он  скороговоркой,  -  что  ведь  Шатов,
например, тоже не имел права рисковать тогда жизнью в воскресенье,  когда  к
вам подошел, так ли? Я бы желал, чтобы вы это заметили.
     Он исчез опять, не дожидаясь ответа.

IV.

     Может быть, он думал,  исчезая,  что  Николай  Всеволодович,  оставшись
один, начнет колотить кулаками в стену, и уж конечно бы рад был подсмотреть,
если б это было возможно. Но он очень  бы  обманулся:  Николай  Всеволодович
оставался спокоен. Минуты две он  простоял  у  стола  в  том  же  положении,
повидимому, очень задумавшись; но вскоре вялая, холодная  улыбка  выдавилась
на его губах. Он медленно уселся на диван, на свое прежнее место в  углу,  и
закрыл глаза, как бы от  усталости.  Уголок  письма  по-прежнему  выглядывал
из-под преспапье, но он и не пошевелился поправить.
     Скоро он забылся совсем. Варвара Петровна, измучившая себя  в  эти  дни
заботами, не вытерпела, и по уходе Петра Степановича, обещавшего к ней зайти
и не сдержавшего обещания, рискнула  сама  навестить  Nicolas,  несмотря  на
неуказанное время. Ей все мерещилось: не скажет ли  он  наконец  чего-нибудь
окончательно? Тихо как и давеча постучалась она в дверь, и, опять не получая
ответа,  отворила  сама.  Увидав,  что  Nicolas  сидит  что-то  слишком   уж
неподвижно, она с бьющимся сердцем осторожно приблизилась сама к дивану.  Ее
как бы поразило, что он так скоро заснул и что может так  спать,  так  прямо
сидя и так неподвижно; даже дыхания почти нельзя было  заметить.  Лицо  было
бледное и суровое, но совсем как бы  застывшее,  недвижимое;  брови  немного
сдвинуты и нахмурены; решительно он походил на  бездушную  восковую  фигуру.
Она простояла над ним минуты три, едва переводя дыхание, и  вдруг  ее  обнял
страх; она вышла на цыпочках, приостановилась в дверях, наскоро перекрестила
его и удалилась незамеченная, с новым тяжелым ощущением и с новою тоской.
     Проспал он долго, более часу, и все в  таком  же  оцепенении:  ни  один
мускул лица  его  не  двинулся,  ни  малейшего  движения  во  всем  теле  не
выказалось; брови были все так же сурово сдвинуты. Если бы Варвара  Петровна
осталась еще на три минуты, то наверно бы не вынесла  подавляющего  ощущения
этой летаргической неподвижности и разбудила его. Но  он  вдруг  сам  открыл
глаза и, попрежнему не шевелясь, просидел еще минут десять, как бы упорно  и
любопытно всматриваясь в какой-то поразивший его  предмет  в  углу  комнаты,
хотя там ничего не было ни нового, ни особенного.
     Наконец, раздался тихий, густой звук больших стенных  часов,  пробивших
один  раз.  С  некоторым  беспокойством  повернул  он  голову  взглянуть  на
циферблат, но почти в ту же минуту отворилась  задняя  дверь,  выходившая  в
корридор, и показался камердинер Алексей  Егорович.  Он  нес  в  одной  руке
теплое пальто, шарф и шляпу, а в другой  серебряную  тарелочку,  на  которой
лежала записка.
     - Половина десятого, - возгласил он тихим голосом и, сложив принесенное
платье в углу  на  стуле,  поднес  на  тарелке  записку,  маленькую  бумажку
незапечатанную, с двумя строчками карандашем. Пробежав эти  строки,  Николай
Всеволодович тоже взял со стола карандаш, черкнул в конце записки два  слова
и положил обратно на тарелку.
     - Передать тотчас же как я выйду, и одеваться, - сказал он,  вставая  с
дивана.
     Заметив, что на нем легкий, бархатный пиджак, он подумал и велел подать
себе другой, суконный сюртук, употреблявшийся для более церемонных  вечерних
визитов. Наконец одевшись совсем и надев шляпу, он запер  дверь,  в  которую
входила к нему  Варвара  Петровна,  и,  вынув  из-под  преспапье  спрятанное
письмо, молча  вышел  в  корридор  в  сопровождении  Алексея  Егоровича.  Из
корридора вышли на узкую каменную  заднюю  лестницу  и  спустились  в  сени,
выходившие прямо в сад. В углу в сенях стояли припасенные фонарик и  большой
зонтик.
