ыдали.
     - Горели не спроста, - слышалось в толпе. Но большинство молчало.  Лица
были мрачны, но раздражения большого, видимого, я не заметил. Кругом  однако
же продолжались истории о Николае Всеволодовиче и о том, что  убитая  -  его
жена, что вчера он из первого здешнего дома, у генеральши Дроздовой,  сманил
к себе девицу, дочь, "нечестным порядком", и что жаловаться на него будут  в
Петербург, а что жена зарезана, то это видно для того, чтоб на Дроздовой ему
жениться. Скворечники были не более как в двух с половиною верстах, и помню,
мне подумалось: не дать ли туда знать? Впрочем я не заметил,  чтоб  особенно
кто-нибудь поджигал толпу, не хочу грешить,  хотя  и  мелькнули  предо  мной
две-три рожи из "буфетных", очутившиеся к утру на пожаре и которых я  тотчас
узнал. Но особенно припоминаю одного худощавого, высокого парня,  из  мещан,
испитого, курчавого, точно сажей вымазанного, слесаря, как узнал я после. Он
был не пьян, но, в противоположность мрачно стоявшей толпе, был как  бы  вне
себя. Он все обращался к народу, хотя и не  помню  слов  его.  Все,  что  он
говорил связного, было не длиннее как: "Братцы, что ж это? Да неужто  так  и
будет?" и при этом размахивал руками.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Законченный роман.

I.

     Из большой  залы  в  Скворешниках  (той  самой,  в  которой  состоялось
последнее свидание Варвары Петровны и Степана Трофимовича) пожар был как  на
ладони. На рассвете, часу в шестом утра, у крайнего окна справа, стояла Лиза
и пристально глядела на потухавшее зарево. Она была одна в  комнате.  Платье
было на ней вчерашнее, праздничное,  в  котором  она  явилась  на  чтении  -
светло-зеленое, пышное, все в кружевах, но уже измятое,  надетое  наскоро  и
небрежно.  Заметив  вдруг  неплотно  застегнутую  грудь,   она   покраснела,
торопливо оправила платье, схватила с кресел  еще  вчера  брошенный  ею  при
входе красный платок и накинула на шею. Пышные волосы в разбившихся  локонах
выбились из-под платка на правое плечо. Лицо ее было  усталое,  озабоченное,
но глаза горели из-под нахмуренных  бровей.  Она  вновь  подошла  к  окну  и
прислонилась горячим лбом к холодному  стеклу.  Отворилась  дверь,  и  вошел
Николай Всеволодович.
     - Я отправил нарочного верхом, - сказал он, - через  десять  минут  все
узнаем, а пока люди говорят, что сгорела часть Заречья, ближе к  набережной,
по правую сторону моста. Загорелось еще в двенадцатом часу; теперь утихает.
     Он не подошел к окну, а остановился сзади нее в трех шагах;  но  она  к
нему не повернулась.
     - По календарю еще час  тому  должно  светать,  а  почти  как  ночь,  -
проговорила она с досадой.
     - Все врут календари,  -  заметил  было  он  с  любезной  усмешкой,  но
устыдившись поспешил прибавить: - По календарю жить скучно, Лиза.
     И замолчал окончательно, досадуя  на  новую  сказанную  пошлость;  Лиза
криво улыбнулась.
     - Вы в таком грустном настроении, что даже слов со мной не находите. Но
успокойтесь, вы сказали кстати: я всегда живу по календарю, каждый  мой  шаг
рассчитан по календарю. Вы удивляетесь?
     Она быстро повернулась от окна и села в кресла.
     - Садитесь и вы пожалуста. Нам недолго быть вместе, и я  хочу  говорить
все, что мне угодно... Почему бы и вам не говорить все, что вам угодно?
     Николай Всеволодович сел рядом с нею и тихо, почти боязливо взял ее  за
руку.
     - Что значит этот язык, Лиза? Откуда он вдруг? Что значит "нам  немного
быть вместе"? Вот уже вторая фраза загадочная в полчаса, как ты проснулась.
     - Вы принимаетесь считать мои загадочные фразы? - засмеялась она.  -  А
помните, я вчера входя мертвецом отрекомендовалась? Вот это вы нашли  нужным
забыть. Забыть или не приметить.
     - Не помню, Лиза. Зачем мертвецом? Надо жить...
     - И замолчали? У вас совсем пропало красноречие. Я прожила мой  час  на
свете и довольно. Помните вы Христофора Ивановича?
