л  на  коленях.
Штабс-капитан вскоре скрылся и явился опять в нашем городе  только  в  самое
последнее время, с своею сестрой и  с  новыми  целями;  но  о  нем  впереди.
Немудрено, что бедный "семьянин" отводил у  нас  душу  и  нуждался  в  нашем
обществе. О домашних делах своих он никогда впрочем у нас  не  высказывался.
Однажды только, возвращаясь со мною от Степана Трофимовича,  заговорил  было
отдаленно о своем положении, но тут  же,  схватив  меня  за  руку,  пламенно
воскликнул:
     - Это ничего; это только частный случай; это  нисколько,  нисколько  не
помешает "общему делу"!
     Являлись к нам в кружок и случайные гости; ходил  жидок  Лямшин,  ходил
капитан Картузов. Бывал некоторое время  один  любознательный  старичок,  но
помер. Привел-было Липутин  ссыльного  ксендза  Слоньцевского,  и  некоторое
время его принимали по принципу, но потом и принимать не стали.

IX.

     Одно время  в  городе  передавали  о  нас,  что  кружок  наш  рассадник
вольнодумства, разврата и безбожия; да и всегда крепился этот слух. А  между
тем у нас была  одна  самая  невинная,  милая,  вполне  русская  веселенькая
либеральная  болтовня.  "Высший  либерализм"  и  "высший  либерал",  то-есть
либерал  без  всякой  цели,  возможны  только  в   одной   России.   Степану
Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель,  и
кроме того необходимо было сознание о том,  что  он  исполняет  высший  долг
пропаганды идей. А наконец надобно же было с кем-нибудь выпить шампанского и
обменяться за  вином  известного  сорта  веселенькими  мыслями  о  России  и
"русском духе", о боге вообще и о "русском боге" в особенности; повторить  в
сотый  раз  всем  известные  и  всеми  натверженные   русские   скандалезные
анекдотцы. Не прочь мы были и от городских сплетен, при чем доходили  иногда
до строгих высоко-нравственных приговоров.  Впадали  и  в  общечеловеческое,
строго рассуждали  о  будущей  судьбе  Европы  и  человечества;  докторально
предсказывали,  что  Франция  после  цезаризма  разом  ниспадет  на  степень
второстепенного государства, и совершенно были уверены, что это ужасно скоро
и легко может сделаться. Папе  давным-давно  предсказали  мы  роль  простого
митрополита в объединенной Италии, и были совершенно убеждены, что весь этот
тысячелетний вопрос, в наш век гуманности, промышленности и железных  дорог,
одно только плевое дело. Но ведь "высший  русский  либерализм"  иначе  и  не
относится к делу. Степан Трофимович говаривал иногда об искусстве  и  весьма
хорошо, но несколько отвлеченно. Вспоминал иногда о друзьях своей молодости,
- все о лицах, намеченных в истории нашего развития, -вспоминал с  умилением
и благоговением, но несколько как бы с завистью. Если уж  очень  становилось
скучно,  то  жидок  Лямшин  (маленький  почтамтский  чиновник),  мастер   на
фортепиано, садился играть, а в антрактах представлял свинью, грозу, роды  с
первым криком ребенка, и пр. и пр.; для того только и приглашался.  Если  уж
очень подпивали, - а это случалось, хотя  и  не  часто,  -  то  приходили  в
восторг, и даже раз хором, под аккомпанемент  Лямшина,  пропели  Марсельезу,
только не знаю, хорошо ли вышло.  Великий  день  девятнадцатого  февраля  мы
встретили восторженно, и задолго еще начали осушать в честь его  тосты.  Это
было еще давно-давно, тогда еще не было ни Шатова, ни Виргинского, и  Степан
Трофимович еще жил в одном доме с Варварой Петровной. За  несколько  времени
до  великого  дня,  Степан  Трофимович  повадился-было  бормотать  про  себя
известные, хотя  несколько  неестественные  стихи,  должно  быть  сочиненные
каким-нибудь прежним либеральным помещиком:
     "Идут мужики и несут топоры, Что-то страшное будет".
     Кажется, что-то в этом роде, буквально не помню. Варвара  Петровна  раз
подслушала и крикнула ему: "вздор, вздор!" и вышла во  гневе.  Липутин,  при
этом случившийся, язвительно заметил Степану Трофимовичу:
     - А жаль, если господам помещикам бывшие их крепостные и в  самом  деле
нанесут на радостях некоторую неприятность.
     И он черкнул указательным пальцем вокруг своей шеи.
     - Cher ami, - благодушно заметил ему Степан Трофимович, - поверьте, что
это (он повторил жест вокруг шеи) нисколько  не  принесет  пользы  ни  нашим
помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов  ничего  не  сумеем  устроить,
несмотря на то, что наши головы всего более и мешают нам понимать.
     Замечу, что у нас многие полагали, что в  день  манифеста  будет  нечто
необычайное, в том роде, как предсказывал Липутин, и все ведь так называемые
знатоки народа и государства. Кажется,  и  Степан  Трофимович  разделял  эти
мысли, и до того даже, что почти накануне великого дня стал вдруг  проситься
у Варвары Петровны за границу; одним словом, стал  беспокоиться.  Но  прошел
великий день, прошло и еще некоторое время, и высокомерная улыбка  появилась
опять  на  устах  Степана  Трофимовича.  Он  высказал  пред  нами  несколько
замечательных мыслей о характере русского человека вообще и русского мужичка
в особенности.
     - Мы, как торопливые люди, слишком  поспешили  с  нашими  мужичками,  -
заключил он свой ряд замечательных мыслей;- мы их  ввели  в  моду,  и  целый
отдел литературы, несколько лет сряду, носился с  ними  как  с  новооткрытою
драгоценностью.  Мы  надевали  лавровые  венки  на  вшивые  головы.  Русская
деревня, за всю тысячу лет, дала нам лишь одного комаринского. Замечательный
русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в  первый  раз  на  сцене
великую Рашель, воскликнул в восторге: "не променяю  Рашель  на  мужика!"  Я
готов пойти дальше: я и всех русских мужичков отдам в обмен за одну  Рашель.
Пора взглянуть трезвее и не смешивать  нашего  родного  сиволапого  дегтя  с
bouquet de l'impйratrice.
     Липутин тотчас  же  согласился,  но  заметил,  что  покривить  душой  и
похвалить мужичков все-таки было тогда необходимо для направления; что  даже
дамы высшего общества заливались слезами, читая Антона-Горемыку, а некоторые
из них так даже из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб  от  сей
поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее.
     Случилось, и как нарочно сейчас после слухов об Антоне Петрове, что и в
нашей губернии, и всего-то в пятнадцати верстах от  Скворешников,  произошло
некоторое недоразумение, так что сгоряча послали команду. В этот раз  Степан
Трофимович до того взволновался, что даже и нас напугал. Он кричал в  клубе,
что войска надо больше, чтобы призвали из другого уезда по телеграфу;  бегал
к губернатору и уверял его, что он тут не при чем; просил, чтобы не замешали
его как-нибудь, по старой памяти, в дело, и предлагал немедленно написать  о
его заявлении в Петербург, кому следует. Хорошо, что все это скоро прошло  и
разрешилось ничем; но только я подивился тогда на Степана Трофимовича.
     Года через три, как известно, заговорили о национальности и  зародилось
"общественное мнение". Степан Трофимович очень смеялся.
     - Друзья мои, - учил он нас, - наша национальность, если и в самом деле
"зародилась", как они там теперь уверяют в газетах, - то сидит еще в  школе,
в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный
немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени,  когда  понадобится.  За
учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не  случилось  и  ничего
такого  не  зародилось,  а  идет   все   как   прежде   шло,   то-есть   под
покровительством божиим. По-моему, и довольно  бы  для  России,  pour  notre
sainte Russie. При том же все эти всеславянства и национальности -  все  это
слишком старо, чтобы быть новым. Национальность, если хотите, никогда  и  не
являлась у нас иначе как в виде клубной  барской  затеи,  и  в  добавок  еще
московской. Я, разумеется, не про Игорево время говорю. И  наконец,  все  от
праздности. У нас все от праздности,  и  доброе  и  хорошее.  Все  от  нашей
барской, милой, образованной, прихотливой праздности! Я тридцать  тысяч  лет
про это твержу. Мы своим трудом жить не умеем. И  что  они  там  развозились
теперь каким-то "зародившимся" у нас общественным мнением, - так вдруг, ни с
того ни с сего, с неба соскочило? Неужто не понимают, что  для  приобретения
мнения первее всего надобен труд,  собственный  труд,  собственный  почин  в
деле, собственная  практика!  Даром  никогда  ничего  не  достанется.  Будем
трудиться, будем и свое  мнение  иметь.  А  так  как  мы  никогда  не  будем
трудиться, то и мнение иметь за нас будут те, кто  вместо  нас  до  сих  пор
работал, то-есть все та же Европа, все те же немцы, - двухсотлетние  учителя
наши. К тому же Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы  нам  одним
его разрешить, без немцев и без труда. Вот уже двадцать  лет  как  я  бью  в
набат и зову к труду! Я отдал жизнь на  этот  призыв  и,  безумец,  веровал!
Теперь уже не верую, но звоню и буду  звонить  до  конца,  до  могилы;  буду
дергать веревку, пока не зазвонят к моей панихиде!
     Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали учителю нашему, да с  каким
еще жаром! А что, господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь да рядом,
такого же "милого", "умного", "либерального", старого русского вздора?
     В бога учитель наш  веровал.  -  Не  понимаю,  почему  меня  все  здесь
выставляют безбожником? - говаривал он  иногда,  -  я  в  бога  верую,  mais
distinguons, я верую, как в существо, cебя лишь во мне сознающее. Не могу же
я веровать как моя Настасья (служанка), или как какой-нибудь барин, верующий
"на всякий случай", - или как наш милый Шатов, - впрочем  нет,  Шатов  не  в
счет, Шатов верует насильно, как московский славянофил. Что же  касается  до
христианства, то при всем моем искреннем к нему уважении, я - не христианин.
Я скорее древний язычник, как великий Гете, или как древний грек. И одно уже
то, что христианство не  поняло  женщину,  -  что  так  великолепно  развила
Жорж-Занд, в одном из своих гениальных романов. Насчет же поклонений, постов
и всего прочего, то не понимаю, кому какое до меня дело? Как бы ни хлопотали
здесь наши доносчики, а иезуитом я быть не  желаю.  В  сорок  седьмом  году,
Белинский, будучи за границей, послал к Гоголю известное свое  письмо,  и  в
нем горячо укорял того, что тот верует "в какого-то бога". Entre  nous  soit
dit, ничего не могу вообразить себе комичнее того  мгновения,  когда  Гоголь
(тогдашний Гоголь!) прочел это выражение и... все письмо! Но откинув смешное
и так как я все-таки с сущностию дела согласен, то скажу и укажу:  вот  были
люди! Сумели же они любить свой народ, сумели же пострадать за него,  сумели
же пожертвовать для него всем и сумели же в то же время не сходиться с  ним,
когда надо, не потворствовать ему в известных понятиях. Не мог же,  в  самом
деле, Белинский искать спасения в постном масле, или в редьке с горохом!..
     Но тут вступался Шатов.
     - Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него  и  ничем
для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами,  себе  в  утеху!  -
угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.
     - Это они-то не любили народа! - завопил Степан Трофимович,  -  о,  как
они любили Россию!
     - Ни России, ни народа! - завопил и Шатов, сверкая  глазами;  -  нельзя
любить то, чего не знаешь, а они ничего в русском народе  не  смыслили!  Все
они, и вы  вместе  с  ними,  просмотрели  русский  народ  сквозь  пальцы,  а
Белинский особенно; уж из  того  самого  письма  его  к  Гоголю  это  видно.
Белинский  точь-в-точь  как  Крылова  Любопытный   не   приметил   слона   в
Кунсткамере, а все внимание свое устремил на французских социальных букашек;
так и покончил на них. А ведь он еще, пожалуй, всех вас умнее был!  Вы  мало
того  что  просмотрели  народ,  -  вы  с  омерзительным  презрением  к  нему
относились, уж по тому одному, что  под  народом  вы  воображали  себе  один
только французский народ, да и то одних парижан, и  стыдились,  что  русский
народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и  бога!
Знайте наверно, что все те, которые перестают понимать свой народ и теряют c
ним свои связи, тотчас же, по мере того, теряют и веру отеческую, становятся
или атеистами или равнодушными. Верно говорю! Это факт, который оправдается.
Вот почему и вы все, и мы все теперь - или гнусные атеисты, или равнодушная,
развратная дрянь и ничего больше!  И  вы  тоже,  Степан  Трофимович,  я  вас
нисколько не исключаю, даже на ваш счет и говорил, знайте это!
     Обыкновенно, проговорив подобный монолог (а с ним это часто случалось),
Шатов схватывал свой картуз и бросался к дверям, в полной  уверенности,  что
уж теперь все кончено и что он совершенно и  навеки  порвал  свои  дружеские
отношения к Степану  Трофимовичу.  Но  тот  всегда  успевал  остановить  его
во-время.
     - А не помириться ль нам, Шатов, после  всех  этих  милых  словечек?  -
говаривал он, благодушно протягивая ему с кресел руку.
     Неуклюжий, но стыдливый Шатов нежностей не любил. Снаружи  человек  был
грубый, но про себя, кажется, деликатнейший. Хоть и  терял  часто  меру,  но
первый страдал от того сам. Проворчав что-нибудь под нос на призывные  слова
Степана Трофимовича и потоптавшись как медведь на месте, он вдруг неожиданно
ухмылялся, откладывал свой картуз и садился на прежний стул, упорно смотря в
землю.  Разумеется,  приносилось  вино,  и  Степан  Трофимович  провозглашал
какой-нибудь подходящий тост, например  хоть  в  память  которого-нибудь  из
прошедших деятелей.


ГЛАВА ВТОРАЯ

     Принц Гарри. Сватовство.

I.

     На земле существовало еще одно лицо, к которому Варвара  Петровна  была
привязана не менее как к Степану Трофимовичу, - единственный сын ее, Николай
Всеволодович Ставрогин. Для него-то и  приглашен  был  Степан  Трофимович  в
воспитатели. Мальчику  было  тогда  лет  восемь,  а  легкомысленный  генерал
Ставрогин, отец его, жил в то время уже в разлуке с  его  мамашей,  так  что
ребенок возрос под одним только ее попечением.  Надо  отдать  справедливость
Степану Трофимовичу, он умел привязать  к  себе  своего  воспитанника.  Весь
секрет его заключался в том, что он и сам был ребенок.  Меня  тогда  еще  не
было, а в истинном друге он постоянно  нуждался.  Он  не  задумался  сделать
своим другом такое маленькое существо,  едва  лишь  оно  капельку  подросло.
Как-то так естественно сошлось, что между ними  не  оказалось  ни  малейшего
расстояния. Он не раз пробуждал своего десяти или  одиннадцатилетнего  друга
ночью, единственно чтоб излить пред ним в слезах свои оскорбленные  чувства,
или открыть ему какой-нибудь домашний секрет, не замечая, что это совсем уже
непозволительно. Они бросались друг другу в объятия и плакали. Мальчик  знал
про свою мать, что она его очень любит, но вряд ли очень любил ее  сам.  Она
мало с ним говорила, редко в чем его очень стесняла, но пристально  следящий
за ним ее взгляд он всегда как-то болезненно ощущал на себе. Впрочем во всем
деле  обучения  и  нравственного  развития  мать  вполне  доверяла   Степану
Трофимовичу. Тогда еще она вполне в него веровала. Надо думать, что  педагог
несколько расстроил нервы своего воспитанника. Когда его,  по  шестнадцатому
году, повезли в лицей, то он был тщедушен и бледен, странно тих и  задумчив.
(Впоследствии он отличался чрезвычайною  физическою  силой.)  Надо  полагать
тоже, что друзья плакали, бросаясь ночью взаимно в объятия, не все об  одних
каких-нибудь домашних анекдотцах.  Степан  Трофимович  сумел  дотронуться  в
сердце своего друга до  глубочайших  струн  и  вызвать  в  нем  первое,  еще
неопределенное  ощущение  той  вековечной,  священной  тоски,  которую  иная
избранная душа, раз вкусив и познав,  уже  не  променяет  потом  никогда  на
дешевое удовлетворение. (Есть и такие любители, которые тоской этой  дорожат
более самого  радикального  удовлетворения,  если  б  даже  таковое  и  было
возможно.) Но во всяком случае хорошо было, что птенца и наставника, хоть  и
поздно, а развели в разные стороны.
     Из лицея молодой человек в первые два  года  приезжал  на  вакацию.  Во
время поездки  в  Петербург  Варвары  Петровны  и  Степана  Трофимовича,  он
присутствовал иногда на литературных вечерах, бывавших у  мамаши,  слушал  и
наблюдал. Говорил мало и все попрежнему  был  тих  и  застенчив.  К  Степану
Трофимовичу относился с прежним нежным вниманием, но уже как-то  сдержаннее:
о высоких предметах  и  о  воспоминаниях  прошлого  видимо  удалялся  с  ним
заговаривать. Кончив курс, он, по желанию мамаши, поступил в военную  службу
и вскоре был зачислен в  один  из  самых  видных  гвардейских  кавалерийских
полков. Показаться мамаше в мундире он не приехал и  редко  стал  писать  из
Петербурга. Денег Варвара Петровна посылала ему не жалея,  несмотря  на  то,
что после реформы доход с ее имений упал до того, что в первое время  она  и
половины прежнего дохода не получала. У  ней  впрочем  накоплен  был  долгою
экономией некоторый, не совсем  маленький  капитал.  Ее  очень  интересовали
успехи сына в высшем петербургском обществе. Что не удалось ей,  то  удалось
молодому офицеру, богатому и с надеждами. Он возобновил такие знакомства,  о
которых  она  и  мечтать  уже  не  могла,  и  везде  был  принят  с  большим
удовольствием. Но очень скоро начали доходить к  Варваре  Петровне  довольно
странные слухи: молодой человек как-то безумно и вдруг закутил. Не  то  чтоб
он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности,
о задавленных рысаками людях, о зверском поступке  с  одною  дамой  хорошего
общества, с которою он был в связи, а потом  оскорбил  ее  публично.  Что-то
даже слишком уж откровенно грязное было в этом деле. Прибавляли сверх  того,
что  он  какой-то  бретер,  привязывается  и  оскорбляет   из   удовольствия
оскорбить. Варвара  Петровна  волновалась  и  тосковала.  Степан  Трофимович
уверял ее, что это только первые, буйные порывы слишком богатой организации,
что море уляжется и что все это похоже на юность принца Гарри,  кутившего  с
Фальстафом, Пойнсом и мистрис Квикли, описанную у Шекспира. Варвара Петровна
на этот раз не крикнула: "вздор, вздор!" как повадилась  в  последнее  время
покрикивать  очень  часто  на  Степана   Трофимовича,   а   напротив   очень
прислушалась, велела растолковать себе подробнее, сама взяла  Шекспира  и  с
чрезвычайным  вниманием  прочла  бессмертную  хронику.  Но  хроника  ее   не
успокоила, да и сходства она не  так  много  нашла.  Она  лихорадочно  ждала
ответов на несколько своих писем. Ответы не замедлили; скоро  было  получено
роковое известие, что принц Гарри имел почти разом  две  дуэли,  кругом  был
виноват в обеих,  убил  одного  из  своих  противников  наповал,  а  другого
искалечил и, вследствие таковых деяний, был отдан под  суд.  Дело  кончилось
разжалованием в солдаты, с лишением прав и  ссылкой  на  службу  в  один  из
пехотных армейских полков, да и то еще по особенной милости.
     В шестьдесят третьем году  ему  как-то  удалось  отличиться;  ему  дали
крестик и произвели в унтер-офицеры, а затем как-то уж скоро и в офицеры. Во
все это время Варвара Петровна отправила может быть до сотни писем в столицу
с просьбами и мольбами. Она  позволила  себе  несколько  унизиться  в  таком
необычайном  случае.  После  производства  молодой  человек  вдруг  вышел  в
отставку, в Скворешники опять не приехал, а к  матери  совсем  уже  перестал
писать. Узнали наконец, посторонними путями, что он опять в  Петербурге,  но
что в прежнем обществе его  уже  не  встречали  вовсе;  он  куда-то  как  бы
спрятался. Доискались, что он живет в какой-то странной компании, связался с
каким-то  отребьем  петербургского  населения,  с   какими-то   бессапожными
чиновниками, отставными военными, благородно-просящими милостыню, пьяницами,
посещает их грязные семейства, дни и ночи проводит в темных трущобах  и  бог
знает в каких закоулках, опустился, оборв