отсутствующего Кестера, похвалы за мое сдержанное отношение к черному рынку,
но очень страдал  от  поведения моего сына  Курта,  который, сочиняя колонны
цифр и предавая их бумаге, точно так  же не замечал меня, как годами умел не
замечать Мацерата.
   Мы сидели  за обедом. Густа отключила  дверной  звонок,  чтобы  никакие
покупатели не отвлекали нас от омлета на сале. Мария сказала:
   -- Понимаешь, Оскар, мы себе только потому и  можем это  позволить, что
не сидим сложимши руки.
   Куртхен  вздохнул.  Кремни  упали  до восемнадцати.  Густа ела много  и
молча. Я следовал ее примеру, но,  хотя  еда мне нравилась, чувствовал себя,
может быть из-за яичного порошка,  глубоко несчастным  и, надкусывая хрящик,
попавшийся мне в шпике, испытал внезапную -- до кончиков ушей -- потребность
в счастье; несмотря на горький опыт, я хотел счастья, весь мой скептицизм не
мог ничего поделать с мечтой о счастье, я  хотел быть безудержно счастлив, а
потому, пока остальные довольствовались  яичным  порошком, встал, подошел  к
шкафу, словно  счастье  ожидало  меня именно там,  порылся на своей  полке и
нашел отнюдь  не счастье,  нет, но  за  фотоальбомом и за своим учебником  я
нашел два пакетика дезинфекционного средства от господина Файнгольда, выудил
из одного пакетика не счастье, нет, нет, а основательно продезинфицированное
рубиновое  колье моей бедной  матушки, которое Ян  Бронски много лет назад в
пропахшую снегом зимнюю ночь  извлек из витрины, где Оскар, бывший тогда еще
вполне счастливым  и умевший резать голосом стекло, несколько ранее проделал
круглую дыру. Прихватив украшение, я покинул квартиру, я  видел в нем первую
ступеньку к... я отправился к... я поехал к вокзалу, поскольку, рассуждал я,
если все  получится, тогда уж... потом я долго торговался из-за... и отлично
понимал, что... но однорукий и тот саксонец, которого все почему-то называли
асессором,  прекрасно  сознавая цену,  даже  и  не  догадывались,  насколько
созревшим  для счастья  они меня сделали, когда выдали  мне  за  колье  моей
бедной   матушки   портфель   из  натуральной   кожи  и  пятнадцать  коробок
американских сигарет "Лаки страйк".
   После  обеда  я  снова  вернулся  в  Бильк к  своей семье.  Я предъявил
пятнадцать  коробок  сигарет.  Целое  состояние, "Лаки  страйк", по двадцать
пачек в одной упаковке, дал другим возможность поудивляться, придвинул к ним
свежую, запакованную табачную гору, сказал: это для вас, но уж  с этого  дня
извольте оставить меня  в покое, надеюсь, что сигареты стоят покоя,  а кроме
того,  чтобы с этого дня  и ежедневно мне был судок  с едой, который с этого
дня и ежедневно я собираюсь носить в  портфеле к месту моей работы. Вы  себе
будьте счастливы с вашим искусственным медом  и вашими кремнями, промолвил я
без  гнева и без упрека,  мое же искусство будет  называться по-другому, мое
искусство  будет   отныне  выписано  на  могильных  камнях  или,   выражаясь
профессиональным языком, будет на них выбито.
   Корнефф  нанял  меня практикантом  за сто рейхсмарок в месяц. Это было,
можно сказать, вообще ничего и, однако же, впоследствии вполне себя окупило.
Уже через  неделю  выяснилось, что для  грубых  каменотесных  работ  у  меня
силенки  маловато. Мне  предстояло  обте сать долотом  пластину бельгийского
гранита только что из карьера для могилы на четверых,  и  спустя всего час я
мог лишь с трудом удерживать кирку и онемевшими руками пускать в ход киянку.
Вот  и грубую каменную отеску  мне пришлось уступить Корнеффу, тогда как сам
я,  проявляя  немалую сноровку,  осуществлял тонкую обработку,  делал зубцы,
подбирал с помощью двух наугольников нужную фактуру, проводил четыре сбойки,
одну  за  другой,  и  обрубал  доломитный бордюр для  дальнейшей  обработки.