     - По чрезвычайному дождю грязь по здешним улицам нестерпимая, - доложил
Алексей Егорович в виде отдаленной попытки в последний раз отклонить  барина
от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел в темный как погреб,
отсырелый и мокрый старый сад. Ветер шумел и качал вершинами  полуобнаженных
деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Алексей  Егорович
шел как был, во  фраке  и  без  шляпы,  освещая  путь  шага  на  три  вперед
фонариком.
     - Не заметно ли будет? - спросил вдруг Николай Всеволодович.
     -  Из  окошек  заметно  не  будет,  окромя  того,   что   заранее   все
предусмотрено, - тихо и размеренно ответил слуга.
     - Матушка почивает?
     - Заперлись по обыкновению последних дней ровно в девять часов и узнать
теперь для них ничего невозможно. В каком  часу  вас  прикажете  ожидать?  -
прибавил он, осмеливаясь сделать вопрос.
     - В час, в половине второго, не позже двух.
     - Слушаю-с.
     Обойдя извилистыми дорожками весь сад, который оба знали наизусть,  они
дошли до каменной садовой ограды и тут в самом углу стены отыскали маленькую
дверцу, выводившую в тесный и глухой переулок,  почти  всегда  запертую,  но
ключ от которой оказался теперь в руках Алексея Егоровича.
     - Не заскрипела бы дверь? - осведомился опять Николай Всеволодович.
     Но Алексей Егорович доложил, что вчера еще  смазана  маслом,  "равно  и
сегодня". Он весь уже успел измокнуть. Отперев дверцу, он подал ключ Николаю
Всеволодовичу.
     - Если изволили предпринять  путь  отдаленный,  то  докладываю,  будучи
неуверен в здешнем народишке, в особенности  по  глухим  переулкам,  а  паче
всего за рекой, - не утерпел он еще раз. Это был старый слуга, бывший дядька
Николая Всеволодовича, когда-то нянчивший его на руках, человек серьезный  и
строгий, любивший послушать и почитать от божественного.
     - Не беспокойся, Алексей Егорыч.
     - Благослови вас бог, сударь, но при начинании лишь добрых дел.
     - Как? - остановился Николай Всеволодович, уже перешагнув в переулок.
     Алексей Егорович твердо повторил свое желание;  никогда  прежде  он  не
решился бы его выразить в таких словах вслух пред своим господином.
     Николай Всеволодович запер дверь, положил ключ  в  карман  и  пошел  по
проулку, увязая с каждым шагом вершка на три в грязь.  Он  вышел  наконец  в
длинную и пустынную улицу на мостовую.  Город  был  известен  ему  как  пять
пальцев; но Богоявленская улица была  все  еще  далеко.  Было  более  десяти
часов, когда он остановился наконец пред запертыми воротами темного  старого
дома Филипповых. Нижний этаж теперь,  с  выездом  Лебядкиных,  стоял  совсем
пустой, с заколоченными окнами, но в мезонине у Шатова светился  огонь.  Так
как не было колокольчика, то  он  начал  бить  в  ворота  рукой.  Отворилось
оконце, и Шатов выглянул на улицу; темень была страшная, и  разглядеть  было
мудрено; Шатов разглядывал долго, с минуту.
     - Это вы? - спросил он вдруг.
     - Я, - ответил незванный гость.
     Шатов захлопнул окно, сошел вниз и отпер ворота.  Николай  Всеволодович
переступил через высокий порог и, не сказав ни слова, прошел мимо, прямо  во
флигель к Кириллову.

V.

