ашел к нему во вторник и стукнул в  дверь.  Ответа  не
получил, но уверенный, по несомненным данным,  что  он  дома,  постучался  в
другой раз. Тогда он, соскочив повидимому с постели, подошел крупными шагами
к дверям и крикнул мне во весь голос: "Шатова дома нет". Я с тем и ушел.
     Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за  смелость  предположения,
но обоюдно ободряя друг друга,  остановились  наконец  на  одной  мысли:  мы
решили, что  виновником  разошедшихся  слухов  мог  быть  один  только  Петр
Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял,
что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и  совершенно
известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу. Вот что  еще
замечательно: на второй же день, в понедельник ввечеру, я встретил Липутина,
и он уже знал все до последнего  слова,  стало  быть,  несомненно  узнал  из
первых.
     Многие из дам (и из самых светских)  любопытствовали  и  о  "загадочной
хромоножке",  так  называли  Марью  Тимофеевну.  Нашлись   даже   пожелавшие
непременно увидать ее лично и познакомиться, так  что  господа,  поспешившие
припрятать Лебядкиных, очевидно поступили  и  кстати.  Но  на  первом  плане
все-таки стоял обморок  Лизаветы  Николаевны,  и  этим  интересовался  "весь
свет", уже по тому одному, что  дело  прямо  касалось  Юлии  Михайловны  как
родственницы Лизаветы  Николаевны  и  ее  покровительницы.  И  чего-чего  ни
болтали! Болтовне способствовала и таинственность обстановки: оба дома, были
заперты наглухо; Лизавета  Николаевна,  как  рассказывали,  лежала  в  белой
горячке; то же утверждали  и  о  Николае  Всеволодовиче,  с  отвратительными
подробностями о выбитом будто бы зубе и  о  распухшей  от  флюса  щеке  его.
Говорили даже по уголкам, что у нас может быть будет убийство, что Ставрогин
не таков, чтобы снести такую обиду, и убьет Шатова, но  таинственно,  как  в
корсиканской вендетте. Мысль эта нравилась; но  большинство  нашей  светской
молодежи   выслушивало   все   это   с   презрением   и   с   видом   самого
пренебрежительного  равнодушия,  разумеется,  напускного.   Вообще   древняя
враждебность нашего общества к Николаю Всеволодовичу обозначилась ярко. Даже
солидные люди стремились обвинить его, хотя и сами не знали в  чем.  Шепотом
рассказывали, что будто бы он погубил честь Лизаветы Николаевны, и что между
ними была интрига в Швейцарии. Конечно осторожные люди сдерживались, но  все
однако же слушали с аппетитом. Были и  другие  разговоры,  но  не  общие,  а
частные, редкие и почти закрытые, чрезвычайно  странные  и  о  существовании
которых я упоминаю лишь для предупреждения  читателей,  единственно  в  виду
дальнейших событий моего рассказа. Именно: говорили иные, хмуря брови и  бог
знает на каком основании, что Николай Всеволодович имеет какое-то  особенное
дело в нашей губернии, что он чрез графа К. вошел в  Петербурге  в  какие-то
высшие отношения, что он даже, может быть, служит и чуть ли  не  снабжен  от
кого-то какими-то поручениями. Когда очень уж солидные и сдержанные люди  на
этот слух улыбались, благоразумно замечая, что человек, живущий скандалами и
начинающий у нас с флюса, не похож на чиновника, то им шепотом замечали, что
служит он не то чтоб оффициально, а так сказать  конфиденциально,  и  что  в
таком случае самою службой требуется, чтобы служащий как можно менее походил
на чиновника. Такое замечание производило эффект; у нас известно  было,  что
на земство нашей губернии смотрят в столице с  некоторым  особым  вниманием.
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли  бесследно,  до  времени,  при
первом появлении Николая  Всеволодовича;  но  замечу,  что  причиной  многих
слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно  и  отрывисто
произнесенных  в  клубе  недавно  возвратившимся  из  Петербурга   отставным
капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым,  весьма  крупным  помещиком
нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла
Павловича Гаганова, того  самого  почтенного  старшины,  с  которым  Николай
Всеволодович имел, четыре слишком года тому назад, то необычайное  по  своей
грубости и внезапности столкновение, о котором  я  уже  упоминал  прежде,  в
начале моего рассказа.
