аевича:  -  mais
savez-vous l'heure qu'il est?
     - Степан Трофимович, слышали вы что-нибудь там про убитых людей...  Это
правда? Правда?
     - Эти люди! Я видел зарево их деяний всю ночь.  Они  не  могли  кончить
иначе... (Глаза его вновь засверкали.) Бегу из бреду, горячешного сна,  бегу
искать Россию, existe-t-elle la Russie? Bah,  c'est  vous,  cher  capitaine!
Никогда не сомневался, что встречу вас где-нибудь при высоком подвиге...  Но
возьмите мой зонтик и - почему же непременно пешком? Ради бога возьмите хоть
зонтик, а я все равно где-нибудь найму экипаж. Ведь  я  потому  пешком,  что
Stasie (т.-е. Настасья) раскричалась бы на всю улицу, если б узнала,  что  я
уезжаю; я и ускользнул сколь возможно incognito. Я не  знаю,  там  в  Голосе
пишут про повсеместные разбои, но ведь не  может  же,  я  думаю,  быть,  что
сейчас, как вышел на дорогу, тут  и  разбойник?  Chиre  Lise,  вы,  кажется,
сказали, что кто-то кого-то убил? О mon Dieu, с вами дурно!
     - Идем, идем!-вскричала как в истерике Лиза,  опять  увлекая  за  собою
Маврикия Николаевича. - Постойте, Степан Трофимович, - воротилась она  вдруг
к нему, - постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть вас бы лучше
связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы  за  "бедную"  Лизу  -
так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте  этому
ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так... Пойдемте же! Пойдемте же!
     Прибытие их к роковому дому произошло  именно  в  то  самое  мгновение,
когда  сбившаяся  пред  домом  густая  толпа  уже  довольно  наслушалась   о
Ставрогине и о том,  как  выгодно  было  ему  зарезать  жену.  Но  все-таки,
повторяю,  огромное  большинство  продолжало  слушать  молча  и  неподвижно.
Выходили из себя лишь пьяные горланы, да люди "срывающиеся", в роде как  тот
махавший руками мещанин. Его все знали как человека даже тихого, но он вдруг
как бы срывался и куда-то летел, если что-нибудь известным образом  поражало
его. Я не видел, как прибыли Лиза и Маврикий Николаевич. Впервой  я  заметил
Лизу, остолбенев от изумления, уже  далеко  от  меня  в  толпе,  а  Маврикия
Николаевича даже сначала и не разглядел. Кажется, был такой миг, что  он  от
нее отстал шага на два за теснотой, или  его  оттерли.  Лиза,  прорывавшаяся
сквозь толпу, не видя и не замечая ничего кругом  себя,  словно  горячешная,
словно убежавшая из больницы, разумеется, слишком  скоро  обратила  на  себя
внимание: громко заговорили и  вдруг  завопили.  Тут  кто-то  крикнул:  "Это
Ставрогинская!" И с другой стороны: "Мало что убьют, глядеть придут!"  Вдруг
я увидел, что над ее головой, сзади, поднялась  и  опустилась  чья-то  рука;
Лиза упала. Раздался ужасный  крик  Маврикия  Николаевича,  рванувшегося  на
помощь и ударившего изо всех сил заслонявшего от него Лизу  человека.  Но  в
тот же самый миг обхватил его сзади обеими  руками  тот  мещанин.  Несколько
времени нельзя было ничего разглядеть в  начавшейся  свалке.  Кажется,  Лиза
поднялась, но опять упала от  другого  удара.  Вдруг  толпа  расступилась  и
образовался небольшой пустой круг  около  лежавшей  Лизы,  а  окровавленный,
обезумевший Маврикий Николаевич стоял над нею крича, плача и ломая руки.  Не
помню в полной точности, как происходило  дальше;  помню  только,  что  Лизу
вдруг понесли. Я бежал за нею; она была еще жива и может быть еще в  памяти.
Из толпы схватили мещанина и еще трех человек. Эти трое до сих пор  отрицают
всякое свое участие в злодеянии, упорно уверяя, что  их  захватили  ошибкой;
может, они и правы. Мещанин, хоть и  явно  уличенный,  но  как  человек  без
толку, до сих пор еще не может разъяснить обстоятельно происшедшего. Я тоже,
как очевидец, хотя и отдаленный, должен был дать на следствии мое показание:
я заявил, что все произошло в высшей степени  случайно,  через  людей,  хотя
может быть и настроенных, но  мало  сознававших,  пьяных  и  уже  потерявших
нитку. Такого мнения держусь и теперь.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Последнее решение.