     Тут все было отперто и даже не притворено. Сени и  первые  две  комнаты
были темны, но в последней, в которой Кириллов жил и пил чай,  сиял  свет  и
слышался смех, и какие-то странные вскрикивания. Николай Всеволодович  пошел
на свет, но, не входя, остановился  на  пороге.  Чай  был  на  столе.  Среди
комнаты стояла старуха, хозяйская родственница, простоволосая, в одной юбке,
в башмаках на  босу  ногу  и  в  заячьей  куцавейке.  На  руках  у  ней  был
полуторагодовой  ребенок,  в  одной   рубашенке,   с   голыми   ножками,   с
разгоревшимися щечками,  с  белыми  всклоченными  волосками,  только-что  из
колыбели. Он, должно  быть,  недавно  расплакался;  слезки  стояли  еще  под
глазами; но в эту минуту тянулся рученками, хлопал в ладошки и хохотал,  как
хохочут маленькие дети, с захлипом. Пред ним Кириллов бросал о  пол  большой
резиновый красный мяч; мяч  отпрыгивал  до  потолка,  падал  опять,  ребенок
кричал: "мя, мя!" Кириллов ловил "мя" и подавал  ему,  тот  бросал  уже  сам
своими неловкими рученками, а Кириллов бежал опять  подымать.  Наконец  "мя"
закатился под шкаф. "Мя, мя!" кричал  ребенок.  Кириллов  припал  к  полу  и
протянулся, стараясь из-под шкафа достать "мя" рукой.  Николай  Всеволодович
вошел в комнату; ребенок, увидев его, припал к старухе и  закатился  долгим,
детским плачем; та тотчас же его вынесла.
     - Ставрогин? - сказал Кириллов, приподымаясь с полу с  мячом  в  руках,
без малейшего удивления к неожиданному визиту, -хотите чаю?
     Он приподнялся совсем.
     - Очень, не откажусь, если теплый, - сказал Николай Всеволодович;  -  я
весь промок.
     - Теплый, горячий  даже,  -  с  удовольствием  подтвердил  Кириллов:  -
садитесь: вы грязны, ничего; пол я потом мокрою тряпкой.
     Николай Всеволодович уселся и почти залпом выпил налитую чашку.
     - Еще? - спросил Кириллов.
     - Благодарю.
     Кириллов, до сих пор не садившийся, тотчас же сел напротив и спросил:
     - Вы что пришли?
     - По делу. Вот прочтите это письмо, от Гаганова; помните, я вам говорил
в Петербурге.
     Кириллов взял письмо, прочел, положил на стол и смотрел в ожидании.
     - Этого Гаганова, -  начал  объяснять  Николай  Всеволодович,  -как  вы
знаете, я встретил месяц тому, в  Петербурге,  в  первый  раз  в  жизни.  Мы
столкнулись раза три в людях. Не знакомясь со  мной  и  не  заговаривая,  он
нашел-таки возможность быть очень дерзким. Я вам тогда говорил; но вот  чего
вы не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг  прислал  мне
письмо, хотя и не такое, как это, но однако неприличное в высшей  степени  и
уже тем странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно
писано. Я ответил ему тотчас  же,  тоже  письмом,  и  совершенно  откровенно
высказал, что вероятно он на меня сердится  за  происшествие  с  его  отцом,
четыре года назад, здесь в клубе, и что я с моей стороны готов принести  ему
всевозможные извинения, на том основании, что поступок мой был  неумышленный
и произошел в болезни. Я просил его взять мои извинения в соображение. Он не
ответил и уехал; но вот теперь я застаю его здесь уже  совсем  в  бешенстве.
Мне передали несколько публичных отзывов его обо мне, совершенно ругательных
и с удивительными обвинениями. Наконец сегодня приходит это  письмо,  какого
верно никто никогда не получал, с  ругательствами  и  с  выражениями:  "ваша
битая рожа". Я пришел, надеясь, что вы не откажетесь в секунданты.
     - Вы сказали,  письма  никто  не  получал,  -  заметил  Кириллов:  -  в
бешенстве можно; пишут  не  раз.  Пушкин  Гекерну  написал.  Хорошо,  пойду.
Говорите как?
     Николай Всеволодович объяснил, что желает завтра же, и чтобы непременно
начать с возобновления извинений и  даже  с  обещания  вторичного  письма  с
извинениями, но с тем однако что и Гаганов, с своей стороны,  обещал  бы  не
писать более писем. Полученное же  письмо  будет  считаться  как  не  бывшее
вовсе.
