Ба, да не смешали ли вас как-нибудь... Впрочем вздор, быть не  может!
- заметил я.
     - Savez-vous, - вырвалось у него вдруг, - я чувствую минутами,  que  je
ferai lа-bas quelque esclandre. О, не уходите, не оставляйте меня одного! Ма
carriиre est finie aujourd'hui, je le sens. Я, знаете, я может быть  брошусь
и укушу там кого-нибудь, как тот подпоручик...
     Он посмотрел на меня странным взглядом - испуганным и в то же время как
бы желающим испугать. Он действительно все  более  и  более  раздражался  на
кого-то и на что-то,  по  мере  того  как  проходило  время  и  не  являлись
"кибитки"; даже  злился.  Вдруг  Настасья,  зашедшая  зачем-то  из  кухни  в
переднюю, задела  и  уронила  там  вешалку.  Степан  Трофимович  задрожал  и
помертвел на месте; но когда дело  обозначилось,  он  чуть  не  завизжал  на
Настасью и, топоча ногами, прогнал ее обратно на  кухню.  Минуту  спустя  он
проговорил, смотря на меня в отчаянии:
     - Я погиб! Cher, - сел он вдруг подле меня и жалко, жалко посмотрел мне
пристально в глаза, - cher, я не Сибири боюсь, клянусь вам, о, je vous  jure
(даже слезы проступили в глазах его), я другого боюсь...
     Я догадался уже по виду его, что он хочет сообщить мне  наконец  что-то
чрезвычайное, но что до сих пор он, стало быть, удерживался сообщить.
     - Я позора боюсь, - прошептал он таинственно.
     - Какого позора? да ведь напротив! Поверьте, Степан Трофимович, что все
это сегодня же объяснится и кончится в вашу пользу...
     - Вы так уверены, что меня простят?
     - Да что такое "простят"! Какие слова! Что вы сделали такого? Уверяю же
вас, что вы ничего не сделали!
     - Qu'en savez-vous; вся моя жизнь была... cher... Они все  припомнят...
а если ничего и не найдут, так тем хуже, - прибавил он вдруг неожиданно.
     - Как тем хуже?
     - Хуже.
     - Не понимаю.
     - Друг мой, друг мой, ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав, -
погибать так погибать! Но... я другого боюсь (опять шепот, испуганный вид  и
таинственность).
     - Да чего, чего?
     - Высекут, - произнес он и с потерянным видом посмотрел на меня.
     - Кто вас высечет? Где? Почему? - вскричал я испугавшись, не сходит  ли
он с ума.
     - Где? Ну, там... где это делается.
     - Да где это делается?
     - Э, cher, - зашептал он почти на ухо, - под  вами  вдруг  раздвигается
пол, вы опускаетесь до половины... Это всем известно.
     - Басни!- вскричал я догадавшись, - старые басни, да неужто  вы  верили
до сих пор? - Я расхохотался.
     - Басни! С чего-нибудь да взялись же эти басни; сеченый не расскажет. Я
десять тысяч раз представлял себе в воображении!
     - Да вас-то, вас-то за что? Ведь вы ничего не сделали?
     - Тем хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут.
     - И вы уверены, что вас затем в Петербург повезут?
     - Друг мой, я сказал уже, что мне  ничего  не  жаль,  ma  carriиre  est
finie. С того часа в Скворешниках, как она простилась со мною, мне  не  жаль
моей жизни... но позор, позор, que dira-t-elle, если узнает?
     Он с отчаянием взглянул на меня  и,  бедный,  весь  покраснел.  Я  тоже
опустил глаза.
     - Ничего она не узнает, потому что ничего с вами не  будет.  Я  с  вами
точно в первый раз в жизни  говорю,  Степан  Трофимович,  до  того  вы  меня
удивили в это утро.
     - Друг мой, да ведь это не страх. Но пусть  даже  меня  простят,  пусть
опять сюда привезут и ничего не сделают - и вот тут-то я и  погиб.  Elle  me
soupзonnera toute sa vie... меня, меня, поэта, мыслителя, человека, которому
она поклонялась двадцать два года!
     - Ей и в голову не придет.
