о мы оба ни разу даже и не объяснились
во всю нашу жизнь". Причиною такого положения вещей  являлась  в  дальнейшем
рассказе уже блондинка (если не Дарья Павловна, - то я уж и не знаю кого тут
подразумевал Степан Трофимович). Эта блондинка была всем обязана брюнетке  и
в качестве дальней родственницы выросла в ее доме. Брюнетка, заметив наконец
любовь блондинки к Степану Трофимовичу, заключилась сама в себя.  Блондинка,
с своей  стороны,  заметив  любовь  брюнетки  к  Степану  Трофимовичу,  тоже
заключилась сама в себя. И все трое,  изнемогая  от  взаимного  великодушия,
промолчали таким образом двадцать лет, заключившись сами в себя. "О, что это
была за страсть, что это была за страсть!" восклицал он, всхлипывая в  самом
искреннем восторге. Я видел полный расцвет красоты ее (брюнетки),  видел  "с
нарывом в сердце" ежедневно, как она проходила мимо  меня,  как  бы  стыдясь
красоты своей. (Раз он сказал: "стыдясь своей полноты".) Наконец он  убежал,
бросив весь этот горячешный двадцатилетний сон. - Vingt ans! И вот теперь на
большой дороге...
     Затем, в каком-то воспалительном состоянии мозга, принялся он объяснять
Софье Матвевне, что должна означать сегодняшняя  "столь  нечаянная  и  столь
роковая встреча их навеки веков". Софья Матвевна в ужасном  смущении  встала
наконец с дивана; он даже сделал попытку опуститься пред нею на колени,  так
что она заплакала. Сумерки сгущались; оба пробыли  в  запертой  комнате  уже
несколько часов...
     - Нет, уж лучше вы меня отпустите в ту комнату-с, - лепетала она,  -  а
то пожалуй ведь что люди подумают-с.
     Она вырвалась наконец; он ее отпустил, дав  ей  слово  сейчас  же  лечь
спать. Прощаясь пожаловался, что у него очень болит голова. Софья Матвеевна,
еще как входила, оставила свой сак и  вещи  в  первой  комнате,  намереваясь
ночевать с хозяевами: но ей не удалось отдохнуть.
     В ночи со Степаном Трофимовичем приключился столь известный мне и  всем
друзьям его припадок холерины - обыкновенный исход всех нервных напряжений и
нравственных его потрясений. Бедная Софья Матвевна на спала  всю  ночь.  Так
как ей, ухаживая за больным, приходилось довольно часто входить  и  выходить
из избы через хозяйскую комнату, то спавшие тут проезжие и хозяйка ворчали и
даже начали под конец браниться,  когда  она  вздумала  под  утро  поставить
самовар. Степан Трофимович все время припадка был в полузабытьи; иногда  как
бы мерещилось ему, что ставят самовар, что его чем-то поят (малиной),  греют
ему чем-то живот, грудь. Но он чувствовал почти каждую минуту, что она  была
тут подле него; что это она приходила и уходила, снимала  его  с  кровати  и
опять укладывала на нее.  Часам  к  трем  пополуночи  ему  стало  легче;  он
привстал, спустил ноги с постели и, не думая ни о чем, свалился пред нею  на
пол. Это было уже не давешнее коленопреклонение; он просто упал ей в ноги  и
целовал полы ее платья...
     - Полноте-с, я совсем не стою-с, - лепетала она, стараясь  поднять  его
на кровать.
     - Спасительница моя, - благоговейно сложил он пред  нею  руки:  -  Vous
&ecurc;tes noble comme une marquise! я - я  негодяй!  О,  я  всю  жизнь  был
бесчестен...
     - Успокойтесь, - упрашивала Софья Матвеевна.
     - Я вам давеча все налгал, - для славы, для роскоши, из  праздности,  -
все, все до последнего слова, о, негодяй, негодяй!
     Холерина  перешла  таким  образом  в  другой  припадок,   истерического
самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках,  говоря  о  письмах  его  к
Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром:  "Это
было так ужасно и - тут наверно было несчастье, а я не спросил, не узнал!  Я
думал только о себе! О, что с нею, не знаете ли вы что  с  нею?"  умолял  он
Софью Матвеевну.