Поставлен на ребро  четырехгранный брус, на нем -- перекладиной от буквы "Т"
-- дощечка, а  на дощечке сидел я,  правой рукой  вел закольник,  а левой --
пренебрегая возражениями  Корнеффа, который хотел сделать из меня правшу, --
заставлял деревянные груши, державки,  железные  киянки громыхать и лязгать,
бучарду  ухать  и  сразу всеми  шестьюдесятью  четырьмя зубами  одновременно
грызть и растирать камень: счастье, хоть это и не был  мой барабан, счастье,
хоть это и был лишь эрзац,  но  ведь вполне допустимо  и эрзац-счастье, оно,
может,  только  и  существует в  виде эрзаца,  счастье --  это  всегда эрзац
счастья,  оно   откладывается  пластами:  счастье  из  мрамора,  счастье  из
песчаника, песчаник  с Эльбы, песчаник с Майна, твой песчаник, наш песчаник,
счастье   кирххаймерское,  счастье  гренцхаймерское,   твердое  счастье   --
ракушечник. Закаленная сталь счастливо вгрызается в диабаз. Доломит: зеленое
счастье. И мягкое счастье: туф. Пестрое  счастье с  Лана.  Пористое счастье:
базальт. Застывшее  счастье с Эйфеля.  Счастье  изверга лось, словно лава из
вулкана, и отлагалось пыльными пластами, и скрипело у меня между зубов.
   Всего  счастливей  моя  рука  оказалась в  вытесывании  шрифтов. Я даже
Корнеффа  оставил позади, я  взял на себя  орнаментальную часть скульптурной
работы:  листья аканта,  надломленные  розы  для  детских  камней, пальмовые
ветви, христианские  символы, как, например, ХР  или  INRI(f ХР --  инициалы
Христа, образованные из греческих букв  "хи" и "ро". INRI -- начальные буквы
латинской надписи  на кресте: "Иисус  Назарет  Царь  Иудейский"), каннелюры,
базы,  валы, украшен ные иониками, фаски  и  двойные фаски. Всеми  мыслимыми
сечениями осчастливливал  Оскар могильные камни на любую цену. И когда после
восьми   часов  работы   я  оставлял  на  диабазовой   плите,   только   что
отполированной, но запотевающей от моего дыхания надпись такого типа:    В  конце мая  я  начал практикантом  у  каменотеса,  в начале октября у
Корнеффа вскочили два новых фурункула, а нам пришлось доставлять известковую
стену для Германна Вебкнехта и Эльзы Вебкнехт,  урожденной Фрейтаг, на Южное
кладбище. До того дня Корнефф,  все еще не веривший в мои  силы,  ни разу не
брал меня  с  собой  на кладбище.  Чаще всего ему помогал при перевозке один
почти  глухой, но  в  остальном вполне  толковый подсобник  от фирмы  "Юлиус
Вебель".  А взамен Корнефф никогда не  отказывался  помочь,  если  у Вебеля,
державшего  целых восемь человек, не хватало  рабочих  рук. Я не раз  тщетно
предлагал свою  помощь для кладбищенских работ, меня влекло туда, пусть даже
в ту пору  на кладбище не требовалось принимать никаких решений. По счастью,
к  началу сентября у Вебеля отбоя не  было от заказчиков, и потому до  того,
как ударят морозы, он не мог уступить ни единого человека. Так что -- хочешь
не хочешь -- Корнефф был вынужден воспользоваться моими услугами.
   Вдвоем  мы  привалили известняковую плиту позади  нашего  трехколесного
грузовичка,  потом  взгромоздили  ее  на  катки,  закатили  в  кузов,  рядом
пристроили постамент,  защитили  ребра пустыми бумажными мешками,  погрузили
инструменты, цемент,  песок, гравий,  катки и  ящики для разгрузки, я закрыл
откинутый борт, Корнефф уже сидел за рулем и кричал:
   -- Эй, парень, пошевеливайся! Бери свои судки и залазь!
   Медленный  объезд  больничной  территории. Перед главным  входом  белые
облачка сестринских халатов. Среди них -- одна моя знакомая, сестра Гертруд.
Я машу ей, она машет в ответ. Счастье,  думаю я про себя, снова или все еще,
надо бы пригласить ее, правда теперь я  ее больше не вижу, потому что мы уже
едем по направлению  к Рейну, куда-нибудь пригласить -- направление на Хамм,
-- может, в  кино или в театр, посмотреть Грюндгенса, вот уже оно шлет  свой
привет, здание  желтого  кирпича, да-да, пригласить, не обязательно в театр,
крематорий выпускает свой дымок над полуголыми  деревьями, а как вы думаете,
сестра  Гер  труд,  если разок, для  разнообразия? Другое  кладбище,  другие
мастерские: круг почета в честь сестры Гертруд перед главными воротами; Бойц
и   Краних,   натуральные  камни   Поттгисера,   надгробные   рисунки  Бема,
кладбищенское  садоводство Гоккельн, проверка  у ворот, попасть на  кладбище
вовсе не так просто, сотрудник в форменной  фуражке, известняк для могилы на
двоих,  номер семьдесят девятый,  участок восемь,  Вебкнехт Германн,  рука к
козырьку  фуражки,  судки  сдать для разогрева  в крематорий, а перед моргом
стоит Лео Дурачок собственной персоной. Я спросил у Корнеффа:
   --  Это случайно не  Лео  Дурачок, который  в белых перчатках? Корнефф,
трогая фурункулы у себя на шее:
   -- Это Биллем Слюнтяй, а никакой не Лео, и он здесь живет.