     Всем тотчас же стало известно,  что  Юлия  Михайловна  сделала  Варваре
Петровне чрезвычайный визит, и что у  крыльца  дома  ей  объявили,  что  "по
нездоровью не могут принять". Также и то, что дня  через  два  после  своего
визита  Юлия  Михайловна  посылала  узнать  о  здоровье   Варвары   Петровны
нарочного. Наконец принялась везде "защищать" Варвару Петровну, конечно лишь
в самом высшем смысле, то "есть по возможности в самом  неопределенном.  Все
же первоначальные торопливые намеки о воскресной истории выслушала строго  и
холодно,  так  что  в  последующие  дни,  в  ее  присутствии,  они  уже   не
возобновлялись. Таким образом и укрепилась везде мысль, что Юлии  Михайловне
известна не только вся эта таинственная история, но и весь  ее  таинственный
смысл до мельчайших подробностей, и не как посторонней, а  как  соучастнице.
Замечу кстати, что она начала уже приобретать у нас, помаленьку,  то  высшее
влияние, которого так несомненно добивалась и жаждала, и уже начинала видеть
себя "окруженною". Часть общества признала за нею практический ум и  такт...
но об этом после.  Ее  же  покровительством  объяснялись  отчасти  и  весьма
быстрые успехи Петра  Степановича  в  нашем  обществе,  -  успехи,  особенно
поразившие тогда Степана Трофимовича.
     Мы с ним  может  быть  и  преувеличивали.  Во-первых,  Петр  Степанович
перезнакомился почти мгновенно со всем городом, в первые же четыре дня после
своего появления. Появился он в воскресенье, а во вторник я уже встретил его
в коляске с Артемием Павловичем Гагановым, человеком гордым, раздражительным
и заносчивым, несмотря на всю его светскость, и с которым, по характеру его,
довольно трудно было ужиться. У губернатора Петр Степанович был тоже  принят
прекрасно, до того, что тотчас же стал в положение близкого или  так-сказать
обласканного молодого человека; обедал у Юлии  Михайловны  почти  ежедневно.
Познакомился он с нею еще в Швейцарии, но в быстром успехе его  в  доме  его
превосходительства действительно заключалось нечто любопытное.  Все-таки  он
слыл же когда-то заграничным революционером, правда ли, нет ли, участвовал в
каких-то заграничных  изданиях  и  конгрессах,  "что  можно  даже  из  газет
доказать", как злобно выразился мне при встрече  Алеша  Телятников,  теперь,
увы, отставной чиновничек, а прежде тоже обласканный молодой человек в  доме
старого губернатора. Но тут стоял однако же факт: бывший революционер явился
в любезном отечестве не только без всякого беспокойства, но  чуть  ли  не  с
поощрениями; стало быть, ничего, может, и не было. Липутин шепнул  мне  раз,
что, по слухам, Петр Степанович будто бы где-то принес  покаяние  и  получил
отпущение, назвав несколько прочих имен, и таким образом, может, и успел уже
заслужить вину, обещая и впредь  быть  полезным  отечеству.  Я  передал  эту
ядовитую фразу Степану Трофимовичу, и тот, несмотря на то, что был почти  не
в состоянии соображать, сильно  задумался.  Впоследствии  обнаружилось,  что
Петр Степанович приехал к нам  с  чрезвычайно  почтенными  рекомендательными
письмами, по крайней мере привез одно к губернаторше  от  одной  чрезвычайно
важной петербургской старушки, муж которой был одним из  самых  значительных
петербургских  старичков.  Эта  старушка,  крестная  мать  Юлии  Михайловны,
упоминала в письме своем, что и граф К. хорошо знает Петра Степановича, чрез
Николая Всеволодовича, обласкал его и находит "достойным молодым  человеком,
несмотря на бывшие заблуждения". Юлия Михайловна до  крайности  ценила  свои
скудные и с таким трудом поддерживаемые связи с "высшим миром" и уж  конечно
была рада письму важной старушки; но все-таки оставалось тут нечто как бы  и
особенное. Даже супруга своего поставила к  Петру  Степановичу  в  отношения
почти фамилиарные, так что г. фон-Лембке жаловался... но об этом тоже после.
