Петр Степанович влетел в кабинет не доложившись, как добрый друг и свой
человек, да и к тому  же  с  поручением  от  Юлии  Михайловны.  Увидев  его,
фон-Лембке угрюмо нахмурился и неприветливо остановился у стола. До этого он
расхаживал по кабинету и толковал о чем-то глаз на глаз с  чиновником  своей
канцелярии Блюмом, чрезвычайно неуклюжим и угрюмым немцем, которого привез с
собой из Петербурга,  несмотря  на  сильнейшую  оппозицию  Юлии  Михайловны.
Чиновник при входе Петра Степановича отступил к дверям, но не  вышел.  Петру
Степановичу даже показалось, что  он  как-то  знаменательно  переглянулся  с
своим начальником.
     - Ого, поймал таки вас; скрытный градоначальник! - возопил смеясь  Петр
Степанович и накрыл ладонью лежавшую на столе  прокламацию,  -  это  умножит
вашу коллекцию, а?
     Андрей Антонович вспыхнул. Что-то вдруг как бы перекосилось в его лице.
     - Оставьте, оставьте сейчас! - вскричал он, вздрогнув от гнева, - и  не
смейте... сударь...
     - Чего вы так? Вы, кажется, сердитесь?
     - Позвольте вам заметить, милостивый государь, что я вовсе  не  намерен
отселе терпеть вашего sans faзon и прошу вас припомнить...
     - Фу, чорт, да ведь он и в самом деле!
     - Молчите же, молчите! - затопал по ковру ногами  фон-Лембке,  -  и  не
смейте...
     Бог знает до чего бы дошло.  Увы,  тут  было  еще  одно  обстоятельство
помимо всего, совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни  даже  самой  Юлии
Михайловне. Несчастный Андрей Антонович дошел до такого расстройства, что, в
последние дни, про себя стал ревновать свою супругу к Петру  Степановичу.  В
уединении, особенно по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.
     - А я думал, если человек два дня сряду за полночь читает  вам  наедине
свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере  вышел  из  этих
официальностей... Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге;  как  вас
тут распознаешь? - с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. -
Вот вам кстати и ваш роман, - положил он на стол большую, вескую,  свернутую
в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
     Лембке покраснел и замялся.
     - Где же вы отыскали?  -  осторожно  спросил  он  с  приливом  радости,
которую сдержать не мог, но сдерживал однако ж изо всех сил.
     - Вообразите, как была в трубке, так и скатилась за  комод.  Я,  должно
быть, как вошел, бросил ее тогда  неловко  на  комод.  Только  третьего  дня
отыскали, полы мыли, задали же вы мне однако работу!
     Лембке строго опустил глаза.
     - Две ночи сряду не спал по вашей милости. Третьего дня еще отыскали, а
я удержал, все читал, днем-то некогда, так я по ночам. Ну-с, и -  недоволен:
мысль не  моя.  Да  наплевать  однако,  критиком  никогда  не  бывал,  но  -
оторваться, батюшка, не мог, хоть  и  недоволен!  Четвертая  и  пятая  главы
это... это... это... чорт знает что такое! И сколько юмору у  вас  напихано,
хохотал. Как вы однако ж умеете поднять на смех sans que cela paraisse!  Ну,
там, в девятой, десятой, это все про любовь, не мое дело;  эффектно  однако;
за письмом Игренева чуть не занюнил, хотя  вы  его  так  тонко  выставили...
Знаете, оно чувствительно, а в то же время вы его  как  бы  фальшивым  боком
хотите выставить, ведь так? Угадал я или нет? Ну, а за конец просто избил бы
вас. Ведь вы что проводите? Ведь это то же прежнее  обоготворение  семейного
счастия,  приумножения  детей,  капиталов,  стали  жить-поживать  да   добра
наживать, помилуйте! Читателя очаруете, потому что даже я оторваться не мог,
да ведь тем сквернее. Читатель глуп попрежнему, следовало бы его умным людям
расталкивать, а вы... Ну да довольно однако, прощайте. Не сердитесь в другой
раз; я пришел было вам два словечка нужных сказать; да вы какой-то такой...
     Андрей Антонович между тем взял свой роман и запер на  ключ  в  дубовый
книжный шкаф, успев между прочим, мигнуть Блюму, чтобы тот  стушевался.  Тот
исчез с вытянутым и грустным лицом.