     - Нет не помню, - нахмурился он.
     - Христофора Ивановича, в Лозанне? Он вам  ужасно  надоел.  Он  отворял
дверь и всегда говорил: "Я на минутку", а просидит  весь  день.  Я  не  хочу
походить на Христофора Ивановича и сидеть весь день.
     Болезненное впечатление отразилось в лице его.
     - Лиза, мне больно за этот надломанный язык.  Эта  гримаса  вам  дорого
стоит самой. К чему она? Для чего?
     Глаза его загорелись:
     - Лиза, -воскликнул он, - клянусь, я  теперь  больше  люблю  тебя,  чем
вчера, когда ты вошла ко мне!
     - Какое странное признание! Зачем тут вчера и сегодня, и обе мерки?
     - Ты не оставишь меня, - продолжал он почти с  отчаянием,  -  мы  уедем
вместе, сегодня же, так ли? Так ли?
     - Ай, не жмите руку так больно!  Куда  нам  ехать  вместе  сегодня  же?
Куда-нибудь опять "воскресать"? Нет, уж довольно проб... да и  медленно  для
меня; да и неспособна я; слишком для меня высоко. Если ехать, то в Москву, и
там делать визиты и самим принимать - вот мой идеал, вы знаете; я от вас  не
скрыла, еще в Швейцарии, какова я собою. Так  как  нам  невозможно  ехать  в
Москву и делать визиты, потому что вы женаты, так и нечего о том говорить.
     - Лиза! Что же такое было вчера?
     - Было то, что было.
     - Это невозможно! Это жестоко!
     - Так что ж что жестоко, и снесите, коли жестоко.
     - Вы мстите мне за  вчерашнюю  фантазию...  -  пробормотал  он,  злобно
усмехнувшись. Лиза вспыхнула.
     - Какая низкая мысль!
     - Так зачем же вы дарили мне... "столько счастья"? Имею я право узнать?
     - Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость  вашего
предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы
и светского мнения, и что вас за это "столько счастья" осудят? О, коли  так,
ради бога не тревожьте себя. Вы ни в чем  тут  не  причина  и  никому  не  в
ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не знали, кто это входит.
Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более  ничего.  Вы
можете всем смело и победоносно смотреть в глаза.
     - Твои слова, этот смех, вот уже час, насылают на меня холод ужаса. Это
"счастье", о котором ты так неистово говоришь, стоит мне... всего.  Разве  я
могу теперь потерять тебя? Клянусь, я любил тебя вчера меньше. Зачем же ты у
меня все отнимаешь сегодня? Знаешь ли ты, чего она  стоила  мне,  эта  новая
надежда? Я жизнью за нее заплатил.
     - Своею или чужой?
     Он быстро приподнялся.
     - Что это значит? - проговорил он, неподвижно смотря на нее.
     - Своею или моею жизнью заплатили, вот что я хотела  спросить.  Или  вы
совсем теперь понимать перестали? - вспыхнула Лиза.  -  Чего  вы  так  вдруг
вскочили? Зачем на меня глядите с таким видом? Вы меня пугаете. Чего вы  все
боитесь? Я  уж  давно  заметила,  что  вы  боитесь,  именно  теперь,  именно
сейчас... Господи, как вы бледнеете!
     - Если ты что-нибудь знаешь, Лиза, то клянусь, я не знаю... и вовсе  не
о том сейчас говорил, говоря, что жизнью заплатил. ..
     - Я вас совсем не понимаю, - проговорила она, боязливо запинаясь.
     Наконец медленная, задумчивая усмешка показалась на его губах. Он  тихо
сел, положил локти на колени и закрыл руками лицо.
     - Дурной сон и бред... Мы говорили о двух разных вещах.
     - Я совсем не знаю, о чем вы говорили... Неужели вчера вы не знали, что
я сегодня от вас уйду, знали или нет? Не лгите, знали или нет?
     - Знал... - тихо вымолвил он.
     - Ну так чего же вам: знали и оставили "мгновение" за собой.  Какие  же
тут счеты?
     - Скажи мне всю правду, - вскричал он с глубоким  страданием:  -  когда
вчера ты отворила мою дверь, знала ты сама, что отворяешь ее на один  только
час?
     Она ненавистно на него поглядела:
     - Правда, что самый серьезный человек может задавать самые удивительные
вопросы. И чего вы так беспокоитесь? Неужто из самолюбия,  что  вас  женщина
первая бросила, а не вы ее? Знаете, Николай Всеволодович,  я,  пока  у  вас,
убедилась между прочим, что вы ужасно ко мне великодушны, а я вот этого-то и
не могу у вас выносить.
