вскочила  за  ним,
хромая и прискакивая, вдогонку, и уже с крыльца, удерживаемая изо  всех  сил
перепугавшимся Лебядкиным, успела ему еще прокричать, с визгом и с  хохотом,
во след в темноту:
     - Гришка От-репь-ев а-на-фе-ма!

V.

     "Нож, нож!" - повторял он в неутолимой злобе, широко шагая по  грязи  и
лужам, не разбирая дороги. Правда, минутами ему ужасно хотелось  захохотать,
громко, бешено; но он почему-то крепился и сдерживал смех. Он опомнился лишь
на мосту, как раз на самом том месте, где давеча ему встретился Федька;  тот
же самый Федька ждал его тут и теперь и, завидев его, снял  фуражку,  весело
оскалил зубы и тотчас же  начал  о  чем-то  бойко  и  весело  растабарывать.
Николай Всеволодович сначала прошел не останавливаясь, некоторое время  даже
совсем и не слушал опять увязавшегося за ним  бродягу.  Его  вдруг  поразила
мысль, что он совершенно забыл про него и забыл именно в то время, когда сам
ежеминутно повторял про себя: "нож, нож". Он схватил бродягу за  шиворот  и,
со всею накопившеюся  злобой,  изо  всей  силы  ударил  его  об  мост.  Одно
мгновение тот думал было бороться, но почти тотчас же  догадавшись,  что  он
пред своим противником,  напавшим  к  тому  же  нечаянно,  -  нечто  в  роде
соломинки, затих  и  примолк,  даже  нисколько  не  сопротивляясь.  Стоя  на
коленях, придавленный к  земле,  с  вывернутыми  на  спину  локтями,  хитрый
бродяга спокойно ожидал развязки, совершенно, кажется, не веря в опасность.
     Он не ошибся. Николай Всеволодович уже снял было с себя,  левою  рукой,
теплый шарф, чтобы скрутить  своему  пленнику  руки;  но  вдруг,  почему-то,
бросил его и оттолкнул от себя. Тот мигом  вскочил  на  ноги,  обернулся,  и
короткий широкий сапожный нож, мгновенно откуда-то взявшийся, блеснул в  его
руке..
     - Долой нож, спрячь, спрячь сейчас! - приказал  с  нетерпеливым  жестом
Николай Всеволодович, и нож исчез так же мгновенно как появился.
     Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь пошел своею дорогой;
но упрямый негодяй все-таки  не  отстал  от  него,  правда,  теперь  уже  не
растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади.  Оба
прошли таким образом мост и вышли на берег, на  этот  раз  повернув  налево,
тоже в длинный и глухой переулок, но которым  короче  было  пройти  в  центр
города, чем давешним путем по Богоявленской улице.
     - Правда, говорят, ты церковь где-то здесь в уезде на днях  обокрал?  -
спросил вдруг Николай Всеволодович.
     - Я, то-есть собственно, помолиться спервоначалу зашел-с, - степенно  и
учтиво, как будто ничего и не произошло, отвечал бродяга;  даже  не  то  что
степенно, а почти с достоинством. Давешней "дружеской" фамильярности не было
и в помине. Видно было человека  делового  и  серьезного,  правда,  напрасно
обиженного, но умеющего забывать и обиды.
     - Да как завел меня туда господь,  -  продолжал  он,  -  эх,  благодать
небесная, думаю! По сиротству моему произошло это  дело,  так  как  в  нашей
судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте богу, сударь, себе
в убыток, наказал господь за грехи: за махальницу да за  хлопотницу,  да  за
дьяконов чересседельник всего только  двенадцать  рублев  приобрел.  Николая
угодника  подбородник,  чистый  серебряный,  задаром   пошел:   семилеровый,
говорят.
     - Сторожа зарезал?
     - То-есть мы вместе и прибирали-с с тем  сторожем,  да  уж  потом,  под
утро, у речки, у нас  взаимный  спор  вышел,  кому  мешок  нести.  Согрешил,
облегчил его маненечко.
     - Режь еще, обокради еще.