     Потом он клялся, что "не изменит", что он к ней  воротится  (то-есть  к
Варваре Петровне). "Мы будем подходить к ее крыльцу (то-есть  все  с  Софьей
Матвеевной) каждый день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и
будем тихонько смотреть... О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с
наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre!  Я
теперь, теперь только понял, что значит  подставить  другую...  "ланиту",  Я
никогда не понимал прежде!" Для Софьи Матвеевны наступили два  страшные  дня
ее жизни; она и теперь припоминает о них с  содроганием.  Степан  Трофимович
заболел так серьезно, что он не мог отправиться на пароходе, который на этот
раз явился аккуратно в два часа пополудни; она же не в силах  была  оставить
его одного и тоже не поехала  в  Спасов.  По  ее  рассказу,  он  очень  даже
обрадовался, что пароход ушел:
     - Ну и славно, ну и прекрасно, - пробормотал он с постели; - а то я все
боялся, что мы уедем. Здесь так хорошо, здесь  лучше  всего...  Вы  меня  не
оставите? О, вы меня не оставили!
     "Здесь", однако, было вовсе не так хорошо. Он ничего не хотел знать  из
ее затруднений; голова его была полна одними фантазиями. Свою же болезнь  он
считал чем-то мимолетным, пустяками, и не думал о ней вовсе, а думал  только
о том, как они пойдут и станут продавать "эти книжки". Он просил ее почитать
ему Евангелие.
     - Я давно уже не читал... в оригинале. А то  кто-нибудь  спросит,  и  я
ошибусь; надо тоже все-таки приготовиться.
     Она уселась подле него и развернула книжку.
     - Вы прекрасно читаете, - прервал он ее с первой же строки. -  Я  вижу,
вижу, что я не ошибся! - прибавил он неясно, но восторженно. И вообще он был
в беспрерывном восторженном состоянии. Она прочитала нагорную проповедь.
     - Assez, assez, mon enfant, довольно... Неужто вы думаете, что этого не
довольно!
     И он в бессилии закрыл глаза. Он  был  очень  слаб,  но  еще  не  терял
сознания. Софья Матвеевна поднялась-было, полагая, что он хочет заснуть.  Но
он остановил:
     - Друг мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я  никогда
не говорил для истины, а только для себя, я это и  прежде  знал,  но  теперь
только вижу... О, где те друзья, которых я оскорблял моею  дружбой  всю  мою
жизнь? И все, и все! Savez-vous, я, может,  лгу  и  теперь;  наверно  лгу  и
теперь. Главное в том, что я сам себе верю,  когда  лгу.  Всего  труднее,  в
жизни жить и не лгать... и... и собственной лжи не верить, да, да,  вот  это
именно! Но подождите, это все потом... Мы вместе, вместе! -  прибавил  он  с
энтузиазмом.
     - Степан Трофимович, - робко попросила Софья Матвеевна, - не послать ли
в "губернию" за доктором?
     Он ужасно был поражен.
     - Зачем? Est-ce que je suis si malade? Mais rien de  sйrieux.  И  зачем
нам посторонние люди? Еще узнают и - что тогда будет?  Нет,  нет,  никто  из
посторонних, мы вместе, вместе!
     - Знаете, - сказал он помолчав, - прочтите мне еще что-нибудь, так,  на
выбор, что-нибудь, куда глаз попадет.
     Софья Матвевна развернула и стала читать.
     - Где развернется, где развернется нечаянно, - повторил он.
     - "И Ангелу Лаодикийской церкви напиши"...
     - Это что? что? Это откуда?
     - Это из Апокалипсиса.
     - О, je m'en souviens, oui, l'Apocalypse. Lisez, lisez,  я  загадал  по
книге о нашей будущности, я хочу знать,  что  вышло;  читайте  с  ангела,  с
ангела...
     - "И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так  говорит  Аминь,  свидетель
верный и истинный, начало создания божия: Знаю твои дела; ты ни холоден,  ни
горяч, о, если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч  и
не холоден, то извергну  тебя  из  уст  моих.  Ибо  ты  говоришь:  я  богат,
разбогател, и ни в чем не имею нужды, а  не  знаешь,  что  ты  несчастен,  и
жалок, и нищ, и слеп, и наг".
     - Это... и это в вашей  книге!  -  воскликнул  он,  сверкая  глазами  и
приподнимаясь с изголовья;  -  я  никогда  не  знал  этого  великого  места!
Слышите: скорее холодного, холодного, чем теплого, чем только теплого. О,  я
докажу. Только не оставляйте, не оставляйте  меня  одного!  Мы  докажем,  мы
докажем!