I.

     В это утро Петра Степановича многие видели; видевшие упомнили,  что  он
был в чрезвычайно возбужденном состоянии. В два часа пополудни он забегал  к
Гаганову, всего за день прибывшему из деревни и у  которого  собрался  полон
дом  посетителей,  много  и  горячо  говоривших  о  только  что  происшедших
событиях, Петр Степанович говорил больше всех и заставил себя  слушать.  Его
всегда считали у нас за "болтливого студента с дырой в голове", но теперь он
говорил об Юлии Михайловне, а при всеобщей суматохе тема была захватывающая.
Он сообщил о ней, в качестве ее недавнего и интимнейшего  конфидента,  много
весьма новых и неожиданных подробностей; нечаянно  (и  конечно  неосторожно)
сообщил несколько ее личных отзывов о всем известных в городе лицах, чем тут
же кольнул самолюбия. Выходило у него неясно и сбивчиво, как у  человека  не
хитрого,  но  который  поставлен,  как  честный   человек,   в   мучительную
необходимость  разъяснить  разом  целую  гору  недоумений   и   который,   в
простодушной своей неловкости, сам не знает с чего  начать  и  чем  кончить.
Довольно тоже неосторожно проскользнуло у него,  что  Юлии  Михайловне  была
известна вся тайна Ставрогина и что она-то и вела всю интригу. Она-де и его,
Петра Степановича, подвела, потому что он сам был влюблен в  эту  несчастную
Лизу, а между тем его так "подвернули", что он же почти проводил ее в карете
к Ставрогину. "Да, да, хорошо вам, господа, смеяться,  а  если  б  я  только
знал, если б знал, чем это кончится!" - заключил  он.  На  разные  тревожные
вопросы о Ставрогине он прямо заявил, что катастрофа с  Лебядкиным,  по  его
мнению, чистый случай и виновен во всем сам Лебядкин,  показывавший  деньги.
Он это особенно хорошо разъяснил. Один из слушателей как-то заметил ему, что
он напрасно "представляется"; что он ел, пил,  чуть  не  спал  в  доме  Юлии
Михайловны, а теперь первый же ее и чернит, и что это вовсе не так  красиво,
как он полагает. Но Петр Степанович тотчас же защитил себя:
     - Я ел и пил не потому, что у меня не было денег,  и  не  виноват,  что
меня туда приглашали. Позвольте мне самому судить, насколько мне быть за  то
благодарным.
     Вообще впечатление осталось в его пользу: "Пусть  он  малый  нелепый  и
конечно пустой, но ведь чем же  он  виноват  в  глупостях  Юлии  Михайловны?
Напротив, выходит, что он же ее останавливал"...
     Около двух часов разнеслось вдруг известие, что  Ставрогин,  о  котором
было столько речей, уехал внезапно с полуденным  поездом  в  Петербург.  Это
очень заинтересовало;  многие  нахмурились.  Петр  Степанович  был  до  того
поражен, что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал:  "Да
кто же мог его выпустить?" Он тотчас  убежал  от  Гаганова.  Однако  же  его
видели еще в двух или трех домах.
     Около сумерок он нашел возможность проникнуть и к Юлии Михайловне, хотя
и с величайшим трудом, потому что  та  решительно  не  хотела  принять  его.
Только три недели спустя узнал я об этом обстоятельстве  от  нее  же  самой,
пред выездом ее в Петербург. Она не сообщила  подробностей,  но  заметила  с
содроганием, что он "изумил ее тогда  вне  всякой  меры".  Полагаю,  что  он
просто напугал ее угрозой сообщничества,  в  случае  если  б  ей  вздумалось
"говорить". Необходимость же попугать тесно  связывалась  с  его  тогдашними
замыслами, ей, разумеется, неизвестными, и только потом, дней  пять  спустя,
догадалась она, почему он так сомневался в ее молчании и так опасался  новых
взрывов ее негодования...