     - То же  самое  и  Петр  Степаныч,  как  есть  в  одно  слово  с  вами,
советуют-с,  потому  что  они  чрезвычайно  скупой  и  жестокосердый  насчет
вспомоществования человек-с. Окромя того, что уже в творца небесного, нас из
персти земной создавшего, ни на грош не веруют-с, а говорят,  что  все  одна
природа устроила, даже до последнего будто бы зверя, они и не понимают сверх
того, что по нашей судьбе нам чтобы  без  благодетельного  вспомоществования
совершенно никак нельзя-с. Станешь ему толковать, смотрит как баран на воду,
дивишься на него только. Вон поверите  ли-с,  у  капитана  Лебядкина-с,  где
сейчас изволили посещать-с, когда еще они до вас  проживали  у  Филиппова-с,
так иной раз дверь всю ночь настежь  не  запертая  стоит-с,  сам  спит  пьян
мертвецки, а деньги у него изо всех карманов на пол сыплются. Своими глазами
наблюдать   приходилось,   потому   по    нашему    обороту,    чтобы    без
вспомоществования, этого никак нельзя-с...
     - Как своими глазами? Заходил что ли ночью?
     - Может и заходил, только это никому неизвестно.
     - Что ж не зарезал?
     - Прикинув на счетах, остепенил себя-с. Потому, раз узнамши доподлинно,
что сотни полторы рублев всегда могу вынуть, как же  мне  пускаться  на  то,
когда и все полторы  тысячи  могу  вынуть,  если  только  пообождав?  Потому
капитан Лебядкин (своими ушами слышал-с) всегда на вас  очинна  надеялись  в
пьяном виде-с, и нет здесь такого  трактирного  заведения,  даже  последнего
кабака, где бы они не объявляли о том в сем самом виде-с. Так  что  слышамши
про то из многих уст, я тоже  на  ваше  сиятельство  всю  мою  надежду  стал
возлагать. Я, сударь, вам как отцу али родному брату, потому  Петр  Степаныч
никогда того от меня не узнают и даже ни единая душа.  Так  три-то  рублика,
ваше сиятельство, соблаговолите аль нет-с? Развязали  бы  вы  меня,  сударь,
чтоб  я,   то-есть,   знал   правду   истинную,   потому   нам   чтобы   без
вспомоществования никак нельзя-с.
     Николай Всеволодович громко захохотал и, вынув из кармана  портмоне,  в
котором было рублей до пятидесяти  мелкими  кредитками,  выбросил  ему  одну
бумажку из  пачки,  затем  другую,  третью,  четвертую.  Федька  подхватывал
налету, кидался, бумажки сыпались в грязь, Федька ловил и прикрикивал:  "эх,
эх!" Николай Всеволодович кинул в него  наконец  всею  пачкой  и,  продолжая
хохотать, пустился по переулку на этот раз уже один. Бродяга остался искать,
ерзая на коленках в грязи, разлетевшиеся  по  ветру  и  потонувшие  в  лужах
кредитки, и целый час еще  можно  было  слышать  в  темноте  его  отрывистые
вскрикивания: "эх, эх!"


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Поединок.

I.

     На другой день, в два часа пополудни, предположенная дуэль  состоялась.
Быстрому исходу дела способствовало неукротимое  желание  Артемия  Павловича
Гаганова драться во  что  бы  ни  стало.  Он  не  понимал  поведения  своего
противника и был в бешенстве. Целый уже месяц он оскорблял его  безнаказанно
и все еще не мог вывести из терпения. Вызов ему  был  необходим  со  стороны
самого Николая Всеволодовича, так как сам он  не  имел  прямого  предлога  к
вызову.  В  тайных  же  побуждениях  своих,  то-есть  просто  в  болезненной
ненависти к  Ставрогину  за  фамильное  оскорбление  четыре  года  назад  он
почему-то совестился сознаться. Да и сам считал такой  предлог  невозможным,
особенно в виду смиренных извинений,  уже  два  раза  предложенных  Николаем
Всеволодовичем. Он положил про себя, что тот бесстыдный трус; понять не мог,
как тот мог снести пощечину от  Шатова;  таким  образом  и  решился  наконец
послать то необычайное по грубости своей письмо,  которое  побудило  наконец
самого Николая  Всеволодовича  предложить  встречу.  Отправив  накануне  это
письмо и в лихорадочном нетерпении  ожидая  вызова,  болезненно  рассчитывая
шансы к тому, то надеясь, то отчаиваясь, он на всякий случай  еще  с  вечера
припас себе секунданта,  а  именно  Маврикия  Николаевича  Дроздова,  своего
приятеля, школьного  товарища  и  особенно  уважаемого  им  человека.  Таким
образом Кириллов, явившийся на другой день поутру в  девять  часов  с  своим
поручением, нашел уже почву совсем  готовую.  Все  извинения  и  неслыханные
уступки  Николая  Всеволодовича  были  тотчас  же  с  первого  слова   и   с
необыкновенным  азартом  отвергнуты.  Маврикий  Николаевич,  накануне   лишь
узнавший о ходе дела, при таких неслыханных предложениях открыл было рот  от
удивления и хотел тут же настаивать на примирении, но заметив,  что  Артемий
Павлович, предугадавший  его  намерения,  почти  затресся  на  своем  стуле,
смолчал и не произнес ничего. Если бы не слово, данное товарищу, он ушел  бы
немедленно; остался же в единственной надежде  помочь  хоть  чем-нибудь  при
самом исходе дела. Кириллов передал вызов; все условия встречи, обозначенные
Ставрогиным, были приняты тотчас же  буквально,  без  малейшего  возражения.