     - Да не оставлю же я вас, Степан Трофимович, никогда  не  оставлю-с!  -
схватила она его руки и сжала в своих, поднося их к сердцу,  со  слезами  на
глазах смотря на него. (Жалко уж очень мне их стало в ту минуту,  передавала
она.) Губы его задергались как бы судорожно.
     - Однако, Степан Трофимович, как же нам все-таки  быть-с?  Не  дать  ли
знать кому из ваших знакомых али может родных?
     Но тут уж он до того испугался, что она и не рада  была,  что  еще  раз
помянула. Трепеща и дрожа  умолял  он  не  звать  никого,  не  предпринимать
ничего; брал с нее слово, уговаривал: "Никого, никого! Мы одни, только одни,
nous partirons ensemble".
     Очень худо было и то, что хозяева тоже стали  беспокоиться,  ворчали  и
приставали к Софье Матвеевне. Она им уплатила и постаралась показать деньги;
это смягчило на время;  но  хозяин  потребовал  "вид"  Степана  Трофимовича.
Больной с высокомерною улыбкой указал на свой маленький  сак;  в  нем  Софья
Матвеевна отыскала его указ об отставке или что-то в этом роде, по  которому
он всю жизнь проживал. Хозяин не унялся и говорил, что "надо их куда  ни  на
есть принять, потому у нас не  больница,  а  помрет,  так  еще  пожалуй  что
выйдет; натерпимся". Софья Матвеевна заговорила было и с ним о  докторе,  но
выходило, что если послать в "губернию", то до того могло  дорого  обойтись,
что уж конечно надо было оставить о  докторе  всякую  мысль.  Она  с  тоской
воротилась к своему больному. Степан Трофимович слабел все более и более.
     - Теперь прочитайте мне еще одно место...  о  свиньях,  -  произнес  он
вдруг.
     - Чего-с? - испугалась ужасно Софья Матвеевна.
     - О свиньях... это тут же... ces  cochons...  я  помню,  бесы  вошли  в
свиней и все потонули. Прочтите мне это непременно; я вам  после  скажу  для
чего. Я припомнить хочу буквально. Мне надо буквально.
     Софья Матвеевна знала Евангелие хорошо и тотчас  отыскала  от  Луки  то
самое место, которое я и выставил эпиграфом  к  моей  хронике.  Приведу  его
здесь опять:
     "Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили его, чтобы
позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы вышедши из  человека  вошли  в
свиней; и бросилось стадо с крутизны в  озеро  и  потонуло.  Пастухи,  увидя
происшедшее, побежали и рассказали в городе и в  селениях.  И  вышли  видеть
происшедшее, и пришедши к Иисусу нашли человека,  из  которого  вышли  бесы,
сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же
рассказали им как исцелился бесновавшийся".
     - Друг  мой,  -  произнес  Степан  Трофимович  в  большом  волнении,  -
savez-vous, это чудесное и... необыкновенное место было мне всю жизнь камнем
преткновения... dans ce livre... так что я это место еще с детства  упомнил.
Теперь же мне пришла одна мысль; une comparaison. Мне ужасно много  приходит
теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы,  выходящие
из больного и входящие в свиней - это все язвы, все миазмы,  вся  нечистота,
все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и  милом  нашем  больном,  в
нашей России, за века, за века! Oui, cette Russie, que j'aimais toujours. Но
великая мысль  и  великая  воля  осенят  ее  свыше,  как  и  того  безумного
бесноватого, и выйдут  все  эти  бесы,  вся  нечистота,  вся  эта  мерзость,
загноившаяся на поверхности... и сами будут проситься войти в свиней.  Да  и
вошли уже может быть! Это мы, мы и те, и Петруша... et les autres avec  lui,
и я может быть первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся,  со
скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на  это
ведь и хватит. Но больной исцелится и "сядет у ног Иисусовых"... и будут все
глядеть с изумлением... Милая, vous comprendrez aprиs, а  теперь  это  очень
волнует меня... Vous comprendrez aprиs... Nous comprendrons ensemble.
     С ним сделался бред, и он наконец потерял сознание. Так продолжалось  и
весь следующий день. Софья Матвеевна сидела подле него и плакала,  не  спала
почти совсем уже третью ночь и  избегала  показываться  на  глаза  хозяевам,
которые, она предчувствовала, что-то уже начинали предпринимать.  Избавление
последовало лишь на третий день. На утро Степан Трофимович очнулся, узнал ее
и протянул ей руку. Она перекрестилась с надеждою. Ему хотелось посмотреть в
окно: "Tiens, un lac, - проговорил он; - ax боже  мой,  я  еще  и  не  видал
его..." В эту минуту у подъезда  избы  прогремел  чей-то  экипаж  и  в  доме
поднялась чрезвычайная суматоха.