     - Слишком много уступок, не согласится, - проговорил Кириллов.
     - Я прежде всего пришел узнать, согласитесь ли вы  понести  туда  такие
условия?
     - Я понесу. Ваше дело. Но он не согласится.
     - Знаю, что не согласится.
     - Он драться хочет. Говорите, как драться?
     - В том и дело, что я хотел бы завтра непременно все кончить.  Часов  в
девять утра вы у него. Он выслушает и не согласится, но сведет вас  с  своим
секундантом, - положим, часов около одиннадцати. Вы с тем порешите, и  затем
в час или в два  чтобы  быть  всем  на  месте.  Пожалуста  постарайтесь  так
сделать. Оружие, конечно, пистолеты, и  особенно  вас  прошу  устроить  так:
определить барьер в десять шагов; затем вы  ставите  нас  каждого  в  десяти
шагах от барьера, и по данному знаку мы сходимся. Каждый  должен  непременно
дойти до своего барьера, но выстрелить может и раньше, на ходу. Вот и все, я
думаю.
     - Десять шагов между барьерами близко, - заметил Кириллов.
     - Ну двенадцать, только не больше, вы понимаете, что он  хочет  драться
серьезно. Умеете вы зарядить пистолет?
     - Умею. У меня есть пистолеты; я дам слово, что вы из них не  стреляли.
Его секундант тоже слово про свои; две пары, и мы сделаем чет и  нечет,  его
или нашу?
     - Прекрасно.
     - Хотите посмотреть пистолеты?
     - Пожалуй.
     Кириллов присел на корточки пред своим чемоданом в  углу,  все  еще  не
разобранным, но из  которого  вытаскивались  вещи  по  мере  надобности.  Он
вытащил со дна ящик пальмового дерева, внутри отделанный красным бархатом, и
из него вынул пару щегольских, чрезвычайно дорогих пистолетов.
     - Есть все: порох, пули, патроны. У меня еще револьвер; постойте.
     Он полез опять  в  чемодан  и  вытащил  другой  ящик  с  шестиствольным
американским револьвером.
     - У вас довольно оружия, и очень дорогого.
     - Очень. Чрезвычайно.
     Бедный, почти нищий, Кириллов, никогда впрочем и  не  замечавший  своей
нищеты, видимо с похвальбой показывал теперь свои  оружейные  драгоценности,
без сомнения приобретенные с чрезвычайными пожертвованиями.
     - Вы все еще в тех же  мыслях?  -  спросил  Ставрогин  после  минутного
молчания и с некоторою осторожностию.
     - В тех же, - коротко ответил Кириллов, тотчас же по  голосу  угадав  о
чем спрашивают, и стал убирать со стола оружие.
     - Когда же? - еще осторожнее спросил Николай Всеволодович, опять  после
некоторого молчания.
     Кириллов между тем уложил оба ящика  в  чемодан  и  уселся  на  прежнее
место.
     - Это не от меня, как знаете; когда скажут, - пробормотал  он,  как  бы
несколько тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностию отвечать
на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел не отрываясь, своими черными
глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
     -  Я,  конечно,  понимаю  застрелиться,  -   начал   опять,   несколько
нахмурившись Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного  задумчивого
молчания; - я иногда сам представлял, и тут  всегда  какая-то  новая  мысль:
Если бы сделать злодейство, или, главное, стыд, то-есть позор, только  очень
подлый и... смешной, так что запомнят люди на тысячу  лет  и  плевать  будут
тысячу лет, и вдруг мысль: "один удар в висок и ничего не будет". Какое дело
тогда до людей, и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
     - Вы называете, что это новая мысль? - проговорил Кириллов подумав.
     - Я... не называю... когда я подумал однажды,  то  почувствовал  совсем
новую мысль.
     - "Мысль почувствовали"? - переговорил Кириллов,  -  это  хорошо.  Есть
много мыслей, которые всегда и которые вдруг  станут  новые.  Это  верно.  Я
много теперь как в первый раз вижу.
     - Положим, вы жили на луне, - перебил Ставрогин, не слушая и  продолжая
свою мысль, - вы там, положим, сделали, все эти смешные пакости... Вы знаете
наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на  ваше  имя  тысячу  лет,
вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое  вам
дело здесь до всего того, что вы там наделали, и что тамошние будут  плевать
на вас тысячу лет, не правда ли?