Сделана была только одна прибавка, впрочем очень жестокая,  именно:  если  с
первых выстрелов не произойдет ничего решительного, то  сходиться  в  другой
раз; если не кончится  ничем  и  в  другой,  сходиться  в  третий.  Кириллов
нахмурился, поторговался насчет третьего  раза,  но  не  выторговав  ничего,
согласился, с тем однако ж что "три раза можно, а четыре  никак  нельзя".  В
этом уступили. Таким образом в два часа пополудни  и  состоялась  встреча  в
Брыкове, то-есть в подгорной маленькой рощице между  Скворешниками  с  одной
стороны и фабрикой Шпигулиных с другой. Вчерашний дождь перестал совсем,  но
было мокро, сыро и ветрено. Низкие мутные разорванные облака быстро  неслись
по холодному небу; деревья густо и перекатно шумели вершинами и скрипели  на
корнях своих; очень было грустное утро.
     Гаганов с Маврикием Николаевичем прибыли на место в щегольском шарабане
парой, которым правил Артемий Павлович; при них находился слуга. Почти в  ту
же минуту явились и Николай Всеволодович с Кирилловым, но не  в  экипаже,  а
верхами и  тоже  в  сопровождении  верхового  слуги.  Кириллов,  никогда  не
садившийся на коня, держался в седле смело и прямо, прихватывая правою рукой
тяжелый ящик с пистолетами, который не хотел доверить  слуге,  а  левою,  по
неуменью, беспрерывно крутя и дергая поводья, отчего лошадь мотала головой и
обнаруживала  желание  стать  на  дыбы,  что  впрочем  нисколько  не  пугало
всадника. Мнительный, быстро и глубоко оскорблявшийся Гаганов почел прибытие
верховых за новое себе оскорбление, в том смысле, что враги  слишком,  стало
быть, надеялись на успех, коли не  предполагали  даже  нужды  в  экипаже  на
случай отвоза раненого. Он вышел из своего шарабана весь желтый от злости  и
почувствовал, что у него дрожат руки, о чем и сообщил Маврикию  Николаевичу.
На поклон Николая Всеволодовича не ответил совсем и  отвернулся.  Секунданты
бросили жребий: вышло пистолетам  Кириллова.  Барьер  отмерили,  противников
расставили, экипаж и лошадей с  лакеями  отослали  шагов  на  триста  назад.
Оружие было заряжено и вручено противникам.
     Жаль, что надо вести рассказ быстрее и некогда описывать, но  нельзя  и
совсем без  отметок.  Маврикий  Николаевич  был  грустен  и  озабочен.  Зато
Кириллов был совершенно спокоен и безразличен, очень  точен  в  подробностях
принятой на себя обязанности,  но  без  малейшей  суетливости  и  почти  без
любопытства к роковому и столь близкому исходу  дела.  Николай  Всеволодович
был бледнее обыкновенного, одет довольно легко, в  пальто  и  белой  пуховой
шляпе. Он казался очень усталым, изредка хмурился  и  нисколько  не  находил
нужным скрывать свое неприятное расположение духа. Но Артемий Павлович был в
сию минуту всех замечательнее, так  что  никак  нельзя  не  сказать  об  нем
нескольких слов совсем особенно.

II.

     Нам не случилось до сих пор упомянуть о его наружности. Это был человек
большого роста, белый, сытый, как говорит  простонародье,  почти  жирный,  с
белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трех и пожалуй  даже  с  красивыми
чертами лица. Он вышел в отставку  полковником,  и  если  бы  дослужился  до
генерала, то в генеральском чине был бы еще внушительнее и очень может быть,
что вышел бы хорошим боевым генералом.