     Он встал с места и прошел несколько шагов по комнате.
     - Хорошо, пусть так должно кончиться... Но как могло это все случиться?
     - Вот забота! И главное, что вы  это  сами  знаете  как  по  пальцам  и
понимаете лучше всех на свете и сами рассчитывали. Я барышня, мое  сердце  в
опере воспитывалось, вот с чего и началось, вся разгадка.
     - Нет.
     -  Тут  нет  ничего,  что  может  растерзать  ваше  самолюбие,  и   все
совершенная правда. Началось с красивого мгновения, которого я  не  вынесла.
Третьего дня, когда я вас всенародно "обидела",  а  вы  мне  ответили  таким
рыцарем, я приехала домой и тотчас догадалась, что вы потому от меня бегали,
что женаты, а вовсе не из презрения ко  мне,  чего  я  в  качестве  светской
барышни всего более опасалась. Я  поняла,  что  меня  же  вы,  безрассудную,
берегли убегая. Видите, как я ценю  ваше  великодушие.  Тут  подскочил  Петр
Степанович и тотчас же мне все объяснил. Он мне  открыл,  что  вас  колеблет
великая мысль, пред которою мы оба с ним совершенно ничто, но что я все-таки
у вас поперек дороги. Он и себя тут причел; он  непременно  хотел  втроем  и
говорил префантастические вещи, про ладью и про кленовые весла  из  какой-то
русской песни. Я его похвалила, сказала ему, что он поэт,  и  он  принял  за
самую неразменную монету. А так как я и без того давно знала, что меня всего
на один миг только хватит, то взяла и решилась. Ну вот и все, и довольно,  и
пожалуста больше без объяснений. Пожалуй еще поссоримся. Никого не  бойтесь,
я все на себя беру. Я дурная, капризная, я оперною  ладьей  соблазнилась,  я
барышня... А знаете, я все-таки думала, что вы ужасно как  меня  любите.  Не
презирайте дуру и не смейтесь за эту слезинку, что сейчас  упала.  Я  ужасно
люблю плакать "себя жалеючи".  Ну,  довольно,  довольно.  Я  ни  на  что  не
способна, и вы ни на что не способны; два  щелчка  с  обеих  сторон,  тем  и
утешимся. По крайней мере самолюбие не страдает.
     - Сон и бред! - вскричал Николай Всеволодович, ломая руки  и  шагая  по
комнате: - Лиза, бедная, что ты сделала над собою?
     - Обожглась на свечке и больше ничего. Уж не плачете ли  и  вы?  Будьте
приличнее, будьте бесчувственнее...
     - Зачем, зачем ты пришла ко мне?
     - Но вы не понимаете, наконец, в  какое  комическое  положение  ставите
сами себя пред светским мнением такими вопросами?
     - Зачем ты себя погубила, так  уродливо  и  так  глупо,  и  что  теперь
делать?
     - И это Ставрогин, "кровопийца Ставрогин", как называет вас здесь  одна
дама, которая в вас влюблена! Слушайте, я ведь вам уже  сказала:  я  разочла
мою жизнь на один только час и спокойна. Разочтите и вы так свою...  впрочем
вам не для чего; у вас так еще много будет разных "часов" и "мгновений".
     - Столько же, сколько у тебя; даю  тебе  великое  слово  мое,  ни  часу
более, как у тебя!
     Он все ходил и не видал ее быстрого, пронзительного взгляда, вдруг  как
бы озарившегося надеждой. Но луч света погас в ту же минуту.
     - Если бы ты знала цену моей теперешней невозможной искренности,  Лиза,
если б я только мог открыть тебе...
     - Открыть? Вы хотите мне что-то открыть? Сохрани  меня  боже  от  ваших
открытий!  -  прервала  она  почти  с  испугом.  Он  остановился  и  ждал  с
беспокойством.
     - Я вам должна  признаться,  у  меня  тогда,  еще  с  самой  Швейцарии,
укрепилась мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое,
и... и в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде. Берегитесь
мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю  вашу
жизнь... Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас уйду, - вскочила
она со стула с брезгливым и презрительным движением.
     - Мучь меня, казни меня, срывай на мне злобу, - вскричал он в отчаянии.