   Мог ли  я удовольствоваться этим ответом?  Ведь  я и сам  раньше был  в
Данциге, а теперь я в Дюссельдорфе, но зовут-то меня по- прежнему Оскар.
   У нас был один такой, при кладбищах,  и выглядел точно  так же, а звали
его Лео Дурачок, но с самого начала, когда его звали просто Лео, он учился в
духовной семинарии.
   Корнефф -- левая  рука на  фурункулах,  правая поворачивает  руль перед
крематорием:
   --  И  очень  даже  может  быть. Я кучу  народу  знаю, которые все  так
выглядят  и все  были в семинарии, а теперь вот живут при кладбище и зовутся
по-другому. Этого звать Биллем Слюнтяй!
   Мы  проехали  мимо  Виллема. Он приветствовал нас  белой перчаткой, и я
почувствовал себя на Южном кладбище как дома.
   Октябрь,  кладбищенские дорожки,  земля теряет  волосы  и зубы,  я хочу
сказать,  что  желтые листья непрерывно  плывут, покачиваясь,  сверху  вниз.
Покой, птицы,  прохожие, мотор грузовичка  работает,  тянет нас  к  восьмому
участку, до восьмого еще  очень  далеко, по дороге -- старушки с  лейками  и
внуками,  солнце   на  черном  шведском   граните,  обелиски,   символически
расколотые  колонны, а то и реальные следы войны, тронутый зеленью ангел  то
ли  за  тисом, то ли за  какой-то схожей растительностью,  женщина заслонила
глаза мраморной  рукой, как  бы  ослепленная блеском собственного  мра мора.
Христос  в  каменных сандалиях благословляет  вязы,  и  еще один Христос, на
четвертом участке,  тот благословляет березки. Возвышенные  мысли  на  аллее
между участками четыре и пять: ну, скажем, о море. И это море в числе прочих
даров выбрасывает на берег чье-то тело. С морского причала в Сопоте -- звуки
скрипки и робкие попытки устроить фейерверк в пользу ослепших на войне.  Как
Оскар и  как трехлетка я склоняюсь  над  тем,  что выбросили волны на берег,
надеюсь, это  Мария или, может быть, сестра Гертруд, которую надо бы наконец
куда-нибудь  пригласить. Но  это  прекрасная Лю-ция,  бледная  Люция, о  чем
поведал и что подтвердил завершающийся фейерверк. И  на ней,  как всякий раз
когда  она замыслила недоброе, ее вязаный берхтесгаденский жакетик. Я снимаю
с нее эту шерсть -- шерсть мокрая, и так же мокра блузка, которую  она носит
под  жакетиком,  еще  раз  расцветает  перед  моими глазами берхтесгаденский
жакетик, а совсем к  концу, когда фейерверк уже полностью выдохся и остались
только  скрипки,  я  обнаруживаю под  шерстью,  на  шерсти,  в  шерсти  -- в
спортивной  майке  СНД,  ее  сердце,  сердце  Люции,  холодный  и  маленький
могильный камень, а  на камне выбита надпись: Здесь покоится Оскар --  здесь
покоится Оскар -- здесь покоится Оскар...
   --  Не  спи, парень!  --  перебил  Корнефф мои прекрасные,  принесенные
морем,  подсвеченные  фейерверком  мысли.  Мы  свернули  налево,  и  восьмой
участок,  совсем  еще не  освоенный,  без  деревьев  и с  редкими  могилами,
раскинулся перед нами, голодный и плоский. Среди этого однообразия отчетливо
выделялось  пять  последних  захоронений,  неухоженных,  потому  что  совсем
недавних:  гниющие  горы  порыжевших венков с  размокшими,  размытыми дождем
листьями.