Замечу тоже для памяти, что и великий писатель весьма благосклонно отнесся к
Петру Степановичу и тотчас же пригласил его к себе. Такая поспешность такого
надутого собою человека кольнула Степана Трофимовича  больнее  всего;  но  я
объяснил себе иначе: зазывая к себе нигилиста, г. Кармазинов уж конечно имел
в виду сношения его с прогрессивными юношами обеих столиц. Великий  писатель
болезненно трепетал пред новейшею революционною молодежью и,  воображая,  по
незнанию дела, что в руках ее ключи русской будущности,  унизительно  к  ним
подлизывался, главное потому что они не обращали на него никакого внимания.

II.

     Петр Степанович забежал раза два и к родителю, и,  к  несчастию  моему,
оба раза в мое отсутствие. В первый раз посетил  его  в  среду,  то-есть  на
четвертый лишь день после той первой встречи,  да  и  то  по  делу.  Кстати,
расчет по имению окончился у них как-то неслышно и невидно. Варвара Петровна
взяла все на себя и все выплатила, разумеется, приобретя землицу, а  Степана
Трофимовича только уведомила  о  том,  что  все  кончено,  и  уполномоченный
Варвары  Петровны,  камердинер  ее  Алексей  Егорович,  поднес  ему   что-то
подписать, что он и исполнил молча и с чрезвычайным достоинством. Замечу  по
поводу достоинства, что я почти не узнавал нашего прежнего  старички  в  эти
дни. Он держал себя как никогда прежде, стал удивительно молчалив,  даже  не
написал ни одного письма Варваре Петровне с самого воскресенья, что  я  счел
бы чудом, а главное стал спокоен. Он укрепился на какой-то  окончательной  и
чрезвычайной идее, придававшей ему спокойствие, это было видно. Он нашел эту
идею,  сидел  и  чего-то  ждал.  Сначала  впрочем  был  болен,  особенно   в
понедельник; была холерина. Тоже и без вестей пробыть не мог во  все  время;
но лишь только я,  оставляя  факты,  переходил  к  сути  дела  и  высказывал
какие-нибудь предположения, то он тотчас же начинал махать на  меня  руками,
чтоб я перестал. Но оба  свидания  с  сынком  все-таки  болезненно  на  него
подействовали, хотя и не поколебали. В оба эти дня, после свиданий, он лежал
на диване, обмотав голову платком, намоченным в уксусе; но в  высшем  смысле
продолжал оставаться спокойным.
     Иногда, впрочем, он и не махал на меня  руками.  Иногда  тоже  казалось
мне, что принятая таинственная решимость как бы  оставляла  его,  и  что  он
начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом  идей.  Это  было
мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось  опять
заявить себя, выйти из уединения, предложить борьбу, задать последнюю битву.
     - Cher, я бы их разгромил! - вырвалось у него в четверг вечером,  после
второго свидания с Петром Степановичем,  когда  он  лежал,  протянувшись  на
диване, с головой, обернутою полотенцем.
     До этой минуты он во весь день еще ни слова не сказал со мной.
     - "Fils, fils chйri" и так далее, я согласен,  что  все  эти  выражения
вздор, кухарочный словарь, да и пусть их, я сам теперь вижу. Я его не кормил
и не поил, я отослал его из Берлина в -скую губернию, грудного  ребенка,  по
почте, ну и так далее, я согласен... "Ты, говорит, меня не поил и  по  почте
выслал, да еще здесь ограбил". Но, несчастный, кричу ему, ведь болел же я за
тебя сердцем всю мою жизнь,  хотя  и  по  почте!  Il  rit.  Но  я  согласен,
согласен... пусть по почте, - закончил он как в бреду.
     - Passons, - начал он опять через пять минут. - Я не понимаю Тургенева.
У него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующее  вовсе;  они  же
первые и отвергли его тогда, как ни на что  не  похожее.  Этот  Базаров  это
какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном, c'est le mot! Посмотрите на  них
внимательно: они кувыркаются и визжат от радости как щенки  на  солнце,  они
счастливы, они победители! Какой тут Байрон!.. И при том какие будни!  Какая
кухарочная раздражительность самолюбия, какая пошленькая жаждишка  faire  du
bruit autour de son nom, не замечая, что son nom... О, карикатура!  Помилуй,
кричу ему, да неужто ты себя такого как есть людям взамен Христа  предложить
желаешь? Il rit. Il rit beaucoup, il rit  trop.  У  него  какая-то  странная
улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
     Опять наступило молчание.