III.

     То была сама  Варвара  Петровна,  прибывшая  в  четырехместной  карете,
четверней, с двумя лакеями и с Дарьей Павловной.  Чудо  совершилось  просто:
умиравший от любопытства Анисим, прибыв в город, зашел-таки на другой день в
дом Варвары Петровны и разболтал прислуге, что встретил Степана  Трофимовича
одного в деревне, что видели его мужики на большой дороге одного, пешком,  а
что отправился он в Спасов, на Устьево, уже вдвоем с Софьей Матвеевной.  Так
как  Варвара  Петровна,  с  своей  стороны,  уже   страшно   тревожилась   и
разъискивала как могла своего беглого друга, то  об  Анисиме  ей  тотчас  же
доложили. Выслушав его и главное о подробностях отъезда в Устьево  вместе  с
какою-то Софьей Матвеевной в одной бричке, она мигом собралась и по горячему
следу прикатила сама в Устьево. О болезни его она еще не имела понятия.
     Раздался суровый и повелительный ее голос; даже хозяева  струсили.  Она
остановилась  лишь  осведомиться  и  расспросить,  уверенная,   что   Степан
Трофимович давно уже в Спасове; узнав же, что он тут  и  болен,  в  волнении
вступила в избу.
     - Ну, где тут он? А, это ты! - крикнула она,  увидав  Софью  Матвеевну,
как раз в ту самую минуту показавшуюся на пороге из второй комнаты; -  я  по
твоему бесстыжему лицу догадалась,  что  это  ты.  Прочь,  негодяйка!  Чтобы
сейчас духа ее не было в доме! Выгнать ее, не то, мать моя, я тебя в  острог
навек упрячу. Стеречь ее пока в другом доме. Она уже в городе сидела  раз  в
остроге, еще посидит. И прошу тебя, хозяин, не сметь никого впускать, пока я
тут. Я генеральша Ставрогина и занимаю весь дом. А  ты,  голубушка,  мне  во
всем дашь отчет.
     Знакомые звуки потрясли Степана Трофимовича. Он затрепетал. Но она  уже
вступила за перегородку. Сверкая глазами,  подтолкнула  она  ногой  стул  и,
откинувшись на спинку, прокричала Даше:
     - Выйди пока вон, побудь у хозяев.  Что  за  любопытство?  Да  двери-то
покрепче затвори за собой.
     Несколько времени она молча и каким-то хищным взглядом всматривалась  в
испуганное его лицо.
     - Ну, как  поживаете,  Степан  Трофимович?  Каково  погуляли?-вырвалось
вдруг у нее с яростною иронией.
     - Chиre, - залепетал не помня себя Степан Трофимович, - я узнал русскую
действительную жизнь... Et je prиcherai l'Evangile...
     - О бесстыдный, неблагородный человек! - возопила она  вдруг,  сплеснув
руками. - Мало вам было осрамить меня, вы связались... О, старый,  бесстыжий
развратник!
     - Chиre...
     У него пресекся голос, и он ничего не мог вымолвить, а только  смотрел,
вытаращив глаза от ужаса.
     - Кто она такая?
     - C'est un angе... C'кtait plus qu'un ange pour moi, она всю ночь... О,
не кричите, не пугайте ее, chиre, chиre...
     Варвара Петровна вдруг гремя вскочила со стула; раздался ее  испуганный
крик: "воды, воды!" Он хоть и очнулся, но он все еще  дрожала  от  страху  и
бледная  смотрела  на  исказившееся  его  лицо:  тут  только  в  первый  раз
догадалась она о размерах его болезни.
     - Дарья,  -  зашептала  она  вдруг  Дарье  Павловне,  -  немедленно  за
доктором, за Зальцфишем;  пусть  едет  сейчас  Егорыч;  пусть  наймет  здесь
лошадей, а из города возьмет другую карету. Чтобы к ночи быть тут.
     Даша бросилась исполнять приказание. Степан Трофимович смотрел все  тем
же вытаращенным, испуганным взглядом; побелевшие губы его дрожали.
     - Подожди, Степан Трофимович, подожди, голубчик! - уговаривала она  его
как ребенка; - ну подожди же, подожди, вот Дарья  воротится  и...  Ах,  боже
мой, хозяйка, хозяйка, да приди хоть ты, матушка!