     - Я не какой-то такой, а я просто... все неприятности, - пробормотал он
нахмурясь, но уже без гнева и подсаживаясь к столу;  -  садитесь  и  скажите
ваши два слова. Я вас давно не видал, Петр Степанович, и только не  влетайте
вы вперед с вашею манерой... иногда при делах оно...
     - Манеры у меня одни...
     - Знаю-с, и верю, что вы  без  намерения,  но  иной  раз  находишься  в
хлопотах... Садитесь же.
     Петр Степанович разлегся на диване и мигом поджал под себя ноги.

III.

     - Это в каких же вы хлопотах;  неужто  эти  пустяки?  -  кивнул  он  на
прокламацию. - Я вам таких листков сколько угодно  натаскаю,  еще  в  Х-ской
губернии познакомился.
     - То-есть в то время, как вы там проживали?
     - Ну, разумеется, не в мое  отсутствие.  Еще  она  с  виньеткой,  топор
наверху нарисован. Позвольте (он взял прокламацию); ну да, топор и  тут;  та
самая, точнехонько.
     - Да, топор. Видите топор.
     - Что ж, топора испугались?
     - Я не топора-с... и не испугался-с, но дело  это...  дело  такое,  тут
обстоятельства.
     - Какие? Что с фабрики-то принесли? Хе, хе. А знаете,  у  вас  на  этой
фабрике сами рабочие скоро будут писать прокламации..
     - Как это? - строго уставился фон-Лембке.
     - Да так. Вы и смотрите на  них.  Слишком  вы  мягкий  человек,  Андрей
Антонович; романы пишете. А тут надо бы по-старинному.
     - Что такое по-старинному, что за советы? Фабрику вычистили; я велел, и
вычистили.
     - А между рабочими бунт. Перепороть их сплошь, и дело с концом.
     - Бунт? Вздор это; я велел, и вычистили.
     - Эх, Андрей Антонович, мягкий вы человек!
     - Я, во-первых, вовсе не такой уж мягкий,  а  во-вторых...  -  укололся
было опять фон-Лембке. Он разговаривал с молодым человеком  через  силу,  из
любопытства, не скажет ли тот чего новенького.
     - А-а, опять старая знакомая! - перебил Петр Степанович, нацелившись на
другую бумажку под преспапье, тоже в роде прокламации, очевидно  заграничной
печати, но в стихах; - ну эту я наизусть знаю: Светлая Личность!  Посмотрим;
ну так, Светлая Личность и есть. Знаком с этой личностью  еще  с  заграницы.
Где откопали?
     - Вы говорите, что видели за границей? - встрепенулся фон-Лембке.
     - Еще бы, четыре месяца назад, или даже пять.
     - Как много вы однако за границей видели, - тонко посмотрел фон-Лембке.
Петр Степанович, не слушая, развернул бумажку и прочел вслух стихотворение:

СВЕТЛАЯ ЛИЧНОСТЬ.

     Он незнатной был породы,
     Он возрос среди народа,
     Но гонимый местью царской,
     Злобной завистью боярской,
     Он обрек себя страданью,
     Казням, пыткам, истязанью,
     И пошел вещать народу
     Братство, равенство, свободу.

     И, восстанье начиная,
     Он бежал в чужие краи,
     Из царева каземата,
     От кнута, щипцов и ката.
     А народ, восстать готовый
     Из-под участи суровой,
     От Смоленска до Ташкента
     С нетерпеньем ждал студента.

     Ждал его он поголовно,
     Чтоб идти беспрекословно
     Порешить в конец боярство,
     Порешить совсем и царство,
     Сделать общими именья
     И предать навеки мщенью
     Церкви, браки и семейство -
     Мира старого злодейство!

     - Должно быть у того офицера взяли, а? - спросил Петр Степанович.
     - А вы и того офицера изволите знать?
     - Еще бы. Я там с ними два дня пировал. Ему так и  надо  было  сойти  с
ума.
     - Он может быть и не сходил с ума.
     - Не потому ли что кусаться начал?
     - Но,  позвольте,  если  вы  видели  эти  стихи  за  границей  и  потом
оказывается здесь у того офицера...
     - Что? замысловато! Вы, Андрей Антонович, меня, как вижу,  экзаменуете?
