рушил еще к вам уважения.
     Шатов прервал, махнув рукой:
     - Вы помните выражение ваше: "атеист не может  быть  русским",  "атеист
тотчас же перестает быть русским", помните это?
     - Да? - как бы переспросил Николай Всеволодович.
     - Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно  из  самых  точнейших
указаний на одну из главнейших особенностей русского духа,  вами  угаданную.
Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, - высказали  тогда  же:  "не
православный не может быть русским".
     - Я полагаю, что это славянофильская мысль.
     - Нет; нынешние славянофилы от нее откажутся. Нынче народ  поумнел.  Но
вы еще  дальше  шли:  вы  веровали,  что  римский  католицизм  уже  не  есть
христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил  Христа,  поддавшегося  на
третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету,  что  Христос  без
царства  земного  на  земле  устоять  не  может,  католичество   тем   самым
провозгласило антихриста  и  тем  погубило  весь  западный  мир.  Вы  именно
указывали, что если мучается Франция, то единственно по  вине  католичества,
ибо отвергла смрадного бога римского, а нового не сыскала. Вот что вы  тогда
могли говорить! Я помню наши разговоры.
     - Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это и  теперь;  я  не
лгал, говоря как верующий, - очень серьезно произнес Николай Всеволодович. -
Но уверяю вас, что на меня производит  слишком  неприятное  впечатление  это
повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли вы перестать?
     - Если бы веровали? - вскричал Шатов, не обратив ни малейшего  внимания
на просьбу. - Но не вы ли говорили мне, что если бы  математически  доказали
вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со  Христом,
нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?
     - Но позвольте же и мне наконец спросить, - возвысил голос Ставрогин, -
к чему ведет весь этот нетерпеливый и... злобный экзамен?
     - Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнится вам.
     - Вы все настаиваете, что мы вне пространства и времени...
     - Молчите! - вдруг крикнул Шатов, - я глуп и неловок,  но  погибай  мое
имя в смешном! Дозволите ли вы мне повторить  пред  вами  всю  главную  вашу
тогдашнюю мысль... О, только десять строк, одно заключение.
     - Повторите, если только одно заключение...
     Ставрогин сделал было движение взглянуть на часы,  но  удержался  и  не
взглянул.
     Шатов принагнулся опять на стуле  и,  на  мгновение,  даже  опять  было
поднял палец.
     - Ни один народ, - начал он, как бы читая по строкам и в  то  же  время
продолжая грозно смотреть на Ставрогина, - ни один народ еще не  устраивался
на началах науки и разума; не было ни разу такого  примера,  разве  на  одну
минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть  атеизмом,
ибо  именно  провозгласил,  с  самой  первой  строки,  что  он  установление
атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума  исключительно.
Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и  с  начала  веков,  исполняли
лишь должность второстепенную и служебную; так и будут  исполнять  до  конца
веков.  Народы   слагаются   и   движутся   силой   иною,   повелевающею   и
господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта  сила
есть сила неутолимого  желания  дойти  до  конца  и  в  то  же  время  конец
отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного  подтверждения  своего
бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит писание, "реки воды живой",
иссякновением которых так угрожает  Апокалипсис.  Начало  эстетическое,  как
говорят философы, начало нравственное, как  отожествляют  они  же.  "Искание
бога", как называю я всего проще. Цель всего движения народного,  во  всяком
народе и во всякий период его бытия, есть  единственно  лишь  искание  бога,
бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного.
Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого  с  начала  его  и  до
конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один  общий
бог, но всегда и у каждого  был  особый.  Признак  уничтожения  народностей,
когда боги начинают становиться общими. Когда  боги  становятся  общими,  то
умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее  народ,  тем
особливее его бог. Никогда еще не  было  народа  без  религии,  то-есть  без
понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное  понятие  о  зле  и
добре и свое собственное зло  и  добро.  Когда  начинают  у  многих  народов
становиться общими понятия о зле и добре, тогда  вымирают  народы,  и  тогда
самое различие между злом и добром начинает стираться  и  исчезать.  Никогда
разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра,
хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и  жалко  смешивал;  наука  же
давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась  полунаука,  самый
страшный бич человечества, хуже  мора,  голода  и  войны,  не  известный  до
нынешнего столетия. Полунаука - это деспот, каких еще не  приходило  до  сих
пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым  все
преклонилось с любовью и суеверием, до  сих  пор  немыслимым,  пред  которым
трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему. Все это  ваши  собственные
слова, Ставрогин, кроме только слов о полунауке; эти мои, потому что  я  сам
только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу ее. В ваших  же  мыслях  и
даже в самых словах я не изменил ничего, ни единого слова.
     - Не думаю, чтобы не изменили, -  осторожно  заметил  Ставрогин;  -  вы
пламенно приняли и пламенно переиначили, не замечая того. Уж одно то, что вы
бога низводите до простого аттрибута народности...
     Он с усиленным и особливым вниманием начал вдруг следить за Шатовым,  и
не столько за словами его, сколько за ним самим.
     - Низвожу бога до аттрибута народности? - вскричал Шатов,  -  напротив,
народ возношу до бога. Да и было ли когда-нибудь иначе?  Народ  -  это  тело
божие. Всякий народ до тех только  пор  и  народ,  пока  имеет  своего  бога
особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого  примирения;
пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира  всех  остальных
богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней  мере,
все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во  главе  человечества.  Против
факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться бога истинного,
и оставили миру бога истинного. Греки боготворили природу  и  завещали  миру
свою религию,  то-есть  философию  и  искусство.  Рим  обоготворил  народ  в
государстве и завещал народам государство. Франция в продолжение всей  своей
длинной истории была одним лишь воплощением и развитием идеи римского  бога,
и если сбросила наконец в бездну своего римского бога и ударилась в  атеизм,
который называется у них покамест социализмом, то единственно  потому  лишь,
что атеизм все-таки здоровее римского католичества. Если  великий  народ  не
верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если
не верует, что он один способен и призван всех  воскресить  и  спасти  своею
истиной, то он  тотчас  же  перестает  быть  великим  народом  и  тотчас  же
обращается в этнографический  материал,  а  не  в  великий  народ.  Истинный
великий народ  никогда  не  может  примириться  со  второстепенною  ролью  в
человечестве, или даже с первостепенною,  а  непременно  и  исключительно  с
первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ.  Но  истина  одна,  а,  стало
быть, только единый из  народов  и  может  иметь  бога  истинного,  хотя  бы
остальные народы  и  имели  своих  особых  и  великих  богов.  Единый  народ
"богоносец" - это- русский народ  и...  и...  и  неужели,  неужели  вы  меня
почитаете за такого дурака,  Ставрогин,  -  неистово  возопил  он  вдруг,  -
который уж и различить не умеет, что слова его  в  эту  минуту  или  старая,
дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах,
или совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и
воскресения и... и какое мне дело до вашего смеха в эту  минуту!  Какое  мне
дело до того, что вы не понимаете меня совершенно, совершенно, ни слова,  ни
звука!.. О, как я презираю ваш гордый смех и взгляд в эту минуту!
     Он вскочил с места; даже пена показалась на губах его.
     - Напротив, Шатов,  напротив,  -  необыкновенно  серьезно  и  сдержанно
проговорил Ставрогин, не подымаясь с места, - напротив, вы горячими  словами
вашими воскресили во мне много чрезвычайно  сильных  воспоминаний.  В  ваших
словах я признаю мое собственное настроение два года назад, и теперь  уже  я
не скажу вам, как давеча, что  вы  мои  тогдашние  мысли  преувеличили.  Мне
кажется даже, что они были еще исключительнее, еще  самовластнее,  и  уверяю
вас в третий раз, что я очень  желал  бы  подтвердить  все,  что  вы  теперь
говорили, даже до последнего слова, но...
     - Но вам надо зайца?
     - Что-о?