     В восьмом часу вечера, когда уже совсем стемнело,  на  краю  города,  в
Фомином переулке, в маленьком покривившемся домике,  в  квартире  прапорщика
Эркеля,  собрались  наши  в  полном  комплекте,  впятером.  Общее   собрание
назначено было тут самим Петром Степановичем; но он непростительно  опоздал,
и члены ждали его уже час. Этот  прапорщик  Эркель  был  тот  самый  заезжий
офицерик, который на вечере у Виргинского просидел все время с карандашом  в
руках и с записною книжкой пред собою. В город он  прибыл  недавно,  нанимал
уединенно в глухом переулке у двух сестер, старух-мещанок,  и  скоро  должен
был уехать; собраться у него было всего неприметнее. Этот  странный  мальчик
отличался необыкновенною молчаливостью;  он  мог  просидеть  десять  вечеров
сряду в шумной компании и при самых необыкновенных разговорах, сам не говоря
ни слова, а напротив с чрезвычайным вниманием следя своими детскими  глазами
за говорившими и слушая. Лицо у него  было  прехорошенькое  и  даже  как  бы
умное. К пятерке он не принадлежал; наши предполагали, что он имел  какие-то
и  откуда-то  особые  поручения,  чисто  по  исполнительной  части.   Теперь
известно, что у него не было никаких поручений, да и вряд ли сам он  понимал
свое положение. Он только преклонился пред Петром Степановичем, встретив его
незадолго. Если б он встретился с каким-нибудь  преждевременно  развращенным
монстром, и тот под каким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его
основать разбойничью шайку, и для  пробы  велел  убить  и  ограбить  первого
встречного мужика, то он непременно бы  пошел  и  послушался.  У  него  была
где-то больная мать, которой он отсылал половину своего скудного  жалованья,
- и как должно быть она целовала эту бедную белокурую головку,  как  дрожала
за нее, как молилась о ней! Я потому так много о  нем  распространяюсь,  что
мне его очень жаль.
     Наши  были  возбуждены.  Происшествия  прошлой  ночи  их  поразили,  и,
кажется, они перетрусили. Простой, хотя и систематический скандал, в котором
они так усердно до сих пор принимали участие, развязался для них неожиданно.
Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой -  все  это  были
такие сюрпризы, которых они не предполагали в своей программе. Они  с  жаром
обвиняли двигавшую их руку в деспотизме и неоткровенности. Одним словом пока
ждали Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять  решились
окончательно спросить у него категорического объяснения, а если он еще  раз,
как это уж и было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но с  тем,  чтобы
вместо нее основать новое тайное общество "пропаганды идей", и уже от  себя,
на началах равноправных и демократических. Липутин, Шигалев и знаток  народа
особенно поддерживали эту мысль;  Лямшин  помалчивал,  хотя  и  с  согласным
видом. Виргинский колебался и желал  выслушать  сначала  Петра  Степановича.
Положили выслушать Петра Степановича; но тот  все  еще  не  приходил;  такая
небрежность еще больше подлила яду. Эркель совершенно молчал и  распорядился
лишь подать чаю, который принес от  хозяек  собственноручно  в  стаканах  на
подносе, не внося самовара и не впуская служанки.
     Петр Степанович явился только  в  половине  девятого.  Быстрыми  шагами
подошел он к круглому столу пред диваном, за которым разместилась  компания;
шапку оставил в  руках  и  от  чаю  отказался.  Вид  имел  злой,  строгий  и
высокомерный. Должно быть тотчас же заметил по лицам, что "бунтуют".
     - Прежде чем раскрою рот, выкладывайте свое, вы что-то  подобрались,  -
заметил он, с злобною усмешкой обводя глазами физиономии.
     Липутин начал "от лица всех" и вздрагивавшим от обиды  голосом  заявил,
"что если так продолжать, то можно самому разбить лоб-с". О,  они  вовсе  не
боятся разбивать свои лбы и даже готовы, но единственно лишь для общего дела
(Общее шевеление и одобрение). А потому пусть будут  и  с  ними  откровенны,
чтоб им всегда  знать  заранее,  "а  то  что  ж  будет?"  (Опять  шевеление,
несколько гортанных звуков.) Так  действовать  унизительно  и  опасно...  Мы
вовсе не потому что боимся, а если действует один, а остальные только пешки,
то один наврет, и все попадутся. (Восклицания: да, да! Общая поддержка.)
     - Чорт возьми, чего же вам надо?
     - А какое отношение с общим делом, - закипел Липутин, - имеют  интрижки
господина Ставрогина? Пусть он там принадлежит каким-то таинственным образом
к центру, если только в самом деле существует этот фантастический центр,  да
мыто этого знать не хотим-с. А между тем  совершилось  убийство,  возбуждена
полиция; по нитке и до клубка дойдут.