     - Придет, - прошептал он с глубоким убеждением. - Мы  с  ней  несколько
раз о том говорили в Петербурге, в Великий пост,  пред  выездом,  когда  оба
боялись... Elle me soupзonnera toute sa  vie...  и  как  разуверить?  Выйдет
невероятно. Да и кто здесь в городишке поверит, c'est invraisemblable...  Et
puis  les  femmes...  Она  обрадуется.  Она  будет  очень  огорчена,  очень,
искренно, как истинный друг, но втайне  -  обрадуется...  Я  дам  ей  оружие
против меня на всю жизнь. О, погибла моя жизнь! Двадцать лет такого  полного
счастия с нею... и вот!
     Он закрыл лицо руками.
     - Степан Трофимович, не дать ли вам знать сейчас же Варваре Петровне  о
происшедшем? - предложил я.
     - Боже меня упаси! - вздрогнул он и вскочил  с  места.  -  Ни  за  что,
никогда,  после  того,  что  было  сказано  при  прощаньи  в   Скворешниках,
ни-ког-да!
     Глаза его засверкали.
     Мы просидели, я думаю, еще час или более,  все  чего-то  ожидая,  -  уж
такая задалась идея. Он прилег опять, даже закрыл  глаза  и  минут  двадцать
пролежал, не говоря ни слова, так что я подумал даже, что он  заснул  или  в
забытьи. Вдруг он  стремительно  приподнялся,  сорвал  с  головы  полотенце,
вскочил с дивана, бросился к зеркалу, дрожащими  руками  повязал  галстук  и
громовым голосом крикнул Настасью,  приказывая  подать  себе  пальто,  новую
шляпу и палку.
     - Я не могу терпеть более, - проговорил он обрывающимся голосом,  -  не
могу, не могу!.. Иду сам.
     - Куда? - вскочил я тоже.
     - К Лембке. Cher, я должен, я обязан. Это долг. Я гражданин и  человек,
а не щепка, я имею права, я хочу моих прав... Я  двадцать  лет  не  требовал
моих прав, я всю жизнь преступно забывал о них... но теперь я  их  потребую.
Он должен мне все сказать, все. Он получил  телеграмму.  Он  не  смеет  меня
мучить, не то арестуй, арестуй, арестуй!
     Он восклицал с какими-то взвизгами и топал ногами.
     - Я вас одобряю, - сказал я нарочно как можно спокойнее, хотя очень  за
него боялся, - право, это лучше, чем сидеть в такой тоске, но я  не  одобряю
вашего настроения; посмотрите, на кого вы похожи и как вы пойдете  туда.  Il
faut кtre digne  et  calme  avec  Lembke.  Действительно  вы  можете  теперь
броситься и кого-нибудь там укусить.
     - Я предаю себя сам. Я иду прямо в львиную пасть...
     - Да и я пойду с вами.
     - Я ожидал от вас не менее,  принимаю  вашу  жертву,  жертву  истинного
друга,  но  до  дому,  только  до  дому:  вы  не  должны,  вы  не  в   праве
компрометировать себя далее моим сообществом. О, croyez moi, je serai calme!
Я сознаю себя в эту минуту а la hauteur  de  tout  се  qu'il  у  a  de  plus
sacrй...
     - Я может быть и в дом с вами войду, - прервал  я  его.  -  Вчера  меня
известили из их глупого комитета, чрез Высоцкого, что на меня рассчитывают и
приглашают на этот завтрашний праздник в число распорядителей, или как их...
в число тех шести молодых людей, которые назначены  смотреть  за  подносами,
ухаживать за дамами,  отводить  гостям  место  и  носить  бант  из  белых  с
пунсовыми лент на левом плече. Я хотел отказаться, но теперь почему  мне  не
войти в дом под предлогом объясниться с самой Юлией Михайловной...  Вот  так
мы и войдем с вами вместе.
     Он слушал, кивая головой, но ничего, кажется, не понял.  Мы  стояли  на
пороге.
     - Cher, - протянул он руку в угол к лампадке - cher, я никогда этому не
верил, но... пусть, пусть! (Он перекрестился.) Allons!
     - Ну, так-то лучше, - подумал я, выходя с ним  на  крыльцо,  -  дорогой
поможет свежий воздух, и мы поутихнем, воротимся домой и ляжем почивать...
     Но  я  рассчитывал  без  хозяина.  Дорогой  именно  как  раз  случилось
приключение,  еще  более  потрясшее  и  окончательно   направившее   Степана
Трофимовича... так что я, признаюсь, даже и не ожидал от нашего друга  такой
прыти, какую он вдруг в это утро выказал. Бедный друг, добрый друг!


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Флибустьеры. Роковое утро.

I.