     - Ваше же подлое выражение, - злобно засмеялся Шатов, усаживаясь опять:
- "чтобы сделать соус из зайца, надо зайца, чтобы  уверовать  в  бога,  надо
бога", это вы в Петербурге, говорят,  приговаривали,  как  Ноздрев,  который
хотел поймать зайца за задние ноги.
     - Нет, тот именно хвалился, что уж поймал его. Кстати, позвольте однако
же и вас обеспокоить вопросом, тем более, что я, мне кажется, имею  на  него
теперь полное право. Скажите мне: ваш-то заяц пойман ли, аль еще бегает?
     - Не  смейте  меня  спрашивать  такими  словами,  спрашивайте  другими,
другими! - весь вдруг задрожал Шатов.
     - Извольте, другими, - сурово посмотрел на него Николай Всеволодович; -
я хотел лишь узнать: веруете вы сами в бога или нет?
     - Я верую в Россию,  я  верую  в  ее  православие...  Я  верую  в  тело
Христово... Я верую, что новое пришествие совершится в России... Я  верую...
- залепетал в исступлении Шатов.
     - А в бога? В бога?
     - Я... я буду веровать в бога.
     Ни один мускул  не  двинулся  в  лице  Ставрогина.  Шатов  пламенно,  с
вызовом, смотрел на него, точно сжечь хотел его своим взглядом.
     - Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! - вскричал он наконец;
- я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга  и  более  ничего
покамест, покамест... Но погибай мое имя! Дело в  вас,  а  не  во  мне...  Я
человек без таланта и могу только отдать свою кровь  и  ничего  больше,  как
всякий человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю,  я  вас
два года здесь ожидал... Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни
могли бы поднять  это  знамя!..  Он  не  договорил  и  как  бы  в  отчаянии,
облокотившись на стол, подпер обеими руками голову.
     -  Я  вам  только  кстати  замечу,  как  странность,  -  перебил  вдруг
Ставрогин, - почему это мне все навязывают какое-то знамя? Петр Верховенский
тоже убежден, что я мог бы "поднять  у  них  знамя",  по  крайней  мере  мне
передавали его слова. Он задался мыслию, что я мог бы сыграть для  них  роль
Стеньки Разина "по необыкновенной способности к преступлению",  -  тоже  его
слова.
     -  Как?  -  спросил  Шатов,  -   "по   необыкновенной   способности   к
преступлению"?
     - Именно.
     - Гм. А правда ли, что вы - злобно ухмыльнулся он, - правда ли, что  вы
принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному  секретному  обществу?
Правда ли, что маркиз де-Сад мог бы у  вас  поучиться?  Правда  ли,  что  вы
заманивали и развращали детей? Говорите, не смейте  лгать,  -  вскричал  он,
совсем выходя из себя, - Николай Ставрогин  не  может  лгать  пред  Шатовым,
бившим его по лицу! Говорите все, и если правда, я вас тотчас же, сейчас  же
убью, тут же на месте!
     - Я эти слова говорил, но детей не я обижал, - произнес  Ставрогин,  но
только после слишком долгого молчания. Он побледнел, и глаза его вспыхнули.
     - Но вы говорили! - властно продолжал Шатов, не сводя с него сверкающих
глаз. - Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте  между
какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно  подвигом,  хотя
бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в  обоих  полюсах
нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?
     -  Так  отвечать  невозможно...  я  не  хочу  отвечать,  -  пробормотал
Ставрогин, который очень бы мог встать и уйти, но не вставал и не уходил.
     - Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро  прекрасно,  но  я  знаю,
почему ощущение этого различия стирается  и  теряется  у  таких  господ  как
Ставрогины, - не отставал весь дрожавший Шатов, - знаете ли, почему вы тогда
женились, так позорно и подло? Именно потому, что тут  позор  и  бессмыслица
доходили до гениальности! О, вы не бродите  с  краю,  а  смело  летите  вниз
головой. Вы женились по страсти к  мучительству,  по  страсти  к  угрызениям
совести, по сладострастию нравственному. Тут  был  нервный  надрыв...  Вызов
здравому  смыслу  был  уж  слишком  прельстителен!  Ставрогин  и   плюгавая,
скудоумная,  нищая  хромоножка!  Когда   вы   прикусили   ухо   губернатору,
чувствовали вы сладострастие? Чувствовали?  Праздный,  шатающийся  барченок,
чувствовали?
