бумаги. Тогда ступайте себе  на  все  четыре
стороны.
     Шатов выслушал нахмуренно и злобно. Нервный недавний испуг оставил  его
совсем.
     - Я не признаю никакой обязанности давать  чорт  знает  кому  отчет,  -
проговорил он наотрез, - никто меня не может отпускать на волю.
     - Не совсем.  Вам  многое  было  доверено.  Вы  не  имели  права  прямо
разрывать. И наконец вы никогда не заявляли о том ясно, так что вводили их в
двусмысленное положение.
     - Я, как приехал сюда, заявил ясно письмом.
     - Нет не ясно, - спокойно оспаривал Петр Степанович, -  я  вам  прислал
например Светлую Личность, чтобы здесь напечатать и  экземпляры  сложить  до
востребования где-нибудь тут у вас; тоже  две  прокламации.  Вы  воротили  с
письмом двусмысленным, ничего не обозначающим.
     - Я прямо отказался печатать.
     - Да, но не прямо. Вы написали: "не могу", но  не  объяснили  по  какой
причине. "Не могу" не значит "не хочу". Можно было подумать, что  вы  просто
от материальных причин не можете. Так это и поняли и сочли, что вы  все-таки
согласны продолжать  связь  с  Обществом,  а  стало  быть  могли  опять  вам
что-нибудь доверить, следовательно себя компрометировать. Здесь они говорят,
что вы просто хотели обмануть, с  тем  чтобы,  получив  какое-нибудь  важное
сообщение, донести. Я вас защищал изо всех  сил  и  показал  ваш  письменный
ответ в две строки, как  документ  в  вашу  пользу.  Но  и  сам  должен  был
сознаться, перечитав теперь, что эти две строчки неясны и вводят в обман.
     - А у вас так тщательно сохранилось это письмо?
     - Это ничего, что оно у меня сохранилось; оно и теперь у меня.
     - Ну и пускай, чорт!.. - яростно вскричал Шатов. - Пускай  ваши  дураки
считают, что я донес, какое мне дело! Я бы  желал  посмотреть,  что  вы  мне
можете сделать?
     - Вас бы отметили и при первом успехе революции повесили.
     - Это когда вы захватите верховную власть и покорите Россию?
     - Вы не смейтесь. Повторяю, я вас отстаивал. Так ли, эдак, а все-таки я
вам явиться сегодня советую. К чему напрасные слова из-за какой-то фальшивой
гордости? Не лучше ли расстаться дружелюбно? Ведь уж во  всяком  случае  вам
придется сдавать станок и буквы и старые бумажки, вот о том и поговорим.
     - Приду, - проворчал Шатов, в раздумьи понурив голову. Петр  Степанович
искоса рассматривал его с своего места.
     - Ставрогин будет? - спросил вдруг Шатов, подымая голову.
     - Будет непременно.
     - Хе, хе!
     Опять с минуту помолчали. Шатов брезгливо и раздражительно ухмылялся.
     - А эта  ваша  подлая  Светлая  Личность,  которую  я  не  хотел  здесь
печатать, напечатана?
     - Напечатана.
     - Гимназистов уверять, что вам сам Герцен в альбом написал?
     - Сам Герцен.
     Опять помолчали минуты с три. Шатов встал наконец с постели:
     - Ступайте вон от меня, я не хочу сидеть вместе с вами.
     - Иду, - даже как-то  весело  проговорил  Петр  Степанович,  немедленно
подымаясь, - одно только слово: Кириллов, кажется, один одинешенек теперь во
флигеле без служанки?
     - Один одинешенек. Ступайте, я  не  могу  оставаться  в  одной  с  вами
комнате.
     "Ну, хорош же ты теперь!" весело обдумывал Петр Степанович,  выходя  на
улицу; "хорош будешь и вечером, а мне именно  такого  тебя  теперь  надо,  и
лучше желать нельзя, лучше желать нельзя! Сам русский бог помогает!"

VII.

     Вероятно он очень много хлопотал в этот  день  показным  побегушкам;  и
должно быть успешно  -  что  и  отозвалось  в  самодовольном  выражении  его
физиономии, когда  вечером,  ровно  в  шесть  часов,  он  явился  к  Николаю
Всеволодовичу. Но к тому его не сейчас допустили; с Николаем  Всеволодовичем
только что заперся в кабинете Маврикий Николаевич. Это  известие  мигом  его
озаботило. Он уселся у самых дверей  кабинета,  с  тем  чтобы  ждать  выхода
гостя. Разговор был слышен, но слов нельзя было уловить.  Визит  продолжался
недолго; вскоре послышался шум, раздался чрезвычайно громкий и резкий голос,
вслед затем отворилась  дверь  и  вышел  Маврикий  Николаевич  с  совершенно
бледным лицом. Он не заметил Петра Степановича и быстро  прошел  мимо.  Петр
Степанович тотчас же вбежал в кабинет.