     Происшествие, случившееся с нами дорогой, было тоже из удивительных. Но
надо рассказать все в  порядке.  Часом  раньше  того,  как  мы  со  Степаном
Трофимовичем  вышли  на  улицу,  по  городу  проходила  и  была  многими   с
любопытством замечена толпа людей, рабочих с Шпигулинской фабрики, человек в
семьдесят, может и более. Она  проходила  чинно,  почти  молча,  в  нарочном
порядке.  Потом  утверждали,  что  эти  семьдесят  были  выборные  от   всех
фабричных, которых было у Шпигулиных  до  девятисот,  с  тем,  чтоб  идти  к
губернатору и, за отсутствием хозяев, искать у  него  управы  на  хозяйского
управляющего, который, закрывая фабрику и отпуская рабочих,  нагло  обсчитал
их всех - факт не подверженный теперь никакому сомнению. Другие до сих пор у
нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком было бы много
для выборных, а что просто  эта  толпа  состояла  из  наиболее  обиженных  и
приходили они просить лишь сами за себя, так что общего фабричного  "бунта",
о котором потом так прогремели, совсем никакого не было.  Третьи  с  азартом
уверяют, что семьдесят эти человек были не простые бунтовщики, а  решительно
политические, то-есть, будучи из самых буйных, были возбуждены сверх того не
иначе как подметными грамотами. Одним словом, было ли тут  чье  влияние  или
подговор - до сих пор в точности неизвестно. Мое же личное мнение, это - что
подметных грамот рабочие совсем не читали, а если б и прочли, так не  поняли
бы из  них  ни  слова,  уже  по  тому  одному,  что  пишущие  их,  при  всей
обнаженности их стиля, пишут крайне неясно. Но так как фабричным приходилось
в самом деле туго, а полиция, к которой они обращались, не хотела войти в их
обиду, - то что  же  естественнее  было  их  мысли  идти  скопом  к  "самому
генералу", если можно, то даже с бумагой на голове, выстроиться  чинно  пред
его крыльцом и, только что он покажется, броситься всем на колени и возопить
как бы к самому  провидению?  По-моему,  тут  не  надо  ни  бунта,  ни  даже
выборных, ибо это средство старое, историческое; русский народ искони  любил
разговор с "самим генералом", собственно из одного уж  удовольствия  и  даже
чем бы сей разговор ни оканчивался.
     И потому я совершенно убежден, что хотя Петр Степанович, Липутин, может
и еще кто-нибудь, даже пожалуй  и  Федька  и  шмыгали  предварительно  между
фабричными (так как на это обстоятельство действительно существуют  довольно
твердые указания) и говорили с ними, но наверно не  более  как  с  двумя,  с
тремя, ну с пятью, лишь для пробы, и что из этого разговора ничего не вышло.
Что же касается до бунта, то если  и  поняли  что-нибудь  из  их  пропаганды
фабричные, то наверно тотчас же перестали и слушать, как  о  деле  глупом  и
вовсе не подходящем. Другое дело  Федька:  этому,  кажется,  посчастливилось
более, чем Петру Степановичу.  В  последовавшем  три  дня  спустя  городском
пожаре, как несомненно теперь обнаружилось, действительно вместе  с  Федькой
участвовали двое фабричных, и потом, спустя месяц, схвачены  были  еще  трое
бывших фабричных в уезде, тоже с поджогом и грабежом. Но если Федька и успел
их  переманить  к  прямой,  непосредственной  деятельности,  то   опять-таки
единственно сих пятерых, ибо о других ничего не слышно было подобного.