     - Не знаю, - ответил Кириллов, - я на луне не был, -  прибавил  он  без
всякой иронии, единственно для обозначения факта.
     - Чей это давеча ребенок?
     - Старухина свекровь приехала; нет, сноха... все равно. Три дня.  Лежит
больная, с ребенком; по ночам кричит очень,  живот.  Мать  спит,  а  старуха
приносит; я мячем. Мяч из Гамбурга. Я в  Гамбурге  купил,  чтобы  бросать  и
ловить: укрепляет спину. Девочка.
     - Вы любите детей?
     - Люблю, - отозвался Кириллов довольно впрочем равнодушно.
     - Стало быть, и жизнь любите?
     - Да, люблю и жизнь, а что?
     - Если решились застрелиться.
     - Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а  смерти
нет совсем.
     - Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
     - Нет, не в будущую  вечную,  а  в  здешнюю  вечную.  Есть  минуты,  вы
доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
     - Вы надеетесь дойти до такой минуты?
     - Да.
     - Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался
Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. -  В  Апокалипсисе  ангел
клянется, что времени больше не будет.
     - Знаю. Это очень там верно; отчетливо  и  точно.  Когда  весь  человек
счастья достигнет, то времени больше не будет, потому  что  не  надо.  Очень
верная мысль.
     - Куда ж его спрячут?
     - Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
     - Старые философские места, одни и те же с начала веков, -  с  каким-то
брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
     - Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других  никогда!
-  подхватил  Кириллов  с  сверкающим  взглядом,  как  будто  в  этой   идее
заключалась чуть не победа.
     - Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
     - Да, очень счастлив, - ответил тот, как бы  давая  самый  обыкновенный
ответ.
     - Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?
     - Гм... я теперь не браню. Я еще  не  знал  тогда,  что  был  счастлив.
Видали вы лист, с дерева лист?
     - Видал.
     - Я видел недавно желтый, немного зеленого,  с  краев  подгнил.  Ветром
носило. Когда мне  было  десять  лет,  я  зимой  закрывал  глаза  нарочно  и
представлял лист зеленый, яркий с жилками,  и  солнце  блестит.  Я  открывал
глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
     - Это что же, аллегория?
     - Н-нет... зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош.
Все хорошо.
     - Все?
     - Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только
потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту.
Эта свекровь умрет, а девочка останется - все хорошо. Я вдруг открыл.
     - А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку - это хорошо?
     - Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и  то  хорошо;  и  кто  не
размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все
хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но  пока  они
не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся  мысль,  вся,  больше
нет никакой!
     - Когда же вы узнали, что вы так счастливы?
     - На прошлой неделе во вторник, нет,  в  среду,  потому  что  уже  была
среда, ночью.
     - По какому же поводу?
     - Не помню, так; ходил по комнате... все равно. Я часы остановил,  было
тридцать семь минут третьего.
     - В эмблему того, что время должно остановиться?
     Кириллов промолчал.
     - Они нехороши, - начал он вдруг опять, - потому что не знают, что  они
хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо  им  узнать,  что
они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.
     - Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?
     - Я хорош.
     - С этим я впрочем согласен, - нахмуренно пробормотал Ставрогин.
     - Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
     - Кто учил, того распяли.
     - Он придет, и имя ему человекобог.
     - Богочеловек?
     - Человекобог, в этом разница.
     - Уж не вы ли и лампадку зажигаете?
     - Да, это я зажег.
     - Уверовали?
     - Старуха любит, чтобы лампадку... а ей сегодня некогда, -  пробормотал
Кириллов.
     - А сами еще не молитесь?
     - Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю  и  благодарен
ему за то, что ползет.
     Глаза его  опять  загорелись.  Он  все  смотрел  прямо  на  Ставрогина,
взглядом твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и  брезгливо  следил  за
ним, но насмешки в его взгляде не было.
     - Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в бога уверуете,
- проговорил он, вставая и захватывая шляпу.
     - Почему? - привстал и Кириллов.
     - Если бы вы узнали, что вы в бога веруете, то