- Ты имеешь полное право! Я знал, что я не люблю тебя и погубил тебя. Да, "я
оставил мгновение за собой"; я имел надежду... давно уже...  последнюю...  Я
не мог устоять против света, озарившего мое сердце, когда ты вчера вошла  ко
мне, сама, одна, первая. Я вдруг поверил...  Я,  может  быть,  верую  еще  и
теперь.
     - За такую благородную откровенность отплачу вам тем же: не хочу я быть
вашею сердобольною сестрой. Пусть я, может быть, и в самом  деле  в  сиделки
пойду, если не сумею умереть кстати сегодня же; но хоть пойду, да не к  вам,
хотя и вы,  конечно,  всякого  безногого  и  безрукого  стоите.  Мне  всегда
казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой
паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на  него  глядеть  и  его
бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь. Обратитесь к Дашеньке;  та  с
вами поедет куда хотите.
     - А вы ее и тут не могли не вспомнить?
     - Бедная собачка! Кланяйтесь ей. Знает она, что вы еще в  Швейцарии  ее
себе    под    старость    определили?     Какая     заботливость!     Какая
предусмотрительность! Ай, кто это?
     В глубине залы чуть-чуть отворилась дверь; чья-то голова просунулась  и
торопливо спряталась.
     - Это ты, Алексей Егорыч? - спросил Ставрогин.
     - Нет,  это  всего  только  я,  -  высунулся  опять  до  половины  Петр
Степанович. - Здравствуйте, Лизавета Николаевна; во всяком случае  с  добрым
утром. Так и знал, что найду вас обоих в этой зале.  Я  совершенно  на  одно
мгновение, Николай Всеволодович, - во что бы то  ни  стало  спешил  на  пару
слов... необходимейших... всего только парочку!
     Ставрогин пошел, но с трех шагов воротился к Лизе.
     - Если сейчас что-нибудь услышишь, Лиза, то знай: я виновен.
     Она вздрогнула и пугливо посмотрела на него; но он поспешно вышел.

II.

     Комната, из которой выглянул Петр  Степанович,  была  большая  овальная
прихожая. Тут до него сидел  Алексей  Егорыч,  но  он  его  выслал.  Николай
Всеволодович притворил за собою дверь в залу и остановился в ожидании.  Петр
Степанович быстро и пытливо оглядел его.
     - Ну?
     - То-есть если вы уже знаете, - заторопился Петр Степанович,  казалось,
желая вскочить глазами в душу, - то, разумеется, никто из нас ни  в  чем  не
виноват, и прежде всех вы,  потому  что  это  такое  стечение...  совпадение
случаев... одним словом, юридически до вас не может  коснуться,  и  я  летел
предуведомить.
     - Сгорели? Зарезаны?
     - Зарезаны, но не сгорели, это-то и  скверно,  но  я  вам  даю  честное
слово, что я и тут не виновен, как бы вы ни подозревали меня, -  потому  что
может быть подозреваете, а? Хотите всю правду: видите, у меня  действительно
мелькала мысль, - сами же вы ее мне подсказали, не серьезно, а  дразня  меня
(потому что не стали же бы вы серьезно подсказывать), - но я не  решался,  и
не решился бы ни за что, ни за сто рублей, -  да  тут  и  выгод-то  никаких,
то-есть для меня, для меня... (Он ужасно спешил и говорил как трещотка.)  Но
вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших  не
было ни рубля, и главное, вы это сами знаете)  дал  этому  пьяному  дурачине
Лебядкину двести тридцать рублей, третьего дня, еще  с  вечера,  -  слышите,
третьего дня, а не вчера после  Чтения,  заметьте  это:  это  весьма  важное
совпадение, потому что я ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к
вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно  потому,  что
вы третьего дня отличились, вздумали всем объявить вашу тайну. Ну там  я  не
вхожу... ваше дело... рыцарь... но признаюсь, удивился, как дубиной по  лбу.
Но так как мне эти  трагедии  наскучили  вельми,  -  и  заметьте,  я  говорю
серьезно, хоть и употребляю славянские выражения, - так как все  это  вредит
наконец моим планам, то я и дал себе слово спровадить Лебядкиных во  что  бы
ни стало и без вашего ведома в Петербург, тем  более,  что  и  сам  он  туда
порывался. Одна ошибка: дал деньги от вашего имени; ошибка или нет? Может  и
не ошибка, а? Слушайте же теперь, слушайте, как это все  обернулось...  -  В
горячке речи он приблизился к Ставрогину вплоть и стал было хватать  его  за
лацкан сюртука (ей богу может быть  нарочно).  Ставрогин  сильным  движением
ударил его по руке.