     Нельзя пропустить, для характеристики лица, что главным поводом  к  его
отставке послужила столь долго и мучительно преследовавшая его мысль о сраме
фамилии, после обиды, нанесенной отцу его, в клубе, четыре года тому  назад,
Николаем Ставрогиным. Он считал по совести бесчестным  продолжать  службу  и
уверен был про себя, что марает собою полк и товарищей, хотя никто из них  и
не знал о происшествии. Правда, он и прежде хотел выйти однажды  из  службы,
давно уже, задолго до обиды и совсем  по  другому  поводу,  но  до  сих  пор
колебался. Как ни странно написать, но этот первоначальный повод  или  лучше
сказать позыв к выходу в отставку был манифест 19-го февраля об освобождении
крестьян. Артемий Павлович, богатейший помещик нашей губернии, даже  не  так
много и потерявший после манифеста, мало того,  сам  способный  убедиться  в
гуманности  меры  и  почти  понять  экономические  выгоды   реформы,   вдруг
почувствовал себя, с появления манифеста, как бы лично обиженным.  Это  было
что-то бессознательное, в  роде  какого-то  чувства,  но  тем  сильнее,  чем
безотчетнее. До  смерти  отца  своего  он  впрочем  не  решался  предпринять
что-нибудь решительное; но в Петербурге стал известен "благородным"  образом
своих мыслей многим замечательным  лицам,  с  которыми  усердно  поддерживал
связи. Это был человек,  уходящий  в  себя,  закрывающийся.  Еще  черта:  он
принадлежал к тем странным, но  еще  уцелевшим  на  Руси  дворянам,  которые
чрезвычайно дорожат древностью и чистотой своего дворянского рода и  слишком
серьезно этим интересуются. Вместе с этим он терпеть не мог русской истории,
да и вообще весь русский обычай считал отчасти свинством. Еще в детстве его,
в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников, в
которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились  в  нем
некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь,
вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от  стыда,  что
русского боярина времен Московского царства царь мог наказывать  телесно,  и
краснел от сравнений. Этот тугой, чрезвычайно строгий человек,  замечательно
хорошо знавший свою службу и исполнявший свои обязанности, в душе своей  был
мечтателем. Утверждали, что он мог бы говорить в собраниях и что  имеет  дар
слова; но однако он все свои тридцать три года промолчал про  себя.  Даже  в
той важной петербургской среде, в которой он  вращался  в  последнее  время,
держал себя необыкновенно надменно.  Встреча  в  Петербурге  с  воротившимся
из-за границы Николаем Всеволодовичем чуть не свела его с ума.  В  настоящий
момент, стоя на барьере, он  находился  в  страшном  беспокойстве.  Ему  все
казалось, что еще как-нибудь не состоится дело, малейшее промедление бросало
его в трепет. Болезненное впечатление выразилось в его лице, когда Кириллов,
вместо того, чтобы подать знак для битвы, начал вдруг говорить, правда,  для
проформы, о чем сам заявил во всеуслышание:
     - Я только для проформы; теперь, когда уже пистолеты  в  руках  и  надо
командовать,  не  угодно  ли  в  последний   раз   помириться?   Обязанность
секунданта.
     Как нарочно Маврикий Николаевич, до сих  пор  молчавший,  но  с  самого
вчерашнего дня страдавший про себя за свою уступчивость и потворство,  вдруг
подхватил мысль Кириллова и тоже заговорил:
     - Я совершенно присоединяюсь к словам господина Кириллова... эта мысль,
что нельзя мириться на барьере - есть предрассудок, годный для  французов...
Да я и не понимаю обиды, воля ваша, я давно хотел сказать... потому что ведь
предлагаются всякие извинения, не так ли?
     Он весь покраснел. Редко случалось ему говорить так  много  и  с  таким
волнением.
     -  Я  опять  подтверждаю  мое  предложение   представить   всевозможные
извинения, - с чрезвычайною поспешностию подхватил Николай Всеволодович.
     - Разве это возможно? - неистово вскричал Гаганов, обращаясь к Маврикию
Николаевичу и в исступлении топнув ногой; -  объясните  вы  этому  человеку,
если вы секундант, а не враг мой, Маврикий Николаевич (он ткнул пистолетом в
сторону Николая Всеволодовича), - что такие уступки только  усиление  обиды!