Видите-с, - начал он вдруг с необыкновенною важностью. - О том, что я  видел
за границей, я возвратясь уже кой-кому объяснил, и  объяснения  мои  найдены
удовлетворительными, иначе я не осчастливил бы  моим  присутствием  здешнего
города. Считаю, что дела мои в этом смысле покончены,  и  никому  не  обязан
отчетом. И не потому покончены, что я доносчик, а потому, что не  мог  иначе
поступить. Те, которые писали Юлие Михайловне, зная дело,  писали  обо  мне,
как о человеке честном... Ну, это все однако же к  чорту,  а  я  вам  пришел
сказать одну серьезную вещь,  и  хорошо,  что  вы  этого  трубочиста  вашего
выслали. Дело для меня важное, Андрей Антонович; будет одна моя чрезвычайная
просьба к вам.
     - Просьба? Гм, сделайте одолжение, я жду и, признаюсь, с  любопытством.
И вообще прибавлю, вы меня довольно удивляете, Петр Степанович.
     Фон-Лембке был в некотором волнении. Петр Степанович  закинул  ногу  за
ногу.
     - В Петербурге, - начал он, -  я  насчет  многого  был  откровенен,  но
насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул  пальцем  по  Светлой
Личности),  я  умолчал,  во-первых,  потому,  что  не  стоило  говорить,   а
во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем спрашивали. Не  люблю  в
этом смысле сам вперед забегать; в этом и  вижу  разницу  между  подлецом  и
честным человеком, которого просто-за-просто накрыли  обстоятельства...  Ну,
одним словом, это в сторону. Ну-с, а теперь... теперь, когда  эти  дураки...
ну, когда это вышло наружу и уже у вас  в  руках,  и  от  вас,  я  вижу,  не
укроется - потому что вы человек с глазами, и вас вперед не  распознаешь,  а
эти глупцы между тем продолжают, я... я... ну, да я,  одним  словом,  пришел
вас  просить  спасти  одного   человека,   одного   тоже   глупца,   пожалуй
сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности... Не
в романах же одних собственного изделия вы так гуманны! - с грубым сарказмом
и в нетерпении оборвал он вдруг речь.
     Одним  словом,  было   видно   человека   прямого,   но   неловкого   и
неполитичного,  от  избытка  гуманных   чувств   и   излишней   может   быть
щекотливости, главное, человека недалекого, как  тотчас  же  с  чрезвычайною
тонкостью оценил фон-Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в
последнюю неделю, один в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил
про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.
     - За кого же  вы  просите  и  что  же  это  все  означает?  -  сановито
осведомился он, стараясь скрыть свое любопытство.
     - Это... это... чорт... Я не виноват ведь, что в вас  верю?  Чем  же  я
виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека, и главное толкового...
способного, то-есть, понять... чорт...
     Бедняжка, очевидно, не умел с собой справиться.
     - Вы, наконец, поймите, - продолжал он, - поймите, что, называя вам его
имя, я вам его ведь предаю; ведь предаю, не так ли? Не так ли?
     - Но как же, однако, я могу угадать, если вы не решаетесь высказаться?
     - То-то вот и есть, вы всегда подкосите вот этою вашею логикой, чорт...
ну, чорт... эта "светлая личность", этот "студент" - это Шатов... вот вам  и
все!
     - Шатов? То-есть как это Шатов?
     - Шатов - это "студент", вот про которого здесь упоминается.  Он  здесь
живет; бывший крепостной человек, ну, вот пощечину дал.
     - Знаю, знаю! - прищурился Лембке, - но, позвольте, в чем же собственно
он обвиняется и о чем вы-то, главнейше, ходатайствуете?
     - Да спасти же его прошу, понимаете! Ведь я его  восемь  лет  тому  еще
знал, ведь я ему другом может быть был, - выходил из себя Петр Степанович. -
Ну, да я вам не обязан отчетами в прежней жизни, - махнул он  рукой,  -  все
это ничтожно, все это три с половиной человека, а с заграничными и десяти не
наберется, а главное - я понадеялся на вашу гуманность, на ум. Вы поймете  и
сами покажете дело в настоящем виде, а не как  бог  знает  что,  как  глупую
мечту сумасбродного человека... от несчастий, заметьте, от долгих несчастий,
а не как чорт знает там какой небывалый государственный заговор!..
     Он почти задыхался.
     - Гм. Вижу, что он виновен в прокламациях с топором, -  почти  величаво
заключил Лембке; - позвольте, однако же, если б  один,  то  как  мог  он  их
разбросать и здесь, и в провинциях, и даже в Х-и  губернии  и...  и  наконец
главнейшее, где взял?