     В нетерпении она побежала сама к хозяйке.
     - Сейчас, сию минуту эту опять назад. Воротить ее, воротить!
     К счастию, Софья Матвеевна не успела еще выбраться  из  дому  и  только
выходила из ворот с своим  мешком  и  узелком.  Ее  вернули.  Она  так  была
испугана, что даже ноги и руки ее тряслись. Варвара Петровна схватила ее  за
руку, как коршун цыпленка, и стремительно потащила к Степану Трофимовичу.
     - Ну, вот она вам. Не съела же я ее. Вы думали, что я ее так и съела.
     Степан Трофимович схватил Варвару Петровну за руку, поднес ее  к  своим
глазам и залился слезами, навзрыд, болезненно, припадочно.
     - Ну успокойся, успокойся, ну голубчик мой, ну батюшка! Ах боже мой, да
ус-по-кой-тесь же! - крикнула она неистово. - О, мучитель, мучитель,  вечный
мучитель мой!
     - Милая, - пролепетал наконец  Степан  Трофимович,  обращаясь  к  Софье
Матвеевне, - побудьте, милая, там, я что-то хочу здесь сказать...
     Софья Матвеевна тотчас же поспешила выйти.
     - Cherie... cherie... - задыхался он.
     -  Подождите  говорить,  Степан  Трофимович,  подождите  немного,  пока
отдохнете. Вот вода. Да по-дож-ди-те же!
     Она села опять на стул. Степан Трофимович крепко  держал  ее  за  руку.
Долго она не позволяла ему говорить. Он  поднес  руку  ее  к  губам  и  стал
целовать. Она стиснула зубы, смотря куда-то в угол.
     - Je vous aimais! - вырвалось у него наконец. Никогда не слыхала она от
него такого слова, так выговоренного.
     - Гм, - промычала она в ответ.
     - Je vous aimais toute ma vie... vingt ans!
     Она все молчала - минуты две, три.
     - А как к Даше готовился, духами опрыскался... - проговорила она  вдруг
страшным шопотом. Степан Трофимович так и обомлел.
     - Новый галстук надел...
     Опять молчание минуты на две.
     - Сигарку помните?
     - Друг мой, - прошамкал было он в ужасе.
     - Сигарку, вечером,  у  окна...  месяц  светил...  после  беседки...  в
Скворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, - вскочила она с места, схватив за оба
угла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. - Помнишь  ли,  пустой,
пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек!  -  шипела  она
своим яростным шопотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и упала на
стул, закрыв руками  лицо.  -  Довольно!  -  отрезала  она  выпрямившись.  -
Двадцать лет прошло, не воротишь; дура и я.
     - Je vous aimais, - сложил он опять руки.
     - Да что ты мне все aimais да aimais! Довольно! - вскочила она опять. -
И если вы теперь сейчас не заснете, то я... Вам нужен покой;  спать,  сейчас
спать, закройте глаза. Ах, боже мой, он может быть завтракать хочет! Что  вы
едите? Что он ест? Ах, боже мой, где та? Где она?
     Началась было суматоха. Но Степан Трофимович слабым голосом пролепетал,
что он действительно бы заснул une heure, а там -  un  bouillon,  un  thй...
enfin il est si heureux.
     Он лег и, действительно,  как  будто  заснул  (вероятно,  притворился).
Варвара Петровна подождала и на цыпочках вышла из-за перегородки.
     Она уселась в  хозяйской  комнате,  хозяев  выгнала  и  приказала  Даше
привести к себе ту. Начался серьезный допрос.
     - Расскажи теперь, матушка, все подробности; садись подле, так. Ну?
     - Я Степана Трофимовича встретила...
     - Стой, молчи. Предупреждаю тебя, что если ты что соврешь  или  утаишь,
то я из-под земли тебя выкопаю. Ну?
     - Я со Степаном Трофимовичем... как только я  пришла  в  Хатово-с...  -
почти задыхалась Софья Матвеевна...
     - Стой, молчи, подожди; чего забарабанила? Во-первых, сама  ты  что  за
птица?
     Та рассказала ей кое-как, впрочем в  самых  коротких  словах,  о  себе,
начиная с Севастополя. Варвара Петровна  выслушала  молча,  выпрямившись  на
стуле, строго и упорно смотря прямо в глаза рассказчице.
     - Чего ты такая запуганная? Чего