     Не могу обойти подробного отчета об этом, чрезвычайно кратком  свидании
двух "соперников",  -  свидании,  повидимому,  невозможном  при  сложившихся
обстоятельствах, но однако же состоявшемся.
     Произошло это так: Николай Всеволодович дремал в своем  кабинете  после
обеда на кушетке, когда Алексей  Егорович  доложил  о  приходе  неожиданного
гостя. Услышав возвещенное имя, он вскочил даже с места и не  хотел  верить.
Но вскоре улыбка сверкнула на губах его - улыбка высокомерного торжества и в
то же время какого-то  тупого  недоверчивого  изумления.  Вошедший  Маврикий
Николаевич, кажется, был поражен выражением этой  улыбки,  по  крайней  мере
вдруг приостановился среди комнаты, как бы не решаясь: идти  ли  дальше  или
ворошиться? Хозяин тотчас же успел изменить свое лицо и с  видом  серьезного
недоумения шагнул ему навстречу. Тот не взял протянутой  ему  руки,  неловко
придвинул стул и, не сказав ни слова, сел еще прежде хозяина, не  дождавшись
приглашения. Николай Всеволодович уселся наискось на кушетке и, всматриваясь
в Маврикия Николаевича, молчал и ждал.
     - Если можете, то женитесь на  Лизавете  Николаевне,  -  подарил  вдруг
Маврикий Николаевич, и что было всего любопытнее - никак нельзя было  узнать
по интонации голоса, что  это  такое:  просьба,  рекомендация,  уступка  или
приказание.
     Николай Всеволодович продолжал молчать; но гость, очевидно, сказал  уже
все, для чего пришел, и глядел в упор, ожидая ответа.
     - Если не ошибаюсь (впрочем это слишком верно), Лизавета Николаевна уже
обручена с вами, - проговорил наконец, Ставрогин.
     -  Помолвлена  и  обручилась,  -  твердо  и  ясно  подтвердил  Маврикий
Николаевич.
     - Вы... поссорились?.. Извините меня, Маврикий Николаевич.
     - Нет, она меня "любит и  уважает",  ее  слова.  Ее  слова  драгоценнее
всего.
     - В этом нет сомнения.
     - Но знайте, что если она будет стоять у самого налоя под венцом, а  вы
ее кликнете, то она бросит меня и всех и пойдет к вам.
     - Из-под венца?
     - И после венца.
     - Не ошибаетесь ли?
     - Нет. Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и  самой  полной,
каждое мгновение сверкает любовь и... безумие... самая искренняя и безмерная
любовь и - безумие! Напротив, из-за любви, которую  она  ко  мне  чувствует,
тоже искренно, каждое мгновение сверкает ненависть -  самая  великая!  Я  бы
никогда не мог вообразить прежде все эти... метаморфозы.
     - Но я удивляюсь, как могли вы,  однако,  придти  и  располагать  рукой
Лизаветы Николаевны? Имеете ли вы на то право? Или она вас уполномочила?
     Маврикий Николаевич нахмурился и на минуту потупил голову.
     - Ведь это только одни слова с вашей стороны, - проговорил он вдруг,  -
мстительные и торжествующие слова; я уверен, вы  понимаете  недосказанное  в
строках,  и  неужели  есть   тут   место   мелкому   тщеславию?   Мало   вам
удовлетворения? Неужели надо размазывать, ставить точки на  i.  Извольте,  я
поставлю точки, если вам так нужно мое унижение: правая не имею,  полномочие
невозможно; Лизавета Николаевна ни о  чем  не  знает,  а  жених  ее  потерял
последний ум и достоин сумасшедшего дома, и в довершение сам приходит вам об
этом рапортовать. На всем свете только вы одни можете сделать ее счастливою,
и только я один - несчастною. Вы ее оспариваете, вы ее  преследуете,  но  не
знаю почему не женитесь. Если это любовная ссора,  бывшая  за  границей,  и,
чтобы пресечь ее, надо принести меня в  жертву,  -  приносите.  Она  слишком
несчастна,  и  я  не  могу  того  вынести.  Мои  слова  не  позволение,   не
предписание, а потому и самолюбию вашему нет оскорбления. Если бы вы  хотели
взять мое место у налоя, то могли это сделать безо всякого позволения с моей
стороны, и мне, конечно, нечего было приходить к вам с безумием. Тем  более,
что и свадьба наша после теперешнего моего шага  уже  никак  невозможна.  Не
могу же я вести ее к алтарю подлецом? То, что я делаю здесь,  и  то,  что  я
предаю ее вам, может быть, непримиримейшему ее врагу, на  мой  взгляд  такая
подлость, которую я, разумеется, не перенесу никогда.