     - Они хитры; в воскресенье они сговорились... - брякнул он вдруг.
     - О, без сомнения, - вскричал я, навострив уши,  -  все  это  стачка  и
сшито белыми нитками, и так дурно разыграно.
     - Я не про то. Знаете  ли,  что  все  это  было  нарочно  сшито  белыми
нитками, чтобы заметили те... кому надо. Понимаете это?
     - Нет, не понимаю.
     - Tant mieux. Passons. Я очень раздражен сегодня.
     - Да зачем же вы с ним  спорили,  Степан  Трофимович?  -  проговорил  я
укоризненно.
     - Je voulais convertir.  Конечно  смейтесь.  Cette  pauvre  тетя,  elle
entendra de belles choses! О, друг мой, поверите ли,  что  я  давеча  ощутил
себя патриотом! Впрочем я  всегда  сознавал  себя  русским...  да  настоящий
русский и не может быть иначе, как мы с вами. Il у a lа dedans quelque chose
d'aveugle et de louche.
     - Непременно, - ответил я.
     - Друг мой, настоящая правда всегда не правдоподобна, знаете ли вы это?
Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к  ней  лжи.
Люди всегда так и поступали. Может быть, тут есть, чего мы не понимаем.  Как
вы думаете, есть тут, чего мы не понимаем в этом победоносном  визге?  Я  бы
желал, чтобы было. Я бы желал.
     Я промолчал. Он тоже очень долго молчал.
     - Говорят, французский ум... - залепетал он вдруг точно в жару,  -  это
ложь, это всегда так и было. Зачем клеветать на французский ум?  Тут  просто
русская   лень,   наше   унизительное   бессилие   произвести   идею,   наше
отвратительное паразитство в ряду народов.  Ils  sont  tout  simplement  des
paresseux, а не французский ум. О, русские должны  бы  быть  истреблены  для
блага  человечества  как  вредные  паразиты!  Мы  вовсе,  вовсе  не  к  тому
стремились; я ничего не понимаю. Я перестал понимать! Да понимаешь ли, кричу
ему, понимаешь ли, что если у вас гильйотина  на  первом  плане  и  с  таким
восторгом, то это единственно потому, что рубить головы всего легче, а иметь
идею всего труднее! Vous кtes des paresseux! Votre drapeau est une guenille,
une impuissance. Эти телеги, или  как  там:  "стук  телег,  подвозящих  хлеб
человечеству", полезнее Сикстинской Мадонны, или как у них там... une bкtise
dans се genre. Но понимаешь ли, кричу ему, понимаешь  ли  ты,  что  человеку
кроме счастья  так  же  точно  и  совершенно  во  столько  же  необходимо  и
несчастие! Il rit. Ты, говорит, здесь бонмо отпускаешь, "нежа свои члены (он
пакостнее выразился) на бархатном диване"... И заметьте, эта  наша  привычка
на ты отца с сыном; хорошо, когда оба  согласны,  ну,  а  если  ругаются?  С
минуту опять помолчали.
     - Cher, - заключил он вдруг, быстро приподнявшись, - знаете ли, что это
непременно чем-нибудь кончится?
     - Уж конечно, - сказал я.
     - Vous ne comprenez pas. Passons. Но... обыкновенно на свете  кончается
ничем, но здесь будет конец, непременно, непременно!
     Он встал, прошелся по комнате в сильнейшем волнении и, дойдя  опять  до
дивана, бессильно повалился на него.
     В пятницу утром Петр Степанович  уехал  куда-то  в  уезд  и  пробыл  до
понедельника. Об отъезде его я  узнал  от  Липутина,  и  тут  же,  как-то  к
разговору, узнал от него, что Лебядкины, братец и сестрица,  оба  где-то  за
рекой, в Горшечной слободке.  "Я  же  и  перевозил",  прибавил  Липутин,  и,
прервав о Лебядкиных, вдруг возвестил мне, что Лизавета  Николаевна  выходит
за Маврикия Николаевича, и хоть это и не объявлено, но помолвка была и  дело
покончено. Назавтра я встретил Лизавету Николаевну  верхом  в  сопровождении
Маврикия Николаевича, выехавшую в первый раз после болезни. Она сверкнула на
меня издали глазами, засмеялась и очень дружески кивнула головой. Все это  я
передал Степану Трофимовичу; он обратил некоторое внимание лишь на  известие
о Лебядкиных.