   Номер семьдесят девятый мы отыскали довольно быстро в начале четвертого
ряда, вплотную  к  участку  семь, где было несколько быстрорастущих  молодых
деревьев, а  кроме того, ровными  рядами -- штучные  плиты, по большей части
силезского  мрамора.  Мы подъехали  к семьдесят девятому  с  задней стороны,
выгрузили  инструменты,  цемент, гравий,  песок, постамент  и  известняковую
стену,  у  которой  был  чуть сальный  блеск.  Когда  мы  скатили  плиту  на
подкладные бревна,  грузовичок слегка подпрыгнул. Корнефф вы дернул стоявший
в головах  временный  деревянный крест с  надписью  на поперечной балке  "Г.
Вебкнехт и  Э. Вебкнехт", велел  подать  ему заступ  и начал  копать ямы для
бетонных столбов, согласно кладбищенским правилам -- в  один метр шестьдесят
глубиной,  я  же тем временем наносил воду  на участок  номер  семь, замесил
бетон  и успел все  кончить,  когда, углубившись на один метр пятьдесят,  он
сказал:  "Хватит",  после  чего я мог  приняться  за  утрамбовку обеих ям, а
Корнефф, пыхтя,  сидел  на известняковой плите и, заведя руку  назад, трогал
свои фурункулы.
   -- Скоро будут готовы, у меня на это нюх, когда они готовы и
   говорт: точка.
   Я же все утаптывал, все утаптывал и вообще ничего при этом  не думал. С
седьмого  участка  через  участок   восемь  на   участок   девять  наползало
протестантское погребение. Когда они -- за  три  ряда до нас -- прошли мимо,
Корнефф сполз с  плиты, и, согласно  кладбищен  ским установлениям, мы сняли
наши   шапки,  начиная   с  прохождения   пастора  и   вплоть  до  ближайших
родственников.  За  гробом  в  полном  одиночестве  шла  маленькая,  черная,
кособокая женщина. Дальше следовал народ повыше и покрупней.
   -- Ты  один  не  сможешь закрыть  дверцу, --  простонал рядом  со  мной
Корнефф. -- Сдается мне, они все повылезут раньше, чем мы установим стенку.
   Между  тем  погребальная  процессия  достигла   участка  номер  девять,
собралась в  кучку и исторгла из своего чрева  взлетающий  и опадающий голос
пастора. Теперь мы  могли  водрузить  цоколь на фундамент, потому что  бетон
схватился. Но Корнефф лег на живот поперек плиты, запихнул шапку между своим
лбом и камнем, отвел назад воротник куртки и рубашки, высвобождая затылок, а
с участка номер  девять нам тем  временем поведали об  отдельных деталях  из
жизни усопшего. Мне пришлось не  только влезть  на  известняковую стену, мне
пришлось еще сзади забраться  на Корнеффа, и  тогда я понял в  чем  дело: их
было сразу два. Какой- то припозд-нившийся  тип с  непомерно  большим венком
стремился  на  участок  девять,  навстречу   медленно  подходящей   к  концу
проповеди. Отодрав пластырь, я стер буковым  листком следы ихтиолки и увидел
оба затвердения, одинаковой  примерно величины,  окраска черно-  коричневая,
переходящая в желтизну. "Помолимся, братие", -- донеслось до меня с девятого
участка. Я  воспринял это как знамение,  наклонил голову к плечу,  надавил и
потащил, прижимая  буковые  листья большими пальцами  "Отче  наш..." Корнефф
скрежетал зубами. "Тяни же ты, не дави, а тяни..." Я  тянул,  "...имя  твое"
Корнеф-фу даже удавалось  молиться.  "Да приидет Царствие твое  .." И тут  я
все-таки надавил,  потому  что тянуть не  помогало. "Да будет воля твоя, на,
яко, и..." Удивительно,  что  взрыва  не  последовало. И еще раз  "даждь нам
днесь...".  Корнефф  снова  присоединился  к тексту  "...грехи наши  и... во
искупление".  Получилось  даже  лучше,  чем  я  надеялся.  "Сила и  слава  и
крепость".  Я извлек пестрые остатки. "Во веки  веков,  аминь".  Я  еще  раз
потянул, Корнефф --  "аминь", еще  раз нажал -- "аминь", а когда на  девятом
участке  приступили к соболезнованиям,  Корнефф  все еще  твердил "аминь"  и
лежал пластом на плите и с облегчением стонал: "Аминь" и еще "А бетон у тебя
для постамента остался?" Бетон у меня остался, а он -- "Аминь".
   Несколько  последних  лопат  я  высыпал  как  перемычку  между   обоими
столбами.  Тут  Корнефф сполз  с  плиты  и  попросил  у Оскара  показать ему
по-осеннему  пестрые буковые листья  с окрашенным под цвет  содержимым обоих
фурункулов. Мы  надели  шапки, приложили руки  к плите и установили памятник
господину  Германну  Вебкнехту  и  Эльзе  Вебкнехт,  урожденной  Фрейтаг,  а
похоронная процессия тем временем медленно покидала участок номер девять.


"ФОРТУНА НОРД"

   Памятник  на  могиле могли в  то  время позволить  себе лишь  те  люди,
которые  оставили   на  поверхности  земли  нечто   ценное.  Причем  это  не
обязательно должен быть бриллиант или жемчужное ожерелье в локоть длиной. За
пять центнеров  картофеля  полагался  приличных размеров  штучный камень  из
гренцхаймерского ракушечника. Материалом на два костюма-тройки обеспечил нас
памятник для двойной могилы из бельгийского гранита  на  тройном постаменте.
Вдова портного, у которой был материал, за бордюр из доломита предложила нам
также взять материал в работу, поскольку она до сих пор держала подмастерье.
   Вот так получилось, что после  работы Корнефф  и  я поехали десяткой  в
сторону Штокума, заявились к вдове  Леннерт и дали снть с себя мерку. Оскар,
что и само  по себе довольно смешно,  носил к тому времени  перешитое Марией
обмундирование  бойца  противотанкового взвода,  но  куртка,  хотя  Мария  и
перешила пу говицы, все равно не сходилась на груди из-за моих нестандартных
размеров.
   Подмастерье, которого  вдова именовала Антон Леннерт,  выстроил  мне из
темно-синей  шерсти  в  тонкую  полоску  костюм  по  мерке,  однобортный, на
пепельно-серой  подкладке,  хорошие  плечи,  но,  дабы  не создавать  ложных
ценностей,  --  недооформлены, горб  отнюдь  не замаскирован,  а,  напротив,
сдержанно  подчеркнут,  брюки  с  отворотами, хотя  и не чрезмерно  широкие;
образцом в одежде для меня все еще оставался мой элегантный наставник Бебра.
Поэтому -- никаких петель для ремня, а вместо того -- пуговицы для подтяжек,
жилет сзади  блестящий, спереди -- матовый, подкладка -- чайная роза. На все
про все потребовалось пять примерок.
   Еще когда портновский  подмастерье  сидел  над  двубортным костюмом для
Корнеффа и однобортным  для меня, одному сапожнику понадобился каменный блок
для погибшей в сорок  третьем году  под бомбами жены.  Поначалу он собирался
подсунуть нам промтоварные талоны, но мы пожелали товар. За силезский мрамор
с бордюром  из искусственного камня и перевозку  готовой  работы на кладбище
Корнефф получил пару темно-коричневых полуботинок и пару домашних туфель  на
кожаной подметке, а для меня сыскалась пара черных,  пусть даже старомодных,
но зато удивительно мягких, сапог  на шнуровке. Размер тридцать пятый -- они
придали моим слабым ногам элегантную устойчивость.
   А  вот о сорочках позаботилась Мария,  которой я выложил на чашку весов
для искусственного меда пачку рейхсмарок.
   -- Скажи, ты  не могла бы  купить для меня две белые сорочки, одну -- в
тонкую  полосочку, один светло-серый галстук и  один каштанового  цвета? Что
останется, пусть будет для Куртхена  или для тебя, дорогая  Мария,  а то про
себя ты никогда и не думаешь, все про других да про других.
   И  раз уж на меня нашел такой великодушный стих, я заодно подарил Густе
зонтик с настоящей роговой ручкой  и колоду почти  новых альтенбургских карт
для  ската,  поскольку она очень  любила  раскладывать пасьянс, но очень  не
любила  брать колоду  взаймы у соседей,  если  ей  хотелось спросить у карт,
когда наконец вернется Кестер.
   Мария  поспешила выполнить мое задание, а на  оставшиеся  -- и довольно
большие  -- деньги  купила  для  себя  плащ, для Куртхена  школьный ранец из
искусственной  кожи,  который  при  всей  уродливости вполне мог служить  по
назначению до лучших времен. К сорочкам и галстукам Мария приложила три пары
серых носков, которые я совсем забыл ей заказать.
   Когда  Корнефф и Оскар пришли получать готовые костюмы, мы замерли друг
против друга перед зеркалом в мастерской, смущенные и одновременно производя
друг на друга  глубочайшее  впечатление. Корнефф даже не смел повернуть свою
испещренную рубцами от  фурункулов  шею.  Опустив  плечи, он  свесил  руки и
попытался  распрямить  вечно  согнутые  коленки.  Мне же,  особенно  когда я
скрещивал  руки  на  груди, увеличивая  тем  самым свои  верхние  поперечные
размеры,  выставлял правую, слабую, но