     - Да говорю же вам, что их, очевидно, всего-на-все  пять  человек,  ну,
десять, почему я знаю?
     - Вы не знаете?
     - Да почему мне знать, чорт возьми?
     - Но вот знали же, однако, что Шатов один из сообщников?
     - Эх! - махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь  от  подавляющей
прозорливости вопрошателя; -  ну,  слушайте,  я  вам  всю  правду  скажу:  о
прокламациях ничего  не  знаю,  то-есть  ровнешенько  ничего,  чорт  возьми,
понимаете,  что  значит  ничего?..  Ну,  конечно,  тот  подпоручик,  да  еще
кто-нибудь, да еще  кто-нибудь  здесь...  ну,  и  может  Шатов,  ну,  и  еще
кто-нибудь, ну, вот и все, дрянь и мизер... но я за Шатова  пришел  просить,
его спасти надо,  потому  что  это  стихотворение  -  его,  его  собственное
сочинение и за границей через него отпечатано; вот что я знаю наверно,  а  о
прокламациях ровно ничего не знаю.
     - Если стихи - его, то наверно и прокламации. Какие же, однако,  данные
заставляют вас подозревать господина Шатова?
     Петр Степанович, с видом окончательно выведенного из терпения человека,
выхватил из кармана бумажник, а из него записку.
     - Вот данные! - крикнул  он,  бросив  ее  на  стол.  Лембке  развернул;
оказалось, что записка писана, с полгода назад, отсюда куда-то  за  границу,
коротенькая в двух словах:
     "Светлую Личность отпечатать здесь  не  могу,  да  и  ничего  не  могу;
печатайте за границей.
     Ив. Шатов".
     Лембке пристально уставился  на  Петра  Степановича.  Варвара  Петровна
правду отнеслась, что у него был несколько бараний взгляд, иногда особенно.
     - То-есть это вот что, - рванулся Петр Степанович,  -  значит,  что  он
написал здесь, полгода назад, эти стихи, но здесь не мог отпечатать,  ну,  в
тайной типографии какой-нибудь - и потому просит напечатать  за  границей...
Кажется, ясно?
     - Да-с, ясно, но кого же он просит? вот это еще неясно? -  с  хитрейшей
иронией заметил Лембке.
     - Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за границу... Не
знали что ли? Ведь что  досадно,  что  вы,  может  быть,  пред  мною  только
прикидываетесь, а давным-давно уже сами знаете про эти стихи, и все! Как  же
очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете,
если так?
     Он судорожно утер платком пот со лба.
     - Мне, может, и известно нечто... - ловко уклонился Лембке; - но кто же
этот Кириллов?
     - Ну да вот инженер приезжий, был  секундантом  у  Ставрогина,  маньяк,
сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может,  в  белой  горячке,
ну, а этот уж совсем сумасшедший, - совсем, в этом  гарантирую.  Эх,  Андрей
Антонович, если бы знало правительство, какие это сплошь люди, так на них бы
рука не поднялась. Всех  как  есть  целиком  на  седьмую  версту;  я  еще  в
Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
     - Там, откуда управляют здешним движением?
     - Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь на  них  глядя
только скука возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями  что  ли?
Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента!  Вы
умный человек, вот вам вопрос: Отчего не вербуются к ним люди  значительнее,
отчего все студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много  ли?  Небось,
мильон собак ищет, а много ли всего  отыскали?  Семь  человек.  Говорю  вам,
скука возьмет.
     Лембке выслушал со вниманием, но  с  выражением,  говорившим;  "Соловья
баснями не накормишь".
     - Позвольте,  однако  же,  вот  вы  изволите  утверждать,  что  записка
адресована была за границу;  но  здесь  адреса  нет;  почему  же  вам  стало
известно, что записка  адресована  к  господину  Кириллову  и,  наконец,  за
границу и... и... что писана она действительно господином Шатовым?
     - Так достаньте сейчас руку Шатова, да и сверьте. У  вас  в  канцелярии
непременно должна отыскаться какая-нибудь его подпись. А  что  к  Кириллову,
так мне сам Кириллов тогда же и показал.
     - Вы, стало быть, сами...