     Как бы там ни было, но рабочие пришли наконец всею толпой  на  площадку
пред губернаторским домом и выстроились чинно и молча. Затем разинули рты на
крыльцо и начали ждать. Говорили мне, что они будто бы, едва  стали,  тотчас
же и сняли шапки, то-есть, может, за полчаса до появления хозяина  губернии,
которого, как нарочно, не случилось в ту  минуту  дома.  Полиция  тотчас  же
показалась, сначала в отдельных явлениях, а потом и в  возможном  комплекте;
начали, разумеется, грозно, повелевая разойтись. Но рабочие  стали  в  упор,
как стадо баранов, дошедшее до забора, и отвечали  лаконически,  что  они  к
"самому  енералу";  видна  была  твердая  решимость.  Неестественные  окрики
прекратились;    их    быстро     сменила     задумчивость,     таинственная
распорядительность шепотом и суровая хлопотливая  забота,  сморщившая  брови
начальства. Полицеймейстер предпочел выждать прибытия самого фон-Лембке. Это
вздор, что он прилетел на тройке во весь опор и еще с дрожек будто бы  начал
драться. Он у нас действительно летал и  любил  летать  в  своих  дрожках  с
желтым задком, и по  мере  того  как  "до  разврата  доведенные  пристяжные"
сходили все больше и  больше  с  ума,  приводя  в  восторг  всех  купцов  из
Гостиного  Ряда,  он  подымался  на  дрожках,  становился  во   весь   рост,
придерживаясь за нарочно приделанный сбоку ремень и простирая правую руку  в
пространство, как  на  монументах,  обозревал  таким  образом  город.  Но  в
настоящем случае он не дрался, и  хотя  не  мог  же  он,  слетая  с  дрожек,
обойтись без крепкого словца, но сделал это единственно, чтобы  не  потерять
популярности. Еще более вздор, что приведены были солдаты со штыками  и  что
по телеграфу дано было знать куда-то о присылке артиллерии  и  казаков:  это
сказки, которым не верят теперь сами изобретатели. Вздор тоже, что привезены
были пожарные бочки с водой, из  которых  обливали  народ.  Просто-за-просто
Илья Ильич крикнул разгорячившись, что ни один у него сух из воды не выйдет;
вероятно из этого и  сделали  бочки,  которые  и  перешли  таким  образом  в
корреспонденции  столичных  газет.  Самый  верный  вариант,  надо  полагать,
состоял в том, что толпу оцепили на первый раз всеми случившимися под  рукой
полицейскими, а к Лембке послали нарочного, пристава первой части, который и
полетел на полицмейстерских дрожках по дороге в Скворешники, зная, что туда,
назад тому полчаса, отправился фон-Лембке в своей коляске...
     Но признаюсь, для  меня  все-таки  остается  нерешенный  вопрос:  каким
образом пустую, то-есть обыкновенную толпу просителей - правда  в  семьдесят
человек - так-таки с  первого  приема,  с  первого  шагу  обратили  в  бунт,
угрожавший потрясением основ? Почему сам Лембке накинулся на эту идею, когда
явился через двадцать минут вслед за нарочным?  Я  бы  так  предположил  (но
опять-таки личным мнением) - что Илье Ильичу, покумившемуся  с  управляющим,
было даже выгодно представить фон-Лембке эту толпу в этом  свете,  и  именно
чтоб не доводить его до настоящего разбирательства дела; а  надоумил  его  к
тому сам же Лембке. В последние два дня он имел с  ним  два  таинственных  и
экстренных разговора, весьма впрочем сбивчивых, но  из  которых  Илья  Ильич
все-таки усмотрел, что начальство крепко уперлось на идее о прокламациях и о
подговоре Шпигулинских кем-то к социальному бунту, и до того  уперлось,  что
пожалуй само пожалело бы, если бы  подговор  оказался  вздором.  "Как-нибудь
отличиться в Петербурге хотят", подумал наш хитрый  Илья  Ильич,  выходя  от
фон-Лембке, "ну, что ж, нам и на руку".
     Но я убежден, что бедный Андрей Антонович не пожелал бы бунта даже  для
собственного отличия. Это был чиновник крайне исполнительный, до самой своей
женитьбы пребывавший в невинности. Да  и  он  ли  был  виноват,  что  вместо
невинных казенных дров  и  столь  же  невинной  Минхен  сорокалетняя  княжна
вознесла его до себя? Я почти положительно знаю, что вот с этого-то рокового
утра и начались первые  явные  следы  того  состояния,  которое  и  привело,
говорят, бедного  Андрея  Антоновича  в  то  известное  особое  заведение  в
Швейцарии, где он будто бы теперь собирается с новыми силами. Но если только
допустить, что именно с этого утра обнаружились явные факты чего-нибудь,  то
возможно по-моему допустить, что и накануне уже могли  случиться  проявления
подобных же фактов, хотя бы и не так явные. Мне известно,  по  слухам  самым
интимнейшим (ну предположите, что сама Юлия Михайловна впоследствии,  и  уже