     - Вы психолог, - бледнел все  больше  и  больше  Ставрогин,  -  хотя  в
причинах моего брака  вы  отчасти  ошиблись...  Кто  бы,  впрочем,  мог  вам
доставить все эти сведения, - усмехнулся он через силу, -  неужто  Кириллов?
Но он не участвовал...
     - Вы бледнеете?
     - Чего,  однако  же,  вы  хотите?  -  возвысил  наконец  голос  Николай
Всеволодович, - я полчаса просидел под вашим кнутом и, по крайней  мере,  вы
бы могли отпустить меня вежливо... если  в  самом  деле  не  имеете  никакой
разумной цели поступать со мной таким образом.
     - Разумной цели?
     - Без сомнения. В вашей обязанности, по крайней  мере,.  было  объявить
мне, наконец, вашу цель. Я все ждал, что вы  это  сделаете,  но  нашел  одну
только исступленную злость. Прошу вас, отворите мне ворота.
     Он встал со стула. Шатов неистово бросился вслед за ним.
     - Целуйте землю, облейте слезами,  просите  прощения!  -  вскричал  он,
схватывая его за плечо.
     - Я однако вас не убил... в то утро... а взял обе руки назад... - почти
с болью проговорил Ставрогин, потупив глаза.
     -  Договаривайте,  договаривайте!  вы  пришли  предупредить   меня   об
опасности, вы допустили меня говорить, вы завтра  хотите  объявить  о  вашем
браке публично!.. Разве я не вижу по лицу вашему,  что  вас  борет  какая-то
грозная новая мысль... Ставрогин, для чего я осужден  в  вас  верить  вовеки
веков? Разве мог бы я так говорить с другим? Я  целомудрие  имею,  но  я  не
побоялся моего нагиша, потому  что  со  Ставрогиным  говорил.  Я  не  боялся
окарикатурить великую мысль прикосновением моим, потому что Ставрогин слушал
меня... Разве я не буду целовать следов ваших ног, когда  вы  уйдете?  Я  не
могу вас вырвать из моего сердца, Николай Ставрогин!
     - Мне жаль, что я не могу  вас  любить,  Шатов,  -  холодно  проговорил
Николай Всеволодович.
     - Знаю, что не можете, и знаю, что не лжете. Слушайте, я все  поправить
могу: я достану вам зайца!
     Ставрогин молчал.
     - Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие
зла и  добра,  потому  что  перестали  свой  народ  узнавать...  Идет  новое
поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете  его  вовсе,  ни  вы,  ни
Верховенские, сын и отец, ни я, потому что  я  тоже  барич,  я,  сын  вашего
крепостного лакея Пашки... Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в  этом,
или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
     - Бога трудом? Каким трудом?
     - Мужицким.  Идите,  бросьте  ваши  богатства...  А!  вы  смеетесь,  вы
боитесь, что выйдет кунштик?
     Но Ставрогин не смеялся.
     - Вы полагаете, что бога можно добыть  трудом,  и  именно  мужицким?  -
переговорил он, подумав, как будто, действительно, встретил что-то  новое  и
серьезное, что стоило обдумать. - Кстати, - перешел он вдруг к новой  мысли,
- вы мне сейчас напомнили: знаете ли, что я вовсе не богат, так что нечего и
бросать?  Я  почти  не  в  состоянии  обеспечить   даже   будущность   Марьи
Тимофеевны... Вот что еще: я пришел было вас просить,  если  можно  вам,  не
оставить и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли бы иметь некоторое
влияние на ее бедный ум... Я на всякий случай говорю.