     - Ну да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне  там  показывали.  А
что эти вот стихи, так это будто покойный Герцен написал  их  Шатову,  когда
еще тот за границей скитался, будто бы  на  память  встречи,  в  похвалу,  в
рекомендацию, ну, чорт... а  Шатов  и  распространяет  в  молодежи.  Самого,
дескать, Герцена обо мне мнение.
     - Те-те-те, - догадался, наконец,  совсем  Лембке,  -  то-то  я  думаю:
прокламация - это понятно, а стихи зачем?
     - Да как уж вам не понять. И чорт  знает  для  чего  я  вам  разболтал!
Слушайте, мне Шатова отдайте, а там чорт дери  их  всех  остальных,  даже  с
Кирилловым, который заперся теперь в доме Филиппова, где и Шатов, и  таится.
Они меня не любят, потому что я воротился... но обещайте мне Шатова, и я вам
их всех на одной тарелке подам.  Пригожусь,  Андрей  Антонович!  Я  эту  всю
жалкую кучку полагаю человек в девять - в десять. Я сам за  ними  слежу,  от
себя-с. Нам уж трое известны: Шатов, Кириллов и тот подпоручик. Остальных  я
еще только разглядываю...  впрочем,  не  совсем  близорук.  Это  как  в  Х-и
губернии; там схвачено с прокламациями два  студента,  один  гимназист,  два
двадцатилетних  дворянина,  один  учитель  и  один  отставной   майор,   лет
шестидесяти, одуревший от пьянства, вот и все, и уж поверьте, что все;  даже
удивились, что тут и все. Но надо шесть дней. Я уже смекнул на счетах; шесть
дней и не раньше. Если хотите какого-нибудь результата - не шевелите их  еще
шесть дней, и я вам их в один узел  свяжу;  а  пошевелите  раньше  -  гнездо
разлетится. Но дайте Шатова. Я за Шатова... А всего бы  лучше  призвать  его
секретно и дружески, хоть сюда в кабинет, и проэкзаменовать,  поднявши  пред
ним завесу... Да он наверно сам вам в ноги бросится и заплачет! Это  человек
нервный, несчастный; у него жена гуляет со Ставрогиным. Приголубьте  его,  и
он все  сам  откроет,  но  надо  шесть  дней...  А  главное,  главное  -  ни
полсловечка Юлии Михайловне. Секрет. Можете секрет?
     - Как? - вытаращил глаза Лембке, - да разве вы Юлии  Михайловне  ничего
не... открывали?
     - Ей? Да сохрани меня и помилуй! Э-эх, Андрей  Антонович!  Видите-с:  я
слишком ценю ее дружбу, и высоко уважаю... ну и  там  все  это...  но  я  не
промахнусь. Я ей не противоречу, потому что ей противоречить,  сами  знаете,
опасно. Я ей, может, и закинул словечко, потому что она это любит, но чтоб я
выдал ей, как вам теперь, имена, или там что-нибудь, э-эх, батюшка!  Ведь  я
почему обращаюсь теперь к вам?  Потому  что  вы  все-таки  мужчина,  человек
серьезный, с старинною твердою служебною опытностью.  Вы  видали  виды.  Вам
каждый шаг в таких делах, я думаю, наизусть  известен  еще  с  петербургских
примеров. А скажи я ей эти два имени, например, и она бы так забарабанила...
Ведь она отсюда хочет Петербург удивить. Нет-с, горяча слишком, вот что-с.
     - Да, в ней есть несколько этой фуги, - не без удовольствия пробормотал
Андрей Антонович, в то же время ужасно жалея, что  этот  неуч  осмеливается,
кажется,  выражаться  об  Юлии  Михайловне  немного  уж  вольно.  Петру   же
Степановичу, вероятно, казалось, что этого еще мало и что надо  еще  поддать
пару, чтобы польстить и совсем уже покорить "Лембку".
     - Именно  фуги,  -  поддакнул  он,  -  пусть  она  женщина  может  быть
гениальная, литературная, но  -  воробьев  она  распугает.  Шести  часов  не
выдержит, не то что шести дней. Э-эх,  Андрей  Антонович,  не  налагайте  на
женщину срока  в  шесть  дней!  Ведь  признаете  же  вы  за  мною  некоторую
опытность, то-есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы  сами  знаете,
что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести дней прошу,  а  для
дела.
     - Я слышал... - не решался высказать мысль свою Лембке, - я слышал, что
вы, возвратясь из-за границы, где следует изъявили... в роде раскаяния?
     - Ну там что бы ни