     - Застрелитесь, когда нас будут венчать?
     - Нет, позже гораздо. К чему марать  моею  кровью  ее  брачную  одежду.
Может, я и совсем не застрелюсь, ни теперь, ни позже.
     - Говоря так, желаете, вероятно, меня успокоить?
     - Вас? Один лишний брызг крови что для вас может значить?
     Он побледнел, и глаза его засверкали. Последовало минутное молчание.
     - Извините меня за предложенные вам вопросы, - начал вновь Ставрогин; -
некоторые из них я не имел никакого права вам предлагать, но на один из  них
я имею, кажется, полное право:  скажите  мне,  какие  данные  заставили  вас
заключить о моих чувствах к Лизавете Николаевне? Я  разумею  о  той  степени
этих чувств, уверенность в которой позволила вам придти ко мне и... рискнуть
таким предложением.
     - Как? - даже вздрогнул немного Маврикий  Николаевич;  -  разве  вы  не
домогались? Не домогаетесь и не хотите домогаться?
     - Вообще о чувствах моих к той или другой женщине я  не  могу  говорить
вслух третьему лицу, да и кому бы то  ни  было,  кроме  той  одной  женщины.
Извините, такова уж странность организма. Но взамен того  я  скажу  вам  всю
остальную правду: я женат, и жениться или "домогаться" мне уже невозможно.
     Маврикий Николаевич был до  того  изумлен,  что  отшатнулся  на  спинку
кресла и некоторое время смотрел неподвижно на лицо Ставрогина.
     - Представьте, я никак этого не подумал, - пробормотал он, - вы сказали
тогда, в то утро, что не женаты... я так и поверил, что не женаты...
     Он ужасно бледнел; вдруг он ударил изо всей силы кулаком по столу.
     - Если вы после такого признания не  оставите  Лизавету  Николаевну,  и
сделаете ее несчастною сами, то я убью вас палкой, как собаку под забором!
     Он вскочил и быстро вышел из комнаты. Вбежавший Петр Степанович  застал
хозяина в самом неожиданном расположении духа.
     - А, это вы! - громко захохотал Ставрогин; хохотал он, казалось,  одной
только  фигуре  Петра  Степановича,   вбежавшего   с   таким   стремительным
любопытством.
     - Вы у дверей подслушивали? Постойте, с чем  это  вы  прибыли?  Ведь  я
что-то вам обещал... А, ба! Помню: к "нашим"! Идем, очень рад, и  ничего  вы
не могли придумать теперь более кстати.
     Он схватил шляпу, и оба немедля вышли из дому.
     - Вы  заранее  смеетесь,  что  увидите  "наших"?  -  весело  юлил  Петр
Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по узкому  кирпичному
тротуару, то сбегая  даже  на  улицу  в  самую  грязь,  потому  что  спутник
совершенно не замечал, что идет один по  самой  средине  тротуара,  а  стало
быть, занимает его весь одною своею особой.
     - Нисколько не смеюсь, - громко и весело отвечал Ставрогин, - напротив,
убежден, что у вас там самый серьезный народ.
     - "Угрюмые тупицы", как вы изволили раз выразиться.
     - Ничего нет веселее иной угрюмой тупицы.
     - А, это вы про Маврикия Николаевича! Я  убежден,  что  он  вам  сейчас
невесту приходил уступать, а? Это я  его  подуськал  косвенно,  можете  себе
представить. А не уступит, так мы у него сами возьмем - а?
     Петр Степанович, конечно, знал, что рискует, пускаясь в такие  выверты,
но уж когда он сам бывал возбужден, то лучше желал рисковать  хоть  на  все,
чем оставлять себя в неизвестности. Николай Всеволодович только рассмеялся.