     - Хорошо, хорошо, вы про Марью Тимофеевну, - замахал рукой Шатов, держа
в другой свечу, - хорошо, потом само собой... Слушайте, сходите к Тихону.
     - К кому?
     - К Тихону. Тихон, бывший архиерей, по болезни живет на покое, здесь  в
городе, в черте города, в нашем Ефимьевском Богородском монастыре.
     - Это что же такое?
     - Ничего. К нему ездят и ходят. Сходите; чего вам? Ну чего вам?
     - В первый раз слышу и... никогда еще не  видывал  этого  сорта  людей.
Благодарю вас, схожу.
     - Сюда, - светил Шатов по лестнице, - ступайте, - распахнул он  калитку
на улицу.
     - Я к вам больше не приду, Шатов, - тихо  проговорил  Ставрогин,  шагая
чрез калитку.
     Темень и дождь продолжались попрежнему.


ГЛАВА ВТОРАЯ

     Ночь (продолжение)

I.

     Он прошел всю Богоявленскую улицу; наконец пошло под гору, ноги ехали в
грязи, и вдруг открылось широкое, туманное, как  бы  пустое  пространство  -
река. Дома обратились в лачужки, улица пропала  во  множестве  беспорядочных
закоулков. Николай Всеволодович долго пробирался около заборов, не отдаляясь
от берега, но твердо находя свою дорогу и даже вряд ли много о ней думая. Он
занят был совсем другим и с удивлением осмотрелся, когда вдруг, очнувшись от
глубокого раздумья, увидал себя чуть не на средине нашего длинного, мокрого,
плашкотного моста. Ни души кругом, так что  странно  показалось  ему,  когда
внезапно, почти под  самым  локтем  у  него,  раздался  вежливо-фамильярный,
довольно впрочем приятный голос, с  тем  услащенно-скандированным  акцентом,
которым щеголяют у нас слишком цивилизованные мещане  или  молодые  кудрявые
приказчики из Гостиного ряда.
     -  Не  позволите  ли,  милостивый  господин,  зонтиком   вашим   заодно
позаимствоваться?
     В самом деле какая-то фигура пролезла, или хотела показать только  вид,
что пролезла под его зонтик. Бродяга шел с ним рядом,  почти  "чувствуя  его
локтем", - как  выражаются  солдатики.  Убавив  шагу,  Николай  Всеволодович
принагнулся рассмотреть, насколько это  возможно  было  в  темноте:  человек
росту невысокого и в роде как бы загулявшего мещанинишки; одет  не  тепло  и
неприглядно; на лохматой курчавой голове торчал суконный  мокрый  картуз,  с
полуоторванным козырьком. Казалось, это  был  сильный  брюнет,  сухощавый  и
смуглый; глаза были большие, непременно черные, с сильным блеском и с желтым
отливом как у цыган; это и в темноте угадывалось. Лет, должно быть, сорока и
не пьян.
     - Ты меня знаешь? - спросил Николай Всеволодович.
     - Господин Ставрогин, Николай Всеволодович; мне вас  на  станции,  едва
лишь машина остановилась, в запрошлое воскресенье показывали.  Окромя  того,
что прежде были наслышаны.
     - От Петра Степановича? Ты... ты Федька Каторжный?
     - Крестили Федором  Федоровичем;  доселе  природную  родительницу  нашу
имеем в здешних краях-с, старушку божию, к земле растет,  за  нас  ежедневно
день и нощь бога молит, чтобы  таким  образом  своего  старушечьего  времени
даром на печи не терять.
     - Ты беглый с каторги?
     - Переменил участь. Сдал книги и колокола и церковные  дела,  потому  я
был решен  вдоль  по  каторге-с,  так  оченно  долго  уж  сроку  приходилось
дожидаться.
     - Что здесь делаешь?
     - Да вот день да ночь - сутки  прочь.  Дяденька  тоже  наш  на  прошлой
неделе в остроге здешнем по фальшивым деньгам  скончались,  так  я,  по  нем
поминки справляя, два десятка камней собакам раскидал, - вот только  и  дел