     - Попадетесь вы со Ставрогиным,  и  мы  попадемся,  -  прибавил  знаток
народа.
     - И совсем бесполезно для общего дела, - уныло закончил Виргинский.
     - Что за вздор! Убийство - дело случая, сделано Федькой для грабежа.
     - Гм. Странное однако же совпадение-с, - скорчился Липутин.
     - А если хотите, произошло через вас же.
     - Это как через нас?
     - Во-первых, вы, Липутин, сами в этой интриге участвовали, а  во-вторых
и главное, вам приказано было отправить Лебядкина и выданы деньги, а вы  что
сделали? Если б отправили, так ничего бы и не было.
     - Да не вы ли сами дали идею, что хорошо бы было выпустить  его  читать
стихи?
     - Идея не приказание. Приказание было отправить.
     - Приказание. Довольно странное слово... Напротив, вы именно  приказали
остановить отправку.
     - Вы ошиблись и выказали  глупость  и  своеволие.  А  убийство  -  дело
Федьки, и действовал  он  один,  из  грабежа.  Вы  слышали,  что  звонят,  и
поверили. Вы струсили. Ставрогин не так глуп, а доказательство - он уехал  в
двенадцать часов дня, после свидания с вице-губернатором; если бы что-нибудь
было, его бы не выпустили в Петербург среди бела дня.
     - Да ведь мы вовсе не утверждаем, что господин Ставрогин сам убивал,  -
ядовито и не стесняясь подхватил Липутин, - он мог даже и не знать-с,  равно
как и я; а вам самим слишком хорошо известно, что я ничего не  знал-с,  хотя
тут же влез как баран в котел.
     - Кого же вы обвиняете?-мрачно посмотрел Петр Степанович.
     - А тех самых, кому надобно города сжигать-с.
     - Хуже всего то, что вы вывертываетесь. Впрочем не угодно ли прочесть и
показать другим; это только для сведения.
     Он вынул из кармана анонимное  письмо  Лебядкина  к  Лембке  и  передал
Липутину. Тот прочел, видимо удивился и  задумчиво  передал  соседу;  письмо
быстро обошло круг.
     - Действительно ли это рука Лебядкина? - заметил Шигалев.
     - Его рука, - заявили Липутин и Толкаченко (то-есть знаток народа).
     - Я  только  для  сведения  и  зная,  что  вы  так  расчувствовались  о
Лебядкине, - повторил  Петр  Степанович,  принимая  назад  письмо;  -  таким
образом, господа, какой-нибудь Федька совершенно случайно избавляет  нас  от
опасного человека. Вот что иногда значит случай! Не правда ли, поучительно?
     Члены быстро переглянулись.
     - А теперь, господа, пришел и мой черед спрашивать, - приосанился  Петр
Степанович. - Позвольте узнать, с какой стати вы изволили зажечь  город  без
позволения?
     - Это что! Мы, мы город зажгли? Вот уж с больной-то головы! - раздались
восклицания.
     - Я понимаю, что вы уж слишком  заигрались,  -  упорно  продолжал  Петр
Степанович, - но ведь это не скандальчики с Юлией Михайловной. Я собрал  вас
сюда, господа, чтобы разъяснить вам ту степень  опасности,  которую  вы  так
глупо на себя натащили и которая слишком многому и кроме вас угрожает.
     - Позвольте, мы, напротив, вам же намерены были сейчас  заявить  о  той
степени деспотизма и неравенства, с которыми принята  была,  помимо  членов,
такая серьезная и вместе с тем странная мера, - почти с негодованием  заявил
молчавший до сих пор Виргинский.
     - Итак вы отрицаетесь? А я утверждаю, что сожгли вы, вы  одни  и  никто
другой. Господа, не лгите, у  меня  точные  сведения.  Своеволием  вашим  вы
подвергли опасности даже общее дело. Вы всего  лишь  один  узел  бесконечной
сети узлов и обязаны слепым  послушанием  центру.  Между  тем  трое  из  вас
подговаривали к пожару Шпигулинских, не имея на то ни малейших инструкций, и
пожар состоялся.
     - Кто трое? Кто трое из нас?
     - Третьего дня в четвертом  часу  ночи  вы,  Толкаченко,  подговаривали
Фомку Завьялова в Незабудке.
     - Помилуйте, - привскочил тот, - я едва одно слово сказал, да и то  без
намерения, а так, потому что его утром секли, и тотчас бросил, вижу  слишком
пьян. Если бы вы не напомнили, я бы совсем и не вспомнил. От слова не  могло
загореться.
     - Вы похожи на того,  который  бы  удивился,  что  от  крошечной  искры
взлетел на воздух весь пороховой завод.
     - Я говорил шопотом и в углу, ему  на  ухо,  как  могли  вы  узнать?  -
сообразил вдруг Толкаченко.
     - Я там сидел под столом. Не беспокойтесь, господа,  я  все  ваши  шаги
знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я  знаю,  например,  что  вы
четвертого дня исщипали вашу супругу, в полночь,  в  вашей  спальне,  ложась
спать.
     Липутин разинул рот и побледнел.
     (Потом стало известно, что он  о  подвиге  Липутина  узнал  от  Агафьи,
Липутинской служанки, которой с самого начала платил деньги за шпионство,  о
чем только после разъяснилось.)
     - Могу ли и я констатировать факт? - поднялся вдруг Шигалев.
     - Констатируйте, Шигалев сел и подобрался:
     - Сколько я понял, да и нельзя не понять, вы сами, в начале и потом еще
раз, весьма красноречиво, - хотя и слишком теоретически, - развивали картину
России,  покрытой  бесконечною  сетью  узлов.  С  своей  стороны  каждая  из
действующих кучек, делая прозелитов и распространяясь боковыми отделениями в
бесконечность, имеет  в  задаче  систематическою  обличительною  пропагандой
беспрерывно  ронять  значение  местной   власти,   произвести   в   селениях
недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие  во  что  бы  то  ни
было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по
преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент,  если  надо,  даже  в
отчаяние. Ваши ли это слова, которые я старался припомнить  буквально?  Ваша
ли это программа действий, сообщенная вами  в  качестве  уполномоченного  из
центрального,  но  совершенно  неизвестного  нам  до   сих   пор   и   почти
фантастического для нас комитета?
     - Верно, только вы очень тянете.
     - Всякий имеет право своего слова. Давая нам угадывать,  что  отдельных
узлов всеобщей сети, уже покрывшей  Россию,  состоит  теперь  до  нескольких
сотен, и развивая предположение, что если каждый сделает свое дело  успешно,
то вся Россия, к данному сроку, по сигналу...
     - Ах чорт возьми, и без вас много дела! -  повернулся  в  креслах  Петр
Степанович.
     - Извольте, я сокращу и кончу лишь вопросом: мы  уже  видели  скандалы,
видели  недовольство  населений,  присутствовали  и  участвовали  в  падении
здешней администрации и наконец своими глазами  увидели  пожар.  Чем  же  вы
недовольны? Не ваша ли это программа? В чем можете вы нас обвинять?
     - В своеволии! - яростно крикнул Петр Степанович. - Пока я здесь, вы не
смели действовать без моего позволения. Довольно. Готов донос, и может  быть
завтра же или сегодня в ночь вас перехватают. Вот вам. Известие верное.
     Тут уже все разинули рты.
     - Перехватают не только как подстрекателей в поджоге, но и как пятерку.
Доносчику известна вся тайна сети. Вот что вы напрокудили!
     - Наверно Ставрогин! - крикнул Липутин.
     - Как... почему Ставрогин? - как бы осекся вдруг Петр Степанович. -  Э,
чорт, - спохватился он тотчас же, - это Шатов! Вам, кажется, всем уже теперь
известно, что Шатов в свое время принадлежал делу.  Я  должен  открыть,  что
следя за ним чрез лиц, которых он не подозревает, я к удивлению  узнал,  что
для него не тайна и устройство сети, и... одним словом,  все.  Чтобы  спасти
себя от обвинения в прежнем участии, он донесет на всех. До сих пор  он  все
еще колебался, и я щадил его. Теперь  вы  этим  пожаром  его  развязали:  он
потрясен и уже не колеблется. Завтра же мы будем арестованы, как поджигатели
и политические преступники.
     - Верно ли? Почему Шатов знает?
     Волнение было неописанное.
     - Все совершенно верно. Я не в  праве  вам  объявить  пути  мои  и  как
открывал, но вот что покамест я могу д