Он не находит возможным от меня обидеться!.. Он позора не  находит  уйти  от
меня с барьера! За кого же он принимает меня после этого, в ваших  глазах...
а вы еще мой секундант! Вы только меня раздражаете, чтоб я не  попал.  -  Он
топнул опять ногой, слюня брызгала с его губ.
     -  Переговоры  кончены.  Прошу  слушать  команду!  всей  силы  вскричал
Кириллов.
     - Раз! Два! Три!
     Со словом три противники направились друг на друга, Гаганов  тотчас  же
поднял  пистолет  и  на  пятом  или  шестом  шаге  выстрелил.   На   секунду
приостановился и, уверившись, что дал  промах,  быстро  подошел  к  барьеру.
Подошел и Николай Всеволодович, поднял пистолет, но как-то  очень  высоко  и
выстрелил совсем почти не целясь.  Затем  вынул  платок  и  замотал  в  него
мизинец правой руки. Тут только увидели,  что  Артемий  Павлович  не  совсем
промахнулся, но пуля его только скользнула по пальцу, по  суставной  мякоти,
не тронув кости; вышла ничтожная царапина. Кириллов тотчас  же  заявил,  что
дуэль, если противники не удовлетворены, продолжается.
     - Я заявляю, -  прохрипел  Гаганов  (у  него  пересохло  горло),  опять
обращаясь к Маврикию Николаевичу, - что  этот  человек  (он  ткнул  опять  в
сторону Ставрогина) выстрелил нарочно на воздух...  умышленно...  Это  опять
обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!
     - Я имею право стрелять как хочу, лишь бы происходило  по  правилам,  -
твердо заявил Николай Всеволодович.
     - Нет, не имеет! Растолкуйте ему, растолкуйте! - кричал Гаганов.
     -  Я  совершенно  присоединяюсь  к  мнению  Николая  Всеволодовича,   -
возгласил Кириллов.
     - Для чего он щадит меня? - бесновался Гаганов не слушая. - Я  презираю
его пощаду... Я плюю... Я...
     - Даю слово, что я вовсе не хотел  вас  оскорблять,  -  с  нетерпением,
проговорил Николай Всеволодович, - я выстрелил вверх  потому,  что  не  хочу
более никого убивать, вас ли, другого ли, лично до вас не касается.  Правда,
себя я не считаю обиженным, и мне жаль, что вас это сердит.  Но  не  позволю
никому вмешиваться в мое право.
     - Если он так боится крови, то спросите, зачем меня  вызывал?  -  вопил
Гаганов, все обращаясь к Маврикию Николаевичу.
     - Как же вас было не вызвать? -  ввязался  Кириллов,  -  вы  ничего  не
хотели слушать, как же от вас отвязаться!
     - Замечу только одно, - произнес Маврикий Николаевич, с  усилием  и  со
страданием  обсуждавший  дело:  -  если  противник  заранее  объявляет,  что
стрелять будет вверх, то поединок действительно продолжаться не может...  по
причинам деликатным и... ясным...
     - Я вовсе не объявлял, что каждый раз буду вверх стрелять!  -  вскричал
Ставрогин, уже совсем теряя терпение. - Вы вовсе не знаете, что  у  меня  на
уме и как я опять сейчас выстрелю... я ничем не стесняю дуэли.
     - Коли так, встреча может продолжаться, - обратился Маврикий Николаевич
к Гаганову.
     - Господа, займите ваши места! - скомандовал Кириллов.
     Опять сошлись,  опять  промах  у  Гаганова  и  опять  выстрел  вверх  у
Ставрогина. Про эти выстрелы  вверх  можно  было  бы  и  поспорить:  Николай
Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы  сам
не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или  в
дерево, а все-таки как бы метил в противника, хотя  впрочем  брал  на  аршин
поверх его  шляпы.  В  этот  второй  раз  прицел  был  даже  еще  ниже,  еще
правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя было разуверить.
     - Опять! - проскрежетал он зубами; - все равно! Я  вызван  и  пользуюсь
правом. Я хочу стрелять в третий раз... во что бы ни стало.
     - Имеете полное право,  -  отрубил  Кириллов.  Маврикий  Николаевич  не
сказал ничего. Расставили в третий раз, скомандовали;  в  этот  раз  Гаганов
дошел  до  самого  барьера,  и  с  барьера,   с   двенадцати   шагов,   стал
прицеливаться. Руки его слишком дрожали для правильного выстрела.  Ставрогин
стоял