     А теперь, описав наше загадочное положение в  продолжение  этих  восьми
дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий
моей хроники, и уже, так сказать, с знанием дела, в том виде,  как  все  это
открылось и объяснилось теперь. Начну  именно  с  восьмого  дня  после  того
воскресенья, то-есть с понедельника вечером - потому что в сущности с  этого
вечера и началась "новая история".

III.

     Было семь  часов  вечера.  Николай  Всеволодович  сидел  один  в  своем
кабинете, - комнате им еще прежде излюбленной, высокой,  устланной  коврами,
уставленной несколько тяжелою, старинного фасона мебелью. Он сидел в углу на
диване, одетый как бы для выхода, но,  казалось,  никуда  не  собирался,  На
столе пред ним  стояла  лампа  с  абажуром.  Бока  и  углы  большой  комнаты
оставались в тени.  Взгляд  его  был  задумчив  и  сосредоточен,  не  совсем
спокоен; лицо усталое и несколько похудевшее.  Болен  он  был  действительно
флюсом; но слух о выбитом зубе  был  преувеличен.  Зуб  только  шатался,  но
теперь снова окреп; была тоже рассечена  изнутри  верхняя  губа,  но  и  это
зажило. Флюс же не проходил всю неделю лишь потому,  что  больной  не  хотел
принять доктора и вовремя дать разрезать опухоль, а  ждал,  пока  нарыв  сам
прорвется. Он не только доктора, но и мать едва допускал к  себе,  и  то  на
минуту, один раз на дню и непременно в сумерки, когда уже становилось темно,
а огня еще не подавали. Не принимал он тоже  и  Петра  Степановича,  который
однако же по два и по три раза в  день  забегал  к  Варваре  Петровне,  пока
оставался в городе. И вот наконец в  понедельник,  возвратясь  поутру  после
своей трехдневной отлучки, обегав весь город и отобедав у  Юлии  Михайловны,
Петр Степанович к вечеру явился наконец к нетерпеливо ожидавшей его  Варваре
Петровне. Запрет был снят, Николай Всеволодович принимал.  Варвара  Петровна
сама подвела гостя к дверям кабинета; она давно желала их свиданья,  а  Петр
Степанович дал ей слово забежать к  ней  от  Nicolas  и  пересказать.  Робко
постучалась она к Николаю Всеволодовичу и,  не  получая  ответа,  осмелилась
приотворить дверь вершка на два.
     - Nicolas, могу я ввести к тебе Петра Степановича? - тихо  и  сдержанно
спросила она, стараясь разглядеть Николая Всеволодовича из-за лампы.
     - Можно, можно, конечно можно! -  громко  и  весело  крикнул  сам  Петр
Степанович, отворил дверь своею рукой и вошел.
     Николай Всеволодович не слыхал стука в дверь, а расслышал  лишь  только
робкий вопрос мамаши, но не успел на него ответить. Пред ним  в  эту  минуту
лежало только что прочитанное им письмо, над которым он сильно задумался. Он
вздрогнул, заслышав внезапный окрик Петра  Степановича,  и  поскорее  накрыл
письмо попавшимся под руку преспапье, но не совсем удалось:  угол  письма  и
почти весь конверт выглядывали наружу.
     - Я нарочно крикнул изо всей силы, чтобы  вы  успели  приготовиться,  -
торопливо с удивительною наивностью прошептал Петр  Степанович,  подбегая  к
столу, и мигом уставился на преспапье и на угол письма.
     - И конечно успели подглядеть, как я прятал от вас под преспапье только
что полученное мною письмо, - спокойно проговорил Николай  Всеволодович,  не
трогаясь с места.
     - Письмо? Бог с вами и с вашим письмом, мне что! - воскликнул гость,  -
но... главное, - зашептал он опять, обертываясь к  двери,  уже  запертой,  и
кивая в ту сторону головой.
     - Она никогда не подслушивает, - холодно заметил Николай Всеволодович.
     - То-есть если б и подслушивала! -  мигом  подхватил,  весело  возвышая
голос и усаживаясь в кресло, Петр Степанович. - Я  ничего  против  этого,  я
только теперь бежал поговорить наедине... Ну, наконец-то я  к  ва