     - Ну чего ж вы... полноте... этак руку сломаете... тут главное  в  том,
как это обернулось, - затрещал он вновь, ни мало даже не удивившись удару. -
Я с вечера выдаю  деньги,  с  тем,  чтоб  он  и  сестрица  завтра  чем  свет
отправлялись; поручаю это дельце  подлецу  Липутину,  чтобы  сам  посадил  и
отправил. Но мерзавцу Липутину понадобилось сошкольничать с публикой - может
быть, слышали? На Чтении? Слушайте же, слушайте: оба пьют,  сочиняют  стихи,
из которых половина Липутинских; тот его одевает во  фрак,  меня  между  тем
уверяет, что уже отправил с утра, а его бережет  где-то  в  задней  каморке,
чтобы выпихнуть на эстраду. Но тот быстро  и  неожиданно  напивается.  Затем
известный скандал, затем его доставляют домой полумертвого, а Липутин у него
вынимает  тихонько  двести  рублей,  оставляя   мелочь.   Но   к   несчастию
оказывается, что тот уже утром эти двести рублей тоже  из  кармана  вынимал,
хвастался и показывал где не следует. А так как Федька  того  и  ждал,  а  у
Кириллова   кое-что   слышал   (помните,   ваш   намек?),   то   и   решился
воспользоваться. Вот и вся правда. Я рад по крайней мере, что  Федька  денег
не нашел, а ведь на тысячу подлец рассчитывал! Торопился и пожара,  кажется,
сам испугался... Верите, мне этот пожар как поленом по голове. Нет, это чорт
знает что такое! Это такое самовластие... Вот видите, я пред вами, столького
от вас ожидая, ничего не потаю: ну да, у меня уже давно эта идейка  об  огне
созревала, так как она столь народна и популярна; но  ведь  я  берег  ее  на
критический час, на то драгоценное мгновение, когда мы все  встанем  и...  А
они вдруг вздумали своевластно и без  приказу  теперь,  в  такое  мгновение,
когда именно  надо  бы  притаиться,  да  в  кулак  дышать!  Нет,  это  такое
самовластие!.. одним словом, я еще ничего не  знаю,  тут  говорят  про  двух
Шпигулинских... но если тут есть и наши, если хоть один из  них  тут  погрел
свои руки - горе тому! Вот видите, что значит хоть капельку распустить! Нет,
эта демократическая сволочь с своими пятерками -  плохая  опора;  тут  нужна
одна великолепная, кумирная, деспотическая воля,  опирающаяся  на  нечто  не
случайное и вне стоящее... Тогда и пятерки подожмут хвосты повиновения  и  с
подобострастием пригодятся при случае. Но во всяком случае хоть там теперь и
кричат во все трубы, что Ставрогину надо было жену сжечь, для того  и  город
сгорел, но...
     - А уж кричат во все трубы?
     - То-есть еще вовсе нет и, признаюсь, я ровно ничего не слыхал, но ведь
с народом что поделаешь, особенно с погорелыми: Vox populi, vox  dei.  Долго
ли глупейший слух по ветру пустить?.. Но ведь в сущности  вам  ровно  нечего
опасаться. Юридически вы совершенно правы, по совести тоже,  -  ведь  вы  не
хотели же? Не хотели? Улик никаких,  одно  совпадение...  Разве  вот  Федька
припомнит ваши тогдашние неосторожные слова у Кириллова (и зачем вы их тогда
сказали?), но ведь это вовсе ничего не доказывает, а Федьку мы  сократим.  Я
сегодня же его сокращаю...
     - А трупы совсем не сгорели?
     - Ни мало; эта каналья ничего не сумела устроить как следует. Но я  рад
по крайней мере, что вы так спокойны... потому что хоть вы и  ничем  тут  не
виноваты, ни даже мыслью, но ведь все-таки. И при том согласитесь,  что  все
это отлично обертывает ваши дела: вы вдруг свободный  вдовец  и  можете  сию
минуту жениться на прекрасной девице с огромными деньгами, которая  вдобавок
уже в  ваших  руках.  Вот  что  может  сделать  простое,  грубое  совпадение
обстоятельств - а?
     - Вы угрожаете мне, глупая голова?
     - Ну полноте, полноте, уж сейчас и глупая голова, и что за тон? Чем  бы
радоваться, а вы... Я нарочно летел, чтобы скорей предуведомить... Да и  чем
мне вам угрожать? Очень мне вас надо из-за угроз-