     - А вы все еще рассчитываете мне помогать? - спросил он.
     - Если кликнете. Но знаете, что есть один самый лучший путь?
     - Знаю ваш путь.
     - Ну нет, это покамест секрет. Только помните, что секрет денег стоит.
     - Знаю сколько и стоит, - проворчал про себя Ставрогин, но удержался  и
замолчал.
     - Сколько? что вы сказали? - встрепенулся Петр Степанович.
     - Я сказал: ну вас к чорту и с секретом! Скажите мне лучше, кто  у  вас
там? Я знаю, что мы на именины идем, но кто там именно?
     - О, в высшей степени всякая всячина! Даже Кириллов будет.
     - Все члены кружков?
     -  Чорт  возьми,  как  вы  торопитесь!  Тут  и  одного  кружка  еще  не
состоялось.
     - Как же вы разбросали столько прокламаций?
     - Там,  куда  мы  идем,  членов  кружка  всего  четверо.  Остальные,  в
ожидании,  шпионят  друг  за  другом  взапуски,  и  мне   переносят.   Народ
благонадежный. Все это материал, который надо организовать да  и  убираться.
Впрочем вы сами устав писали, вам нечего объяснять.
     - Что ж, трудно что ли идет? Заколодило?
     - Идет? Как не надо легче. Я вас посмешу: первое что ужасно действует -
это  мундир.  Нет  ничего  сильнее  мундира.  Я  нарочно  выдумываю  чины  и
должности: у меня  секретари,  тайные  соглядатаи,  казначеи,  председатели,
регистраторы, их товарищи  -  очень  нравится  и  отлично  принялось.  Затем
следующая сила,  разумеется,  сентиментальность.  Знаете,  социализм  у  нас
распространяется преимущественно из сентиментальности. Но тут беда, вот  эти
кусающиеся  подпоручики;  нет-нет  да  и  нарвешься.  Затем  следуют  чистые
мошенники; ну эти пожалуй хороший народ, иной раз выгодны очень, но  на  них
много времени идет, неусыпный надзор требуется. Ну и наконец  самая  главная
сила - цемент все связующий- это стыд собственного мнения. Вот это так сила!
И  кто  это  работал,  кто  этот  "миленький"  трудился,  что  ни   одной-то
собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают.
     - А коли так, из чего вы хлопочете?
     - А коли лежит просто,  рот  разевает  на  всех,  так  как  же  его  не
стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да
надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня
в  огонь  пойдет,  стоит  только  прикрикнуть  на  него,  что   недостаточно
либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом  и
"бесчисленными разветвлениями". Вы сами раз этим меня корили,  а  какое  тут
надувание: центральный комитет - я  да  вы,  а  разветвлений  будет  сколько
угодно.
     - И все этакая-то сволочь!
     - Материал. Пригодятся и эти.
     - А вы на меня все еще рассчитываете?
     - Вы начальник, вы сила; я у вас только  сбоку  буду,  секретарем.  Мы,
знаете, сядем в ладью, веселки кленовые, паруса  шелковые,  на  корме  сидит
красна девица, свет Лизавета Николаевна... или как там у них, чорт, поется в
этой песне...
     - Запнулся!-захохотал Ставрогин. - Нет, я вам скажу лучше присказку. Вы
вот высчитываете по пальцам, из  каких  сил  кружки  составляются?  Все  это
чиновничество и сентиментальность - все это клейстер хороший, но  есть  одна
штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить  пятого,  под
видом того, что тот донесет, и тотчас же вы  их  всех  пролитою  кровью  как
одним узлом свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют  бунтовать  и  отчетов
спрашивать. Ха, ха, ха!
     "Однако же, ты... однако же, ты мне эти слова должен выкупить", подумал
про себя Петр Степанович, "и даже сегодня же вечером. Слишком  ты  много  уж
позволяешь себе".
     Так, или почти так должен был задуматься Петр  Степанович,  Впрочем  уж
подходили к дому Виргинского.
     - Вы, конечно, меня там выставили каким-нибудь членом из-за границы,  в
связях с Internationale, ревизором? - спросил вдруг Ставрогин.
     - Нет, не ревизором; ревизором будете  не  вы;  но  вы  член-учредитель
из-за границы, которому известны важнейшие тайны - вот ваша роль. Вы конечно
станете говорить?
     - Это с чего вы взяли?
     - Теперь обязаны говорить.
     Ставрогин даже остановился в удивлении среди улицы, недалеко от фонаря.
Петр Степанович дерзко и спокойно выдержал его взгляд.  Ставрогин  плюнул  и
пошел далее.
     - А вы будете говорить? - вдруг спросил он Петра Степановича.
     - Нет, уж я вас послушаю.
     - Чорт вас возьми! Вы мне в самом деле даете идею!
     - Какую? - выскочил Петр Степанович.
     - Там-то я пожалуй поговорю, но зато потом вас  отколочу  и,  знаете  -
хорошо отколочу.
     - Кстати, я давеча сказал про вас Кармазинову, что  будто  вы  говорили
про него, что его надо высечь, да и не просто из чести, а как мужика  секут,
больно.
     - Да я этого никогда не говорил, ха-ха!
     - Ничего. Se non e vero.
     - Ну спасибо, искренно благодарю.
     - Знаете еще, что говорит Кармазинов: что в сущности наше  учение  есть
отрицание чести, и что откровенным правом на бесчестье всего легче  русского
человека за собой увлечь можно.
     - Превосходные слова! Золотые слова! - вскричал Ставрогин;  -  прямо  в
точку попал! Право на бесчестье, - да это все к нам прибегут, ни одного  там
не останется! А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?
     - Да ведь кто держит в уме такие вопросы, тот их не выговаривает.
     - Понимаю, да ведь мы у себя.
     - Нет, покамест не из высшей  полиции.  Довольно,  пришли.  Сочините-ка
вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к  ним  вхожу.  Побольше
мрачности и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     У наших

I.

     Виргинский жил в  собственном  доме,  то-есть  в  доме  своей  жены,  в
Муравьиной улице. Дом был деревянный, одноэтажный, и посторонних  жильцов  в
нем не было. Под видом дня рождения  хозяина  собралось  гостей  человек  до
пятнадцати; но вечеринка совсем не походила на  обыкновенную  провинциальную
именинную вечеринку. Еще с самого начала своего сожития, супруги  Виргинские
положили взаимно, раз навсегда, что собирать  гостей  в  именины  совершенно
глупо, да и "нечему вовсе радоваться". В несколько  лет  они  как-то  успели
совсем отдалить себя от общества. Он, хотя  и  человек  со  способностями  и
вовсе не "какой-нибудь бедный", казался всем почему-то  чудаком,  полюбившим
уединение, и сверх того говорившим  "надменно".  Сама  же  m-me  Виргинская,
занимавшаяся повивальною профессией, уже  тем  одним  стояла  ниже  всех  на
общественной лестнице; даже ниже попадьи, несмотря на офицерский  чин  мужа.
Соответственного же ее званию смирения не примечалось в ней вовсе.  А  после
глупейшей и непростительно откровенной связи ее,  из  принципа,  с  каким-то
мошенником, капитаном Лебядкиным, даже самые снисходительные  из  наших  дам
отвернулись от  нее  с  замечательным  пренебрежением.  Но  m-me  Виргинская
приняла все так, как будто ей того и надо  было.  Замечательно,  что  те  же
самые строгие дамы, в случаях интересного своего  положения,  обращались  по
возможности к Арине Прохоровне (то-есть к Виргинской), минуя остальных  трех
акушерок нашего города. Присылали за нею даже из уезда к помещицам - до того
все веровали  в  ее  знание,  счастье  и  ловкость  в  решительных  случаях.
Кончилось тем, что она стала практиковать единственно только в самых богатых
домах; деньги же любила до жадности. Ощутив вполне свою силу,  она  подконец
уже нисколько не стесняла себя в характере.  Может  быть  даже  нарочно,  на
практике в самых знатных домах, пугала слабонервных  родильниц  каким-нибудь
неслыханным нигилистическим забвением приличий или  наконец  насмешками  над
"всем священным" и именно в те минуты, когда "священное" наиболее  могло  бы
пригодиться.  Наш  штаб-лекарь  Розанов,  он  же  и   акушер,   положительно
засвидетельствовал, что однажды, когда родильница в муках вопила и призывала
всемогущее имя божие, именно одно из таких  вольнодумств  Арины  Прохоровны,
внезапных "в роде выстрела  из  ружья",  подействовав  на  больную  испугом,
способствовало быстрейшему ее разрешению от бремени. Но хоть и нигилистка, а
в нужных случаях Арина Прохоровна вовсе не брезговала не  только  светскими,
но и стародавними, самыми  предрассудочными  обычаями,  если  таковые  могли