не в торжестве, а  почти  раскаиваясь,  -  ибо  женщина  никогда  вполне  не
раскается - сообщила мне частичку этой истории) - известно мне,  что  Андрей
Антонович пришел к своей супруге накануне уже глубокою ночью, в третьем часу
утра, разбудил ее и потребовал выслушать "свой ультиматум". Требование  было
до того настойчивое, что  она  принуждена  была  встать  с  своего  ложа,  в
негодовании  и  в  папильйотках,  и,  усевшись  на   кушетке,   хотя   и   с
саркастическим презрением, а все-таки выслушать. Тут  только  в  первый  раз
поняла она, как далеко хватил ее Андрей Антонович, и про себя ужаснулась. Ей
бы следовало наконец опомниться и смягчиться, но  она  скрыла  свой  ужас  и
уперлась еще упорнее прежнего. У нее (как и у всякой, кажется, супруги) была
своя манера с Андреем Антоновичем,  уже  не  однажды  испытанная  и  не  раз
доводившая  его  до  исступления.  Манера   Юлии   Михайловны   состояла   в
презрительном молчании, на час, на два, на сутки,  и  чуть  ли  не  на  трое
суток; - в молчании во что бы то ни стало, что бы он там ни говорил, что  бы
ни делал, даже если бы полез в окошко броситься из третьего этажа, -  манера
нестерпимая для чувствительного  человека!  Наказывала  ли  Юлия  Михайловна
своего супруга за его промахи в последние дни и за ревнивую зависть его  как
градоначальника к ее административным способностям;  негодовала  ли  на  его
критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее
тонких  и  дальновидных  политических  целей;  сердилась  ли  за   тупую   и
бессмысленную ревность его к Петру Степановичу; - как бы там ни было, но она
решилась и теперь не смягчаться, даже  несмотря  на  три  часа  ночи  и  еще
невиданное ею волнение Андрея Антоновича. Расхаживая вне себя взад и вперед,
и во все стороны, по коврам ее будуара, он изложил ей все, все, правда, безо
всякой связи, но зато все накипевшее, ибо - "перешло за пределы". Он начал с
того, что над ним все смеются и его "водят за нос". "Наплевать на выражение!
- привзвизгнул он тотчас же, подхватив ее улыбку, - пусть "за нос", но  ведь
это правда!.." "Нет, сударыня, настала минута;  знайте,  что  теперь  не  до
смеху и не до приемов женского кокетства. Мы не в будуаре жеманной  дамы,  а
как бы два отвлеченные существа  на  воздушном  шаре,  встретившиеся,  чтобы
высказать правду". (Он конечно сбивался и не  находил  правильных  форм  для
своих впрочем верных мыслей.) "Это вы, вы, сударыня, вывели меня из прежнего
состояния, я принял это место лишь для  вас,  для  вашего  честолюбия...  Вы
улыбаетесь саркастически? Не торжествуйте, не торопитесь. Знайте,  сударыня,
знайте, что я бы мог, что я бы сумел справиться с этим местом, и не то что с
одним этим местом, а с десятью такими местами, потому что имею  способности;
но с вами, сударыня, но при вас - нельзя справиться; ибо я при вас  не  имею
способностей. Два центра существовать не могут, а вы их устроили два -  один
у меня, а другой у себя в будуаре, - два центра власти, сударыня, но я  того
не позволю, не позволю!! В службе, как и в супружестве, один  центр,  а  два
невозможны... Чем отплатили вы мне? - восклицал он далее; - наше супружество
состояло лишь в том, что вы все  время,  ежечасно,  доказывали  мне,  что  я
ничтожен, глуп и даже подл, а я все время, ежечасно и унизительно, принужден
был доказывать вам, что я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю  всех  своим
благородством, ну не унизительно ли это с обеих сторон?" Тут он начал  скоро
и часто топотать по ковру обеими ногами, так что Юлия Михайловна  принуждена
была приподняться с суровым достоинством. Он быстро стих, но зато перешел  в
чувствительность и начал рыдать (да, рыдать), ударяя  себя  в  грудь,  почти
целые пять минут, все более и более вне себя от глубочайшего  молчания  Юлии
Михайловны. Наконец окончательно дал маху и проговорился, что ревнует  ее  к
Петру Степановичу. Догадавшись, что сглупил  свыше  меры  -  рассвирепел  до
ярости и закричал, что "не позволит отвергать  бога";  что  он  разгонит  ее
"беспардонный салон без веры", что градоначальник даже обязан верить в бога,
"а, стало быть, и жена его"; что молодых людей он  не  потерпит;  что  "вам,
вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о  муже
и стоять за его ум, даже если б он был и с плохими способностями (а я  вовсе
не с плохими способностями!), а между тем вы-то и есть причина, что все меня
здесь презирают, вы-то их всех и настроили